АМЕРИКАНСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА — ОТКРОВЕНИЯ БЕЗ ПРИКРАС

Осенью 1921 года Есенин познакомился с танцовщицей Айседорой Дункан, на которой он женился 2 мая 1922 года. При этом Есенин не говорил по-английски, а Дункан едва изъяснялась по-русски. Сразу после свадьбы Есенин сопровождал Дункан в турах по Европе (Германия, Бельгия, Франция, Италия) и США.

В своих впечатлениях о США Есенин был противоречив, на публике он не скрывал своего восхищения штатами, а на бумаге обрушивал всю свою нелюбовь и неприязнь. Где правда, а где вымысел? Давайте разбираться.

Итак, в декабре 1920 года на новогоднем банкете в Доме печати Сергей Есенин, по свидетельству мемуариста, говорил Маяковскому: «Россия моя, ты понимаешь, моя, а ты… ты американец! Моя Россия!» На что Маяковский иронически отвечал: «Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!»

Но в Америку Есенин собрался раньше Маяковского. Вместе с возлюбленной Айседорой Дункан.

Когда Айседора отправилась в Россию, она ожидала чего угодно, только не того, что ей предсказала гадалка: в новой стране она выйдет замуж. Ей было 44 года, она никогда не была замужем. В тот вечер, когда 26-летний Есенин впервые увидел Айседору Дункан, она танцевала под «Интернационал» в красном хитоне, символизирующем победу революции. Они познакомились и специфически пообщались: все, что она сказала ему по-русски, – «золотая голова», «ангел» и «тщорт».

В апреле 1922 года Есенин получает заграничный паспорт для поездки в Берлин сроком на три месяца.

Есенин сопровождал в гастрольном турне Айседору Дункан, к которой в Европе должны были присоединиться 20 учениц ее балетной школы. Однако коллегия Наркомпроса выезд девочек запретила.

Непосредственно перед поездкой Есенин и Дункан решили оформить отношения. По словам одного мемуариста, они сделали это, потому что помнили об инциденте в Нью-Йорке с Горьким и Марией Андреевой, брак которых не был зарегистрирован. Они расписались 2 мая в Хамовническом ЗАГСе, причем каждому была присвоена двойная фамилия: Есенин стал по паспорту называться «Есенин-Дункан», а его жена – «Дункан-Есенин».

Утром 10 мая молодожены вылетели с Центрального московского аэродрома имени Троцкого на Ходынском поле в Кенигсберг. Это был экстравагантный по тем временам поступок, под стать звездной паре. В салоне «Фоккера» F.II было всего пять мест, занятых, как правило, дипломатами и дипкурьерами. Из Кенигсберга супруги вечерним поездом в тот же день выехали в Берлин.

С каким настроем Есенин ехал в Европу и Америку – за новыми впечатлениями, за славой, бежал от советской реальности, искал новую почву под ногами? И с чем связано напутствие Троцкого, о котором позже выскажется сам Есенин. Напомним слова Троцкого:

«Сейчас для Есенина, поэта, от которого хоть он и левее нас, грешных, все-таки попахивает средневековьем, начались годы странствия. Воротится он не тем, что уехал. Но не будем загадывать: приедет, сам расскажет.»

А вот, что об этом чуть позже скажет Сергей Есенин:

«Я не читал статью Л. Д. Троцкого о современном искусстве, и обо мне, когда был за границей. Она попалась мне только теперь, когда я вернулся домой. Прочёл о себе и грустно улыбнулся. Мне нравится гений этого человека, но видите ли. Впрочем, он замечательно прав, говоря, что я вернусь не тем, чем был. Да, я вернулся не тем. Много дано мне, но и много отнято. Перевешивает то, что дано.»

Есенин понимал, что слова Троцкого звучат очень свысока, он как бы поучает Есенина, как поучал он и многих других людей постарше. У поэта действительно был тяжелый период. Он женился, разводился, все это у него занимало не слишком много времени, и для него это, наверно, был очередной шанс найти себя, теперь уже в Европе и в мире. В те годы это было, в общем-то, большой редкостью.

Европа Есенину категорически не понравилась. В одном из писем он пишет об этом так:

«Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они. Никакой революции здесь быть не может. Все зашло в тупик. Спасет и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы. Нужен поход на Европу…»

У него было несколько публичных выступлений в Берлине и Париже. Каждый раз он читал «Исповедь хулигана».

В первые дни пребывания в Германии Есенин вместе с Дункан посетил берлинский «Дом Искусств». По воспоминаниям очевидцев при их появлении кто-то крикнул – «Интернационал!». «А в ответ свистки. Благонамеренность была оскорблена… Есенин вскочил на стол и стал читать о скитальческой озорной душе. Свистки смолкли. Стихотворения покрывались овацией. И овацией кончился вечер». «В берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха… Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или как агитатор. Мне все это весело и забавно», — рассказывал поэт.

В Берлине Есенин и Дункан вторично зарегистрировали свой брак – на всякий случай.

Айседора показала мужа врачу, и тот рекомендовал ему воздержаться от употребления алкоголя хотя бы на два-три месяца. Есенин соблюдал обет трезвости до Америки, но когда приехали в Америку, оказалось, что там сухой закон. Кроме Германии, Айседора возила мужа в Бельгию, Италию и Францию, но везде ему было бесприютно. Наконец, в конце сентября супруги сели в Гавре на пароход «Париж» и отбыли в Новый Свет.

В Нью-Йорском порту иммиграционные власти не позволили им сойти на берег. Есенин и Дункан провели ночь в своей каюте, чтобы наутро предстать перед особой комиссией – именно во время этого допроса у Есенина возникла ассоциация с гоголевским Миргородом.

КАК ЭТО БЫЛО ИЗ МЕМУАРОВ ПОЭТА:

«На шестой день, около полудня, показалась земля. Через час глазам моим предстал Нью-Йорк. Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке! Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов. Рассказать ее будет ничтожно…

…Здания, заслонившие горизонт, почти упираются в небо. Над всем этим проходят громаднейшие железобетонные арки. Небо в свинце от дымящихся фабричных труб. Дым навевает что-то таинственное, кажется, что за этими зданиями происходит что-то такое великое и громадное, что дух захватывает. Хочется скорее на берег, но… но прежде должны осмотреть паспорта…

В сутолоке сходящих подходим к какому-то важному субъекту, который осматривает документы. Он долго вертит документы в руках, долго обмеривает нас косыми взглядами и спокойно по-английски говорит, что мы должны идти в свою кабину, что в Штаты он нас впустить не может и что завтра он нас отправит на Элис-Аленд.

Элис-Аленд — небольшой остров, где находятся карантин и всякие следственные комиссии. Оказывается, что Вашингтон получил сведения о нас, что мы едем как большевистские агитаторы. Завтра на Элис-Аленд… Могут отослать обратно, но могут и посадить…

В кабину к нам неожиданно являются репортеры, которые уже знали о нашем приезде. Мы выходим на палубу. Сотни кинематографистов и журналистов бегают по палубе, щелкают аппаратами, чертят карандашами и всё спрашивают, спрашивают и спрашивают. Это было приблизительно около 4 часов дня, а в 5 1/2 нам принесли около 20 газет с нашими портретами и огромными статьями о нас. Говорилось в них немного об Айседоре Дункан, о том, что я поэт, но больше всего о моих ботинках и о том, что у меня прекрасное сложение для лёгкой атлетики и что я наверняка был бы лучшим спортсменом в Америке. Ночью мы грустно ходили со спутником по палубе. Нью-Йорк в темноте ещё величественнее.

Утром нас отправили на Элис-Аленд. Садясь на маленький пароход в сопровождении полицейских и журналистов, мы взглянули на статую свободы и прыснули со смеху. «Бедная, старая девушка! Ты поставлена здесь ради курьёза!» — сказал я. Журналисты стали спрашивать нас, чему мы так громко смеемся. Спутник мой перевёл им, и они засмеялись тоже.

На Элис-Аленде нас по бесчисленным комнатам провели в комнату политических экзаменов. Когда мы сели на скамьи, из боковой двери вышел тучный, с круглой головой, господин, волосы которого немного были вздернуты со лба челкой кверху и почему-то напомнили мне рисунки Пичугина в сытинском издании Гоголя.

— Смотри, — сказал я спутнику, — это Миргород! Сейчас прибежит свинья, схватит бумагу, и мы спасены!

— Мистер Есенин, — сказал господин. Я встал. — Подойдите к столу! — вдруг твёрдо сказал он по-русски. Я ошалел. — Подымите правую руку и отвечайте на вопросы.

Я стал отвечать, но первый вопрос сбил меня с толку:

Что мне было сказать? Я поглядел на спутника, тот мне кивнул головой, и я сказал:

Ещё не легче. Сбивчиво я стал говорить, что я поэт и что в политике ничего не смыслю. Помирились мы с ним, помню, на народной власти. Потом он, не глядя на меня, сказал:

— Повторяйте за мной: «Именем господа нашего Иисуса Христа обещаюсь говорить чистую правду и не делать никому зла. Обещаюсь ни в каких политических делах не принимать участия».

Я повторял за ним каждое слово, потом расписался, и нас выпустили. После мы узнали, что друзья Дункан дали телеграмму Гардингу. (29 -ый Президент США с 1921 по 1923 год) Он дал распоряжение по лёгком опросе впустить меня в Штаты. Взяли с меня подписку не петь «Интернационала», как это сделал я в Берлине.

Сломя голову я сбежал с пароходной лестницы на берег. Вышли с пристани на стрит, и сразу на меня пахнуло запахом, каким-то знакомым запахом. Я стал вспоминать: «Ах, да это… это тот самый… тот самый запах, который бывает в лавочках со скобяной торговлей». Около пристани на рогожах сидели или лежали негры. Нас встретила заинтригованная газетами толпа.

Когда мы сели в автомобиль, я сказал журналистам: «Mi laik Amerika…». Через десять минут мы были в отеле.

Москва, 14 августа 1923 г.

На наших улицах слишком темно, чтобы понять, что такое электрический свет Бродвея. Мы привыкли жить под светом луны, жечь свечи перед иконами, но отнюдь не пред человеком.

Америка внутри себя не верит в Бога. Там некогда заниматься этой чепухой. Там свет для человека, и потому я начну не с самого Бродвея, а с человека на Бродвее.

Обиженным на жестокость русской революции культурникам не мешало бы взглянуть на историю страны, которая так высоко взметнула знамя индустриальной культуры.

Вслед за открытием этой страны туда потянулся весь неудачливый мир Европы, искатели золота и приключений, авантюристы самых низших марок, которые, пользуясь человеческой игрой в государства, шли на службу к разным правительствам и теснили коренной красный народ Америки всеми средствами.

Красный народ стал сопротивляться, начались жестокие войны, и в результате от многомиллионного народа краснокожих осталась горсточка (около 500 000), которую содержат сейчас, тщательно огородив стеной от культурного мира, кинематографические предприниматели. Дикий народ пропал от виски. Политика хищников разложила его окончательно. Гайавату заразили сифилисом, опоили и загнали догнивать частью на болота Флориды, частью в снега Канады. (речь идет о коренных жителях Америки — индейцах)

Но и всё же, если взглянуть на ту беспощадную мощь железобетона, на повисший между двумя городами Бруклинский мост, высота которого над землей равняется высоте 20-этажных домов, все же никому не будет жаль, что дикий Гайавата уже не охотится здесь за оленем. И не жаль, что рука строителей этой культуры была иногда жестокой.

Индеец никогда бы не сделал на своем материке того, что сделал «белый дьявол».

Сейчас Гайавата — этнографический киноартист; он показывает в фильмах свои обычаи и своё дикое несложное искусство. Он все так же плавает в отгороженных водах на своих узеньких пирогах, а около Нью-Йорка стоят громады броненосцев, по бокам которых висят десятками уже не шлюпки, а аэропланы, которые подымаются в воздух по особо устроенным спускным доскам; возвращаясь, садятся на воду, и броненосцы громадными рычагами, как руками великанов, подымают их и сажают на свои железные плечи.

Нужно пережить реальный быт индустрии, чтобы стать её поэтом. У нашей российской реальности пока ещё, как говорят, «слаба гайка», и потому мне смешны поэты, которые пишут свои стихи по картинкам плохих американских журналов.

В нашем литературном строительстве со всеми устоями на советской платформе я предпочитаю везти телегу, которая есть, чтобы не оболгать тот быт, в котором мы живем. В Нью-Йорке лошади давно сданы в музей, а в наших родных пенатах…

Ну да ладно! Москва не скоро строится. Поговорим пока о Бродвее с точки зрения великих замыслов. Эта улица тоже ведь наша.

Сила Америки развернулась окончательно только за последние двадцать лет. Ещё сравнительно не так давно Бродвей походил на наш старый Невский, теперь же это что-то головокружительное. Этого нет ни в одном городе мира. Правда, энергия направлена исключительно только на рекламный бег. Но зато дьявольски здорово! Американцы зовут Бродвей, помимо присущего ему названия «окраинная дорога», — «белая дорога». По Бродвею ночью гораздо светлее и приятнее идти, чем днём.

Перед глазами — море электрических афиш. Там, на высоте 20-го этажа, кувыркаются сделанные из лампочек гимнасты. Там, с 30-го этажа, курит электрический мистер, выпуская электрическую линию дыма, которая переливается разными кольцами. Там, около театра, на вращающемся электрическом колесе танцует электрическая Терпсихора и т. д., всё в том же роде, вплоть до электрической газеты, строчки которой бегут по 20-му или 25-му этажу налево беспрерывно до конца номера. Одним словом: «Умри, Денис. »

«Умри, Денис. » — Часть фразы, приписываемой князю Г. А. Потемкину-Таврическому. Денис — русский драматург Денис Иванович Фонвизин.

Из музыкальных магазинов слышится по радио музыка Чайковского. Идёт концерт в Сан-Франциско, но любители могут его слушать и в Нью-Йорке, сидя в своей квартире.

Когда всё это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость.

Бедный русский Гайавата!

Тот, кто знает Америку по Нью-Йорку и Чикаго, тот знает только праздничную или, так сказать, выставочную Америку .

Нью-Йорк и Чикаго есть не что иное, как достижения в производственном искусстве. Чем дальше вглубь, к Калифорнии, впечатление громоздкости исчезает: перед глазами бегут равнины с жиденькими лесами и (увы, страшно похоже на Россию!) маленькие деревянные селения негров. Города становятся похожими на европейские, с той лишь разницей, что если в Европе чисто, то в Америке все взрыто и навалено как попало, как бывает при постройках. Страна всё строит и строит.

Черные люди занимаются земледелием и отхожим промыслом. Язык у них американский. Быт — под американцев. Выходцы из Африки, они сохранили в себе лишь некоторые инстинктивные выражения своего народа в песнях и танцах. В этом они оказали огромнейшее влияние на мюзик-холльный мир Америки. Американский фокстрот есть не что иное, как разжиженный национальный танец негров. В остальном негры — народ довольно примитивный, с весьма необузданными нравами. Сами американцы — народ тоже весьма примитивный со стороны внутренней культуры.

Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам. Американец всецело погружается в «Business» и остального знать не желает.

Искусство Америки на самой низшей ступени развития. Там до сих пор остается неразрешённым вопрос: нравственно или безнравственно поставить памятник Эдгару По. Всё это свидетельствует о том, что американцы — народ весьма молодой и не вполне сложившийся. Та громадная культура машин, которая создала славу Америке, есть только результат работы индустриальных творцов и ничуть не похожа на органическое выявление гения народа.

Народ Америки — только честный исполнитель заданных ему чертежей и их последователь. Если говорить о культуре электричества, то всякое зрение упрётся в этой области в фигуру Эдисона. Он есть сердце этой страны. Если бы не было этого гениального человека в эти годы, то культура радио и электричества могла бы появиться гораздо позже, и Америка не была бы столь величественной, как сейчас.

Со стороны внешнего впечатления в Америке есть замечательные курьёзы. Так, например, американский полисмен одет под русского городового, только с другими кантами.

Этот курьёз объясняется, вероятно, тем, что мануфактурная промышленность сосредоточилась главным образом в руках эмигрантов из России.

Наши сородичи, видно, из тоски по родине, нарядили полисмена в знакомый им вид формы.

Для русского уха и глаза вообще Америка, а главным образом Нью-Йорк, — немного с кровью Одессы и западных областей. Нью-Йорк на 30 процентов еврейский город. Евреев главным образом загнала туда нужда скитальчества из-за погромов. В Нью-Йорке они осели довольно прочно и имеют свою жаргонную культуру, которая ширится всё больше и больше. У них есть свои поэты, свои прозаики и свои театры. От лица их литературы мы имеем несколько имён мировой величины. В поэзии сейчас на мировой рынок выдвигается с весьма крупным талантом Мани-Лейб.

Мани-Лейб — уроженец Черниговской губ. Россию он оставил лет 20 назад. Сейчас ему 38. Он тяжко пробивал себе дорогу в жизни сапожным ремеслом и лишь в последние годы получил возможность существовать на оплату за своё искусство.

Переводами на жаргон он ознакомил американских евреев с русской поэзией от Пушкина до наших дней и тщательно выдвигает молодых жаргонистов с довольно красивыми талантами от периода Гофштейна до Маркиша. Здесь есть стержни и есть культура.

В специфически американской среде — отсутствие всякого присутствия.

Свет иногда бывает страшен. Море огня с Бродвея освещает в Нью-Йорке толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких и на порог не пускают, несмотря на то что мы живём чуть ли не при керосиновых лампах, а зачастую и совсем без огня.

Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича .

Как у последних не было города лучше Полтавы, так и у первых нет лучше и культурней страны, чем Америка.

— Слушайте, — говорил мне один американец, — я знаю Европу. Не спорьте со мною. Я изъездил Италию и Грецию. Я видел Парфенон. Но всё это для меня не ново. Знаете ли вы, что в штате Теннесси у нас есть Парфенон гораздо новей и лучше?

От таких слов и смеяться и плакать хочется. Эти слова замечательно характеризуют Америку во всём, что составляет её культуру внутреннюю. Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растёт что-то грандиозное.

Места нет здесь мечтам и химерам,

Отшумела тех лет пора.

Всё курьеры, курьеры, курьеры,

Маклера, маклера, маклера.

От еврея и до китайца,

Проходимец и джентльмен,

Все в единой графе считаются

На цилиндры, шапо и кепи

Дождик акций свистит и льёт.

Вот где вам мировые цепи,

Вот где вам мировое жульё.

Если хочешь здесь душу выржать,

То сочтут: или глуп, или пьян.

Вот они – подлецы всех стран.

Нашли ошибку? Выделите ее и нажмите левый Ctrl+Enter.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕСТАТЬИ АВТОРА

Русские музы, вдохновившие Дали, Пикассо, Ремарка и других западных мастеров искусства

Изобретения и открытия российских ученых, которые изменили мир

Легенды русского балета: Матильда Кшесинская

Пушкин — самый известный российский путешественник 19 века

Педагогика Чуковского – 7 главных тезисов в воспитании детей

Русские в Париже, или как Дягилев стал первым русским продюсером

Тайна двух Перельманов

«Отец-благодетель русского флота» — адмирал Нахимов

Первый после Ленина — Лев Давидович Троцкий. Интересные факты из биографии

Похождения бравого драгуна Загряжского

Карстен Роде — пират Ивана Грозного

Великий царедворец Российской империи — Александр Безбородко

3 комментарии

согласен с Есениным……Вот она — мировая биржа,

Вот они – подлецы всех стран.

Что именно Вас не устраивает — сама статья или источники, материалы — Вы невнимательны — в самом конце статьи есть и авторство и источник. А на счет доверия — предпочту доверять тем источникам, на которые я опираюсь, поскольку они более менее достоверные и без прикрас, к тому же материалы — архивные…

Статьи не бывают без авторства. Всякий, уважающий себя автор, ставит подпись. А это так, пустышка, не вызывающая доверия.