ДВЕ ЖИЗНИ – ДВЕ СМЕРТИ

(Сергей Есенин и Галина Бениславская)

Воспоминания над только что засыпанной могилой, еще не осознанной как нечто непреложное в мире — о человеке, которого еще больно называть покойником, вряд ли могут быть беспристрастны и объективны, свободны от чисто индивидуальных толкований слов поступков и переживаний умершего, хотя сами слова и факты могут быть рассказаны вполне правдиво.

Собираясь рассказать о совершенно незнакомом человеке с чужих слов, нельзя избежать определенных ошибок и неточностей. Тем более что о Есенине и людях, окружающих поэта, написано уже столько хорошего и плохого, что найти где-то истину представляется совсем непростой задачей. И пусть каждый в многоголосом потоке воспоминаний современников С. Есенина найдет свою истину, подсказанную ему собственным сердцем.

Как сказал Г. Иванов 1 «с судьбой Есенина произошла волшебная странность: все, связанное с ним как будто выключено из общего закона умирания, и продолжает жить. Химический состав весеннего воздуха можно исследовать и определять, но насколько естественней просто вдохнуть его полной грудью…». Поэзия Есенина — это и есть такой необходимый нам воздух.

Есенин считал, что стихи имеет право писать только тот, кому больно, кто умеет чувствовать боль, что истинным поэтом человек становится только в те минуты, когда ему больно» (Е. Сокол 2 ). И как же было всегда больно ему! Поэт Андрей Белый 3 считал, что в Есенине была оскорблена какая-то высшей степени человеческая человечность.

Как говорил Анатоль Франс «к поэту нельзя подходить с теми же мерками, с какими подходят к людям благоразумным. Впечатлительность поэта — его оружие — часто обращается против него самого». Стихи Есенина всегда созвучны тому, что он чувствовал. И не было еще на Руси поэта столь проникновенной лиричности и чародейского владения словом, достигшего такого живописного воплощения красоты и грусти, силы и мягкости, добродушия и суровости русского характера. Всю свою короткую жизнь Есенин возбуждал в окружающих бурные противоречивые страсти, и сам раздирался столь же бурными и противоречивыми страстями.

Искренняя любовь к поэту неотвратимо вызывает желание понять, что творилось в его душе, что вызывало рождение ярких жемчужин его творчества, кто в тот момент был рядом с ним?

С. Есенин и Г. Бениславская — взгляд на них со стороны у каждого, кто был рядом с ними, свой и неоднозначный. Сейчас стали доступны всем дневниковые записи 4 и воспоминания самой Галины Бениславской 5 , по которым можно судить о том, какие мысли руководили ее поступками и определяли взаимоотношения с С. Есениным и его окружением. Попробуем воссоздать страницы их жизни со слов родных, друзей и недругов.

Какая же она была, эта загадочная и противоречивая женщина, не пожелавшая больше жить в мире, где не было ее Поэта, где не осталось уже смысла существовать, покинувшая его расчетливо и хладнокровно? Сильная она или слабая? Кто знает? Маяковский тоже считал, что «в этой жизни умереть не ново, сделать жизнь — значительно сложней» и нужнее, а ушел из неё вслед за Есениным (хотя есть попытки взять под сомнение его самовольный уход). Оставим этот вопрос без ответа.

Галина Артуровна Бениславская родилась в Петербурге в 1897 году. Её отец Артур Карьер (по происхождению француз) в то время был студентом. Когда девочке было пять лет они разошлись с матерью. Около года она жила у родственников отца, а затем мать, по происхождению грузинка, увезла ее на Кавказ. Вскоре мать заболела тяжелым психическим расстройством. Ребенка взяли на воспитание тетя по матери Н. П. Зубова и ее муж Артур Казимирович Бениславский, которые, удочерив Галю, уехали в Латвию. Галя училась в пансионе в Вильне, затем в Преображенской восьмиклассной женской гимназии в Петрограде. Преподаватели гимназии отличались передовыми взглядами, прививали учащимся любознательность и навыки самостоятельного мышления. Среди учащихся преимущественное положение занимали дети передовой интеллигенции. С особым увлечением Галя изучала историю, литературу, естественные науки. В 1917 году она закончила гимназию с золотой медалью.

А. К. Бениславский был более чем обеспеченным человеком. Недалеко от г. Режицы у него было имение, где Галя проводила летние каникулы. Ее ничем не стесняли в материальном отношении. Но по мере того, как политическая обстановка в стране все более накалялась, по мере развития самостоятельных взглядов Гали, в семье начались споры и конфликты, имевшие в конечном счете политическую подоплеку.

Близко знавшая Г. Бениславскую ее подруга по гимназии (и по дальнейшей жизни) Яна Козловская свидетельствует: «Под моим влиянием и влиянием моих родителей (они старые большевики) Галя в мае 1917 года вступила в партию». В расчете на самостоятельную жизнь и независимость Бениславская уезжает в Харьков, где поступает в университет на естественное отделение 6 .

Во время Гражданской войны, когда белые отрезали Харьков, она решила перейти линию фронта, чтобы перебраться на советскую сторону. С подложным удостоверением сестры милосердия Добровольческой армии ей это удается. Однако её задерживают в расположении прифронтовой советской части, опасаясь, что она прибыла со шпионскими заданиями. В поисках оправдания Г. Бениславская ссылается на отца подруги — М. Ю. Козловского (подельника Ленина по тайным финансовым операциям), который в ответ на запрос телеграммой подтверждает свое знакомство с Г. Бениславской и ручается за нее. С Бениславской снимают подозрение, и вскоре она оказывается в Москве. При содействии того же М. Ю. Козловского она поступает на работу в экономическое управление ВЧК в качестве секретаря и фанатично преданная идеям революции работает с самым известным в то время политическим палачом Н. В. Крыленко, который в то время был ее начальником. Какое-то время Бениславская жила в Кремле рядом с коммунистическими вождями, в том числе с Лейбой Сосновским (запомним это имя). Она гордилась своей профессией и не скрывала этого.

После излечения от нервного расстройства в результате выпавших на долю девушки потрясений и переживаний, она уходит из ВЧК в 1922 г. и поступает на работу в редакцию газеты «Беднота» в качестве помощника секретаря.

Многие, кто знал Галину, восхищались ее внутренней силой и душевной красотой (А. Миклашевская 7 , С. Виноградская 8 ).

В пору знакомства с Есениным (1919-1920 гг.) она выглядела девочкой, в которой, когда она с задором спорила или азартно смеялась, проглядывало что-то мальчишеское. «Глаза у неё были замечательные! Большие карие (так казалось автору воспоминаний) с золотыми искрами, почти сросшиеся, вычурно изогнутые брови под прямым узким носом придававшим её узкому лицу особую значимость. Роскошные, загнутые наверх ресницы. Иронический рот и высокий лоб свидетельствовали об уме и силе воли. На голове пестрая шапочка, оттеняющая её явно восточную, обрамленную великолепными волосами голову (Е. Стырская) 9 . Она была похожа на грузинку, отличалась своеобразной красотой и привлекательностью. Причесывала короткие волосы на прямой пробор, как юноша. Беседуя, любила засовывать в обшлага рукавов руки. В присутствии Сергея Есенина Галина расцветала, не щеках появлялся нежный румянец, движения становились легкими. Её зеленые глаза, попадая в солнечные лучи, загорались как два изумруда (М. Ройзман 10 )). Сестра Есенина Катя писала, что цвет глаз у Гали был серовато-зеленый. Многие, шутя говорили, что она из породы кошек. Ходила Галя, переставляя ноги по прямой линии и поднимая колени, чуточку выше, чем требовалось, будто ехала на велосипеде, что первый заметил Есенин. Она редко расставалась с велосипедом, за что за глаза её называли есенинской велосипедисткой.

Где же пересеклись пути стойкой большевички Гали Бениславской и знаменитого поэта С. Есенина?

Первая встреча с поэтом в 1916 г. была на одном из его публичных выступлений, но следа Галины памяти её практически не оставила 6 . Вот так описывает она свою вторую и судьбоносную встречу с поэтом в 1919 г. (в дневнике она пишет — в 1920): «Есенина видела я в первый раз в жизни в августе или сентябре в Политехническом музее на вечере всех литературных групп (слушался шуточный литературный суд над имажинистами). Кто-то читал стихи, и в это время появились Мариенгоф и Есенин в цилиндрах. Есенину цилиндр — именно как корове седло. Сам небольшого роста, на голове высокий цилиндр — комичная кинематографическая фигура 5 ).

Суд начинается. Выступают от разных групп: неоклассики, акмеисты, символисты… Подсудимые переговариваются, что-то жуют, смеются… (Я на ухо Яне сообщила, что жуют кокаин; я тогда не знала, что его — нюхают или жуют.) В их группе Шершеневич, Мариенгоф, Грузинов, Есенин и их «защитник» — Федор Жиц. Слово предоставляется подсудимым. Кто и что говорил — не помню, даже скучно стало. Вдруг выходит тот самый мальчишка: короткая, нараспашку оленья куртка, руки в карманах брюк, совершенно золотые волосы, как живые. Слегка откинув назад голову и стан, начинает читать:

Плюйся, ветер, охапками листьев, —

Я такой же, как ты, хулиган.

Он весь — стихия, озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха. Гибкий, буйный, как ветер, о котором он говорит, да нет, что — ветер, ветру бы у Есенина призанять удали. Где он, где его стихи и где его буйная удаль — разве можно отделить. Все это слилось в безудержную стремительность, и захватывают, пожалуй, не так стихи, как эта стихийность. Думается, это порыв ветра такой с дождем, когда капли не падают на землю, и они не могут и даже не успевают упасть. Или это упавшие желтые осенние листья, которые нетерпеливой рукой треплет ветер, и они не могут остановиться и кружатся в водовороте. Или это пламенем костра играет ветер и треплет и рвет его в лохмотья, и беспощадно треплет самые лохмотья. Или это рожь перед бурей, когда под вихрем она уже не пригибается к земле, а вот-вот, кажется, сорвется с корня и понесется неведомо куда. Нет. Это Есенин читает «Плюйся, ветер, охапками листьев…». Но это не ураган, безобразно сокрушающий деревья, дома и все, что попадается на пути. Нет. Это именно озорной, непокорный ветер, это стихия не ужасающая, а захватывающая. И в том, кто слушает, невольно просыпается та же стихия, и невольно хочется за ним повторять с той же удалью: «Я такой же, как ты, хулиган»…

Что случилось после его чтения, трудно передать. Все вдруг повскакивали с мест и бросились к эстраде, к нему. Ему не только кричали, его молили: «Прочитайте еще что-нибудь». И через несколько минут, подойдя, уже в меховой шапке с собольей оторочкой, по-ребячески прочитал еще раз «Плюйся, ветер…».

Опомнившись, я увидела, что я тоже у самой эстрады. Как я там очутилась, не знаю и не помню. Очевидно, этим ветром подхватило и закрутило и меня.

Когда Шершеневич сказал, что через полторы недели они устраивают свой вечер, где они будут судить поэзию, я сразу решила, что пойду.

Что случилось, я сама еще не знала. Было огромное обаяние в его стихийности, в его полубоярском, полухулиганском костюме, в его позе и манере читать, хотелось его слушать, именно слушать еще и еще… А он вернулся на то же место, где сидел, и опять тот же любопытный и внимательный, долгий, так переглядываются со знакомыми, взгляд в нашу сторону. Мое негодование уже забыто, только неловко стало, что сижу так на виду, перед первым рядом.

Эти полторы недели прошли под гипнозом его стихов…

…Второй вечер был в Политехническом музее. Всего вечера я уж не помню. С этих пор на всех вечерах все, кроме Есенина, было как в тумане. Помню только, как во время суда имажинистов над современной поэзией из зала раздался зычный голос Маяковского о том, что он кое-что знает о незаконном рождении этих эпигонов футуризма (что-то в этом роде). Через весь зал шагнул Маяковский на эстраду. А рядом с ним, таким огромным и зычным, Есенин пытается перекричать его: «Вырос с версту ростом и думает, мы испугались, — не запугаешь этим»…

Я с Яной сидела во втором ряду. Е<сенин> весь вечер, когда не читал, а сидел на эстраде, почти все время упорно смотрел в нашу сторону. После окончания, он как раз читал последним, я до сих пор не знаю, как и почему очутилась там, за кулисами. По словам Яны, я сорвалась и бросилась по лестнице на эстраду, потянув и ее за собой. Опомнилась я, уже стоя в узком проходе; за сценой направо в дверь был виден Е<сенин> «Яна, ройся в своем портфеле, ищи чего-нибудь там» (это чтобы удобнее было тут стоять)» Яна, ошеломленная, выполняет. Вдруг Е<сенин> нагло подлетает вплотную и останавливается около меня. Не знаю отчего, но я почувствовала, что надо дать отпор; чем-то его выходка оскорбила меня, и мелькнула мысль: «Как к девке подлетел». — «Извините, ошиблись». И, резко повернувшись, умышленно резким тоном сказала Яне: «Ну, чего ты копаешься, пойдем же». С какой физиономией С<ергей> А<лександрович>. остался — не знаю.

Но уже выйдя из музея — цепь мыслей. Такого, не именно его, а вообще такого, могу полюбить. Быть может, уже люблю. И на что угодно для него пойду. Только удивилась: читала в романах, а в жизни не знала, что так «скоропостижно» вспыхивает это. Поняла: да ведь это же и есть именно тот «принц», которого ждала. И ясно стало, почему никого не любила до сих пор. (В 1920 г. мне было 23 года. Единственное увлечение до тех пор я испытала в 1916 г. <имеется ввиду С. Покровский>. Как мне вообще свойственно, это был порыв. Были даже поцелуи. Но через два месяца всякое чувство само собой прошло. И с тех пор до С<ергея>А<лександровича> мне и не снилось, что я способна полюбить). Много надо было творческого и стихии в человеке, чтобы захватить меня своим романтизмом.. А это я первый раз почувствовала в Е<сенине>. В этот же вечер отчетливо поняла — здесь всё могу отдать: и принципы (не выходить замуж), и — тело (чего до сих пор даже представить не могла себе), и не только могу, а даже, кажется хочу этого…».

Заворожить публику Есенину было очень просто. Вспоминает Вл. Пяст 11 : «В Ленинграде, в Городской думе, летом 1924 года был я свидетелем триумфа волшебства есенинской поэзии. Начав пение своих стихотворений, срывался, не доводил иных до конца, переходил к новым. Но мало-помалу столь естественные при данных обстоятельствах крики возмущения и иронические замечания публики становились все реже. По мере того как поэт овладевал собою (влияние волшебства творчества!) все более, он перестал забывать свои стихи, доводил до конца каждое начатое. И каждое обжигало всех слушателей и зачаровывало! Все сразу, как-то побледневшие, зрители встали со своих мест и бросились к эстраде и так обступили, все оскорбленные и завороженные им, кругом это широкое возвышение в глубине длинно-неуклюжего зала, на котором покачивался в такт своим песням молодой чародей. Широко раскрытыми неподвижными глазами глядели слушатели на певца и ловили каждый его звук. Они не отпускали его с эстрады, пока поэт не изнемог. Когда же он не мог уже выжать больше ни звука из своих уст, — толпа схватила его на руки и понесла, с шумными восклицаниями хвалы, — вон из зала, по лестнице вниз, до улицы.

А вот еще одно свидетельство Д. Бабкина 12 : «Однажды я увидел его в трамвае в центре Москвы, в Охотном ряду. Он читал пассажирам стихи, был уже вечер. Многие москвичи спешили в Большой театр смотреть балет «Конёк-горбунок», шедший тогда с большим успехом при участии балерины Гельцер. На остановке у театра никто не вышел. Люди сияли от счастья. Есенин всех заворожил. Читал он, как всегда великолепно, с небольшой хрипотцой. Казалось, что все, что было в его душе заветного, чистого – все это бескорыстно он отдавал незнакомым, случайным своим спутникам». И еще: «Эта декламация во всей полноте передавала его стиль: он пел свои стихи, он вещал их, выплевывал их, он то ревел, мо мурлыкал со звериной силой и грацией, которые пронзали и околдовывали слушателя (бельгийский писатель Франц Элленс 13 ).

Итак, Есенин покорил Галину сразу и безвозвратно. Следующие две недели прошли под гипнозом его стихов. Она присутствует на всех выступлениях поэта и всегда оказывается в первых рядах слушателей, что не остается незамеченным Есениным. Необычная красота девушки притягивает поэта, но она «сдаётся» не сразу и не показывает виду, что безумно влюблена в него. Гордости в ней было — не занимать… Отступив от повествования, нужно заметить, что Галина никогда не бегала за Есениным (как это было представлено в нашумевшем фильме по произведению Безрукова-старшего), она появлялась только тогда, когда это было необходимо и исчезала, когда отпадала надобность ее вмешательства.

Постепенно завязываются дружеские отношения между поэтом и подругами Галей и Яной Козловской. Есенин очень интересовался статьями и заметками о нём самом и об имажинизме вообще. Яна, работая в газете «Беднота», и Галина, пользующаяся информбюро ВЧК, доставали ему много интересующего его материала.

Дальше, по словам Галины, началась сказка, которая стала смыслом её жизни и которая продолжалась до 1925 г. С того памятного вечера Галина «сразу же поставила крест на своей мечте о независимости и подчинилась» своему чувству. Но не знала она тогда, что в сравнительно недалеком будущем будет бороться с ним. Все делать, чтобы избавиться от этой «блаженной и мучительной болезни». Она потянулась к Есенину, как к солнцу. Позднее в письмах она обращалась к нему ласково: «солнышко мое!».

«Ничего не собиралась добиваться, я только не могла и не хотела не думать о нем, не искать возможности увидеть и услышать его. И главное для меня в нем был не поэт, а эта бешеная стихийность. Ведь стихи можно в книгах читать, слушать на вечерах. Но для меня это никогда, ни до, ни после, не связывалось с личностью поэта. И позже, уже имея возможность всегда видеть его, когда он начинал читать стихи, я не раз думала, что кроме всего этого я могу еще слушать от него самого только что написанные стихи. В этот день пришла домой внешне спокойная, а внутри — сплошное ликование, как будто, как в сказке, волшебную заветную вещь нашла. С этого вечера до осени 1922 г. (два года) я засыпала с мыслью о нем и, когда просыпалась, первая мысль была о С.А., так же как в детстве первой мыслью бывает: «Есть ли сегодня солнце?» 5 .

Итак, с её стороны все ясно — любовь, всепоглощающая, бескорыстная, необходимая потребность видеть любимого и безоглядно служить ему, всегда быть рядом. Однако ответного чувства от Есенина Галина не получает.

Здесь уместно остановиться и поразмышлять вообще о том, чем были для Есенина женщины, что его влекло и отталкивало, что вызывало такие контрасты отношений к разным женщинам? Естественно, немаловажным в формировании чувственного отношения поэта, как и любого человека, является некая аура — моральный облик личности, манера общения и поведения. Поэтому Есенин относился к женщинам, встречавшимся на его пути, по-разному.

Многие женщины производили на поэта отталкивающее действие. Те женщины, которые открыто никли к нему, были ему далеки, их привлекала внешность и слава поэта. Есенин обманывался или шел на их призывы с затуманенными вином глазами и безрассудно растрачивал свою душу и чувства. «А ну их к чёрту, — говорил он, — после них я так себя пусто чувствую, гадко…» (С. Б. Борисов 14 ). Такие женщины бесследно уходили из его жизни.

Еще один тип женщин — это недоступные вдохновительницы его высокого поэтического дара, необыкновенной и потрясающе человеческой лирики. Это — музы — Августа Миклашевская и Шаганэ Тальян. К этим женщинам он практически не прикасался, это были чисто духовные и самые нежные отношения. Рядом с ними душа его поднималась и парила в небе, в голове рождались необыкновенной красоты строки стихов.

И присмотримся теперь к характеру его отношений с женами. Его первая гражданская жена Анна Изряднова была простой и неяркой личностью. Видимо, между ними духовно было очень мало общего, напоминанием об этом мимолетном браке остался сын Юрий. Есенин был слишком молод, чтобы осознать себя полноценным в духовном смысле муже и отцом. И вообще статус отцовства ему был совсем «не к лицу». Г. Бениславская говорила, что, узнав, что у Есенина есть дети, она совершенно не могла представить его в быту, носящим на руках грудного ребенка. Он был весь в поэзии, весь — в небесах.

Все остальные жены Есенина отличались своей яркой индивидуальностью, какой-то неповторимостью и главное — способностью творить! Зинаида Николаевна Райх — умная, красивая, женственная, хозяйственная и энергичная женщина, стала замечательной актрисой. Айседора Дункан — вообще неповторимая и исключительно творческая личность. Надежда Давыдовна Вольпин, вторая гражданская жена Есенина, — поэтесса-имажинистка и очень образованная женщина. Последняя жена Есенина — Софья Андреевна Толстая носила ореол «внучки старца», также была очень умной и образованной, но не творческой личностью. Недолговременный (несколько месяцев) союз с Толстой быстро распался. Попытка Есенина найти в этом браке убежище, покой и начало новой жизни оказалась последней его ошибкой. Это был жест отчаяния.

С. Виноградская8 рассказывала, что на вопрос — зачем он женился — Есенин ответил:

«Зачем? Да назло, вышло так. Ушел я от Гали, а идти некуда. Грустно было, а мне навстречу также грустно шарманка запела. Шарманку цыганка вертит. И попугай на шарманке. Подошел я, погадал, а попугай мне кольцо вытащил. Я и подумал: раз кольцо вытащил, значит жениться надо. И пошел я, отдал кольцо и женился». — Есенин замолчал и потом с какой-то таинственностью в голосе добавил: А кольцо-то ведь почернело! Понимаете, почернело!».

Естественно, это был не вполне серьезный разговор, как и многие упоминавшиеся разными друзьями разговоры, которые предшествовали его женитьбе. Это был обдуманный и последний шаг в надежде вырваться из старой жизни. И эпилог этого в письме к другу — Н. Вержбицкому: «Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ. До рёву хочется к тебе, в твою тихую обитель на Ходжорской, к друзьям».

Кого из этих женщин Есенин любил по-настоящему? Здесь мнения большинства его окружавших современников объединяются на двух именах: Зинаида Райх и Айседора Дункан. Эти две женщины доставляли ему и большую радость, и самую острую боль. Есенин часто обвинял Анатолия Мариенгофа в том, что он рассорил его с женой (Миклашевская 15 ). И действительно, общение с ним и другими друзьями-имажинистами пагубно влияло на его семейную жизнь. Они учили Есенина той легкости отношений с женщинами, которая считалась тогда каким-то ухарством, почти подвигом, хотя сам поэт больше любил скромных и серьезных женщин. Кроме того, не отличалась идеальным поведением и сама яркая красавица Райх, которую уже давно любил В. Мейерхольд. И даже, когда уйдя от Есенина, Зинаида жила с «серьезным умным мужем» сердце его нет-нет, да ёкало при встречах с бывшей женой: «Вас любящий всегда, Сергей Есенин».

Айседора — это самая большая боль и трагедия жизни поэта. Любил ли он её, потерявшую уже свою былую красоту женщину, на 17 лет старше его? Да, и безусловно — да! Об этом свидетельствуют многие люди, находящиеся с ними рядом долгое время. Но какой же болезненной, на грани острия бритвы была эта любовь двух таких талантливых и бесконечно духовно далеких друг от друга людей. Ведь они даже разговаривали на разных языках. Хотя Сергей Александрович всегда восхищался чуткостью Айседоры. Он говорил, что она все понимает без слов. И это было так, потому что, любя его безудержно всей силой последней страсти и по-матерински нежно, эта жрица свободной любви, действительно понимала и его, и величие его поэзии. Айседора имела над Есениным дьявольскую власть, которую он разрывал с огромной болью. Всеволод Рождественский 13 , отмечая сложность отношений Дункан и Есенина, полагал, что между ними была какая-то общность, если не во взглядах на высокое искусство, то во всяком случае в той атмосфере подлинного артистизма, с которыми Дункан относилась к делу своей жизни.

Его знакомая по литературным кругам Е. Стырская9 рассказывает, как Есенин объяснял свое притяжение к Айседоре: «Не знаю. Ничего похожего с тем, что было в моей жизни до сих пор. Айседора имеет надо мной дьявольскую власть. Когда я ухожу, то думаю, что никогда больше не вернусь, а назавтра или послезавтра я возвращаюсь. Мне часто кажется, что я ее ненавижу. Она — чужая! Понимаешь, совсем чужая. Смотрю на нее, и мне почти смешно, что она хочет быть моей женой. Она?! На что мне она? Что я ей? Мои стихи… Мое имя… Ведь я Есенин… Я люблю Россию, коров, крестьян, деревню… А она любит греческие вазы… ха… ха… ха… В греческих вазах мое молоко скиснет… У нее такие пустые глаза… Чужое лицо… жесты, голос, слова — все чужое. И все-таки я к ней возвращаюсь. Она умна! Она очень умна! И она любит меня. Меня трогают ее слезы, ее забавный русский язык… Иногда мне с ней так хорошо! По-настоящему хорошо! Когда мы одни… Когда мы молчим… или когда я читаю ей стихи. Не удивляйся, я прочел ей много стихов, она понимает их, ей-Богу, понимает. Своей интуицией, любовью… Она меня очень любит. Не думай, что я из-за денег, из-за славы. Я плюю на это! Моя слава больше ее! Я — Есенин! Денег у меня было много и будет много, что мне нужно — её?! Все это мерзкие сплетни!». И еще он говорил Г. Бениславской «Да, она меня очень любила, и я знаю — любит. А какая она нежная была со мной, как мать. Она говорила, что я похож на ее погибшего сына. В ней вообще очень много нежности»5. Есенин восторгался ее талантом: «Когда она пляшет, земля под ней плывет. И сама как облако!». Сближала их и большая любовь к детям.

Есенин признавался своему знакомому поэту А. Тарасову-Родионову 16 , что все его женщины, по существу — это роковая ошибка. «Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни на какие ласки, ни на какую любовь не променяю. Искусство для меня дороже моих друзей и жен, и любовниц… Вся моя жизнь — это борьба за искусство. И в этой борьбе я швыряюсь всем, что обычно другие, а не мы с тобой, считают за самое ценное в жизни…». Он судил о людях по их отношению к искусству (поэзии) и способностям делать это искусство.

Ну а если посмотреть еще глубже, больше себя и больше славы и искусства Есенин любил Россию. Даже само слово это приводило его в восторг: «Россия! Какое хорошее слово!. И «роса», и «сила» и «синее» что-то» (В. Рождественский 17 ). За рубежом он часто повторял: «Дочь люблю… она хорошая… и Россию люблю… всю люблю… она моя, как дети… (Р. Гуль 18 ). И в стихах:

Я очень люблю родину…»

Эту свою любовь он исповедовал даже в облике хулигана.

Если кликнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: не надо рая,

Дайте Родину мою.

Однако, любя своих женщин, Есенин где-то, говоря современным языком, на генетическом уровне, сохранял какое-то мужицкое отношение к женщине. Это мое… Значит, я хозяин и могу даже ударить…, побить…, чтобы поставить на свое законное место. И это вырывалось у него в порывах гнева из сознания, отуманенного вином. Он мог поднять руку на З. Райх, Айседору, которая, однако, все молча терпела и продолжала любить его, но не считала необходимым хранить для него свое тело… А мог ли дремавший в нем «мужик» это стерпеть? Во многом это и объясняло его грубое обращение с Дункан.

Совсем другие взаимоотношения Есенина с матерью его четвертого ребенка — Надеждой Вольпин 19 ). Она горда и свободна, любит его, но не желает связывать себя семейными узами, понимая, что ими нелюбящего её Есенина не привязать. Ребенка от него она приняла как дар. Сергей Александрович никогда не обижал Надежду. Со свойственной ему чуткостью, он тревожился за Надежду, успокаивал её и помогал. Кто знал Надежду в юности, то не мог не подивиться, как она похожа на Шаганэ! Известно, что мужчин влечёт к женщине, похожей на ту, которую он когда-то любил. Не это ли чувство потянуло Есенина к Шаганэ? Осталось неизвестным, кто эта женщина-северянка, о которой он думал в «Персидских мотивах». Может быть Галина Бениславская, как полагает известный есениновед Е. Наумов6, а может быть и — Н. Вольпин (Ройзман 10 ).

Галина Бениславская и её любовь плыли по течению рядом с жизнью Есенина. На её глазах прошёл разрыв с Зинаидой Райх, пылкая, взрывоопасная и обоюдоострая жизнь с Айседорой Дункан, и от неё ушел, наконец, Есенин к своей последней жене Софье Толстой. Какими же нитями оплела жизнь двух этих людей?

После смерти Галины Бениславской в ее квартире нашли архив с письмами и многочисленными рукописями С. Есенина, записками, дневником и «Воспоминаниями о Есенине». Эти документы, несомненно, попали в недобросовестные руки. Дневник Бениславской был продан за границу, как и веревка, на которой годом раньше закончилась жизнь поэта. Недавно стало известно, что эту веревку предприимчивые люди тайно вывезли в США, разрезали на куски и продали на аукционе. (Э. Хлысталов 20 ). Откуда у Галины оказалась эта веревка — неизвестно.

Г. Бениславская, уйдя из жизни вполне осознанно, не уничтожила личные записи, возможно из-за того, что хорошо понимала величие и значимость поэта, ценность всего, что в будущем будет представлять интерес для потомков. Она не пощадила и своего женского самолюбия, сохранив письма с самыми горькими для себя, как и для любой другой женщины, словами поэта. Дневниковые записки Бениславской представляют собой перепечатанную на пишущей машинке копию, сделанную ориентировочно в 50-х годах прошлого века.

Из оставшегося документального наследия великого поэта и его подруги можно составить некоторое, возможно, и не совсем объективное представление об их взаимоотношениях. Естественно, толкование всех имеющихся в нашем распоряжении свидетельств может быть неоднозначным, тем более что записи в дневнике делались сумбурно, и не всегда поддаются точному логическому пониманию. Но, тем не менее, попытаемся это сделать.

Записи, относящиеся к взаимоотношениям Г. Бениславской и С. Есенина, начинаются в дневнике с 1921 года (и их очень мало). Сначала она думает о Есенине ещё несмело, осторожно, сама одергивает себя: надо быть умной («он такой большой», а кто я?). Вряд ли тогда серьезная умная девушка могла возлагать большие надежды на то, что такой известный человек обратит на нее внимание. В Есенина были влюблены многие девушки, что вполне естественно: красивая внешность, обаятельная, изумительная улыбка, великолепный чтец своих стихов и само звание поэта. Кстати, подруга Галины Яна Козловская, товарищ и литературный издатель Анна Аркадьевна Берзинь 21 , и многие другие из его окружения также были влюблены в поэта, но иначе. Как потом выразилась Галина «Яна любила Есенина меньше, чем себя самою», а Галина — больше. Но, тем не менее, он ее заметил, и отношения между ними начали развиваться. Об одной встрече с Есениным в 1921 году она вспоминает позднее с умилением. Где-то летом 1921 г. Галина чувствует себя необыкновенно счастливой рядом с ним. «Да, март-август 1921-го — какое хорошее время». Есенин был близок с ней, он не мог не ответить на чувства преданного и горячо любящего его человека. Об этом есть упоминание в ее дневнике, датированное мартом 1922 г. «Нет унижения, на которое я не пошла бы, лишь бы заставить его остановиться лишь ненадолго около меня, но не только физически, от него мне нужно больше: от него нужна та теплота, которая была летом, и все. » 4 . Запись была сделана, в начале уже завязавшихся отношений Есенина с Дункан.

Зная, что у Есенина есть жена и дети, Галина вообще не помышляла о завоевании его сердца, хотя ее-то сердце уже стучало в высоком любовном ритме. Потом Есенин показался ей уже «доступным». «Как он «провожал» тогда ночью, пауки ползали, тихо, нежно, тепло. Проводил, забыл, а я не хочу забывать. Ведь Есенин один». После ухода Есенина от жены, поэт оказался в буквальном смысле слова на улице, поиски крыши не только для работы, но даже для ночлега были его постоянной головной болью. Где он только не жил! Чаще всего приходилось искать убежище на квартирах разных друзей и знакомых, причем за ним обязательно увязывалась толпа прилипал и нахлебников. По натуре большой эстет с тонким вкусом, невероятно чистоплотный, он не мог работать в этих условиях. Галина понимала, что талант его стоит на грани гибели. С этого времени жизнь его непрерывно различными нитями была связана с Г. Бениславской, которая все чаще предоставляла ему место в коммунальной квартире в Брюсовском переулке. Она понимала, как важна для Есенина нормальная домашняя обстановка, семейный уют.

Вопрос отсутствия нормальных условий для жизни и работы постоянно волновал Есенина. Незадолго до гибели, отвечая на анкету «Как живется нашим писателям», Есенин написал: «Хотелось бы, чтобы писатели пользовались хотя бы льготами, предоставляемыми советским служащим. Следует удешевить писателям плату за квартиру. Помещение желательно пошире, а то поэт приучается видеть мир только в одно окно».

Далее отношения между Бениславской и Есениным развивались по обычному жизненному сценарию, когда люди живут вместе. Но…

3 октября 1921 г. С. Есенин знакомится с Дункан. Сильное чувство его вспыхивает буквально как взрыв. Бениславская больше не нужна. Она размышляет, сравнивая себя как женщину и Айседору: «И что бы мне ни говорили про старость, дряблость и пр., я же знаю, что именно она, а не другая, должна была взять, именно взять его. (Его можно взять, но отдаться ему нельзя — он брать по-настоящему не умеет, он лишь может отдавать себя)». Если внешне Е<сенин> и будет около, то ведь после А<йседоры> — все пигмеи, и, несмотря на мою бесконечную преданность, я — ничто после нее… Я могла быть после Л<идии> К<ашиной> 3<инаиды> Н<иколаевны>, но не после А<йседоры>. Здесь я теряю». Горько она заключает: «Я — «не по коню овес» — этим все сказано в отношении меня как фигуры». Но не собирается она «хватать его за ноги» и не потому, «что гордость бы не позволила, а потому что это — бесцельно!» 4 .

В порыве отчаянной ревности к Айседоре Галина пишет: «Можно великолепно владеть, управлять собой, можно не подать вида, больше того — можно разыграть счастливую, когда чувствуешь на самом деле, что ты — вторая; можно, наконец, даже себя обманывать, но все-таки, если любишь так по-настоящему — нельзя быть спокойной, когда любимый видит, чувствует другую. Иначе значит — мало любишь. Нельзя спокойно знать, что он кого-то предпочитает тебе, и не чувствовать боли от этого сознания. Как будто тонешь в этом чувстве. Я знаю одно — глупостей и выходок я не сделаю, а что тону и, захлебываясь, хочу выпутаться, это для меня совсем ясно» 4 .

Далее в дневнике идут размышления — сумбурные, отрывистые, завуалированные о том, стоит ли так любя Есенина, сохранять ему физическую верность? «А нарушение этой «верности», с одной стороны, может устранить невольные требования к Е<cенину>, а с другой, — может дать хорошие теплые отношения с другими, если только уметь создать их такими, ни к чему не обязывающими, свободными и хотя и вызванные п<охотью?>, но вовсе не базирующиеся исключительно на этом. Но здесь надо не отступаться и не ошибаться, чтобы не было осложнений в смысле отношения. А если я хочу быть женщиной, то никто не смеет мне запретить или упрекнуть меня в этом! (Его слова)… А если когда-нибудь у Е<Сенина> появится другое отношение, то ведь потерять «нев<инность>» не значит заболеть нехорошей болезнью. И теперь я могу лучше владеть собой, предохранить себя от глупых положений, держаться с достоинством, а это опять-таки даст мне силу, а вместе с тем <он> будет лучше себя чувствовать со мной» 4 .

Однозначно она считает, «что душой всегда будет его». «Любить Есенина всегда, всегда быть готовой откликнуться на его зов — и все, и больше ничего. Все остальное во мне для себя израсходую… И при всем этом я буду более верна и сильней будет моя любовь, и благодаря всему тому, что сперва мне казалось чудовищным по своему цинизму, благодаря этому она будет мудрее, следовательно, прочнее». Она старается убедить себя, что главное — это не изменить Есенину душой.

В записях 1922 г. уже появляется загадочный Л., который каким-то образом связан с Аней Козловской. Возможно, она и познакомила Галину с Л., и убедила подругу нарушить данный себе «обет верности». «Эти несколько минут сделали меня почти счастливой, во всяком случае, нет горечи, нет обиды. Это даст мне возможность опять быть тихой, кроткой и верной (внутри, духовно, конечно), а это самое важное». И еще раз появляется упоминание о Л. Среди рассуждений о дружбе с Аней. И странным несоответствием среди них появляется фраза «Хотя бы Л. остался светлой радостной полосой» (для кого: для Гали или Ани?). Она за что-то очень благодарна Ане.

Позднее, уже в 1925 г., Бениславская признается, что Л. — это единственная измена… Упоминания о нем снова появляются в дневнике зимой 1924-1925 гг. (по отношению Галины к нему можно предположить, что речь идет об одном и том же человеке): «Этой зимой я поняла, что если Сергея я люблю больше всего, больше чем себя самое, то все же к Л. у меня не только страсть», значит, была в какой-то степени и духовная измена, которая для Галины была более страшной… И еще одно упоминание: «…свое дело сделали и зима (Л.), и клевета». Какие-то основания скрывать имя этого человека, по-видимому, у неё были.

Непросты были отношения Бениславской и с Л. «Было все, за что он мог только плохо относиться ко мне, и он все же ничем не оскорбил меня. Там, где меньше всего ожидала — там нашла. Ведь с Л. я могла быть самой собой, настоящей. Не ломая себя… «Спасибо, спасибо» — хотелось сказать ему тогда, в последнюю встречу». Помимо радости физической близости он дал ей тепло и понимание». Встречались ли они в промежутке 1922-1925 гг. — неизвестно.

Эта измена Есенину мучила Галину, она старается приглушить боль от сознания этого оправданиями. «Страшно, очень страшно, очень! Этого довольно, не надо ни увлечения, ни слепоты, нет. А он (Есенин) умеет любить, так редко любят. А пока нет, буду жить, буду брать от жизни все, что могу, буду беречь себя, всегда готова, если понадобится, прийти по первому его зову; по первому его желанию перечеркнуть все прожитое и все чаемое впереди, перечеркнуть одним размахом без колебания, без сожаления… Вот я поняла, что в жизни не один Есенин, что его можно и надо любить, как главное, но любить именно бескорыстно, не жадной любовью, требующей чего-то от него, а так, как вот любишь этот лес, не требуя чтобы лес жил, сообразуясь со мной, или он всегда был там, где я. Не выходя из него, пожалуй меньше буду радоваться ему, не так буду чувствовать его… Иногда чувствуешь себя ничего не требующей, радостную бесконечную преданность, кроткую покорность — если могу, буду около, а зимой, когда солнце спрячется, буду вспоминать, что было и что и сейчас за тучами оно есть, я невольно любуюсь этим, и сознание, мудрое и спокойное, говорит, что если то тоже любовь, то это лучше и красивей» 4 ).

Вот такие чувства обуревали этой обыкновенной любящей женщиной, которая в 1923-1925 гг. была самым верным и бескорыстным другом Сергея Есенина. А в сердце всегда жила не принятая им любовь. «Так любить, так беззаветно и безудержно любить. Да разве это бывает? А ведь люблю, и не могу иначе; это сильнее меня, моей жизни. Если бы для него надо было умереть — не колеблясь, а если бы при этом знать, что он хотя бы ласково улыбнется, узнав про меня, смерть стала бы радостью. Вот сегодня — Боже мой, всего несколько минут, несколько задушевных, нет, даже не задушевных, а искренних фраз, несколько минут терпеливого внимания — и я уже ничего, никого, кроме него, не вижу. Я могу сама — первая, уйти, отойти, но я уже не уйду внутренне… Вот часто как будто уляжется, стихнет, но, стоит поманить меня, и я по первому зову — тут. Смешно, обреченность какая-то. И подумать — я не своя, а во власти другой, не моей воли, даже не замечающей меня» 4 .

Есенин за границей с Дункан. Галина разрывается между ревностью и любовью. «Ведь она (Айседора) сберечь не сумеет? Не может огонь охранять дерево. Быть может, мы его навсегда уже проводили, не сумели сберечь. Как он мне дорог. Опять и опять чувствую это. И дорого все, что дорого ему… Думала опять о нем. Не отогнать мыслей. Вспомнила, что все была «игра». Мы, как дети, искренне увлеклись игрой (оба: и я, и он), но его позвала мама, он игру бросил, а я одна и некого позвать, чтоб доиграть. Но все же игру затеяла я, а не он. Правда, так делают дети — понравился мне, так вместо знакомства подойду и скажу. «Давайте играть вместе!» 4 . Она признается, что игру все-таки затеяла она и требовать чего-то от Есенина не вправе.

Приходит решение, несмотря ни на что, быть всегда рядом с ним, быть необходимой, быть другом и не требовать большего.

После возвращения из-за границы и ухода от Дункан Есенин окончательно поселяется в большом доме в Брюсовском переулке, так называемом «доме Правды», где жили сотрудники газет «Правда» и «Беднота», в коммунальной квартире на 7 этаже, где Галине принадлежали две маленьких комнатки. Из окна комнаты открывался вид на Кремль.

Галина, как и Сергей, тоже любила чистоту и уют. В комнате были светлые обои, изящные гравюры. На письменном столе порядок. На обеденном столе, посреди комнаты темная скатерть. У одной из стен кушетка с красивыми подушками. Чтобы создать в квартире уют Есенин задрапировал двери, покрыл кровать и кушетку восточными тканями, затягивал окна темной материей, завешивал яркой шалью висячую без абажура лампу. В этой пестро убранной комнате, укрывшись от серого, промозглого туманного неба, ему становилось теплее. Он и голову иногда повязывал цветной шалью и ходил по комнате8. Сестра Есенина Шура, жившая в это время с Катей, Галиной и Сергеем рассказывала: «Во время работы мы, чтобы не мешать ему, уходили из комнаты. Часами он сидел за ломберным столиком или обеденным столом. Устав сидеть, он медленно расхаживал по комнате из конца в конец, засунув руки в карманы брюк или положив одну из них на шею» 22 . Софья Виноградская8, подруга Бениславской, жившая в одном доме с Галиной — рассказывала: «Больше, понятно, к этой голове подходили васильки. И однажды его, сонного, осыпали васильками. На подушке, залитая солнечными лучами, утопая в васильках, лежала чудесная золотая голова. Он проснулся, синие васильки глянули из его глаз, солнце и васильки веселили его, радовали. И он неугомонно ходил по квартире, говорил, шутил, смеялся, был необычайно ласков и нежен со всеми».

Сергей очень любил шутить и разыгрывать всех и не обижался, когда разыгрывали его. Он объяснял это в стихах:

Оттого, что без этих чудачеств

я прожить на земле не могу.

Его близкая знакомая и товарищ по издательской работе А. Берзинь 21 рассказывала, что когда Сергей Александрович смеялся, окружающим хотелось мягко и нежно улыбаться, будто глядишь на проказы милого и счастливого ребенка. Он сам больше всех радовался самым разным выходкам и незатейливым анекдотам, которыми он широко делился с каждым, но был ненадоедлив, а просто весел, и в своей веселости — щедрым.

…Беседовать с Есениным можно было без конца. Он был неиссякаем, оживлен, интересен в своих разговорах, словах, политических спорах, полных подчас детской наивности, удивительного, но милого непонимания самых элементарных в политике вещей.

Есенин был настоящим песенником. Его стихи — песни. Их не только читают, но поют. Дома постоянно придумывали мотивы к его стихам и пели их его сестры, мать, друзья. Стихотворение «Есть одна хорошая песня у соловушки» было им написано на Кавказе и кем-то там переложено на музыку. По приезде в Москву, он часто пел его. Но больше всего он любил русские песни. За ними он проводил целые вечера, а иногда и дни. Он заставлял петь всех, приходивших к нему. Песней можно было его удержать дома, когда он, простуженный, собирался в дождь и слякоть выходить на улицу, песней можно было прогнать его плохое настроение, и песней же можно было привести его в какое угодно настроение. Он знал песню, как теперь редко кто знает, и любил ее — грустную, задорную, старинную, современную. Он понимал песню, чувствовал ее как-то по-особенному, по-своему. Большой радостью бывало для него подбить свою мать на песню; споет она, а он говорит: «Вот это песня! Сестры так не умеют, это старая песня». И сестренку свою, приехавшую из деревни, лицом и голосом похожую на мать, он просил:

Ты запой мне ту песню, что прежде

Напевала нам старая мать.

Не жалея о сгибшей надежде,

Я сумею тебе подпевать.

Гармонь и пляску он любил не меньше… Он чудесно плясал — то разудало, вприсядку, с притоптыванием, то легко, чуть двигаясь, шевеля одними носками ног, едва поводя плечами, плавно двигая руками, с платочком меж пальцев, то бурно, безостановочно кружась, то без удержу отделывая трепака под аккомпанемент неизменной гармошки. Гармонь вообще занимала у него большое и почетное место, почти такое же, какое она заняла в его стихах. И он ухитрялся в Москве обеспечить себя игрой на гармошке. У него в квартире не раз играли лучшие гармонисты Москвы, и просто гармонисты, и весьма плохие гармонисты» 8 …

«Жил Есенин шумно, неспокойно. Вокруг него постоянно галдела ватага людей, среди которой он был самым шумным, самым галдящим. Те квартиры, где живал Есенин, знали все, кроме покоя. И не то, чтобы он шумом своим заполнял всю квартиру, — он квартиру и ее обитателей приводил в движение, заставлял их вести общую с ним жизнь. Там, где он бывал, все жило им. Есенин не чувствовал разницы между днем и ночью. Самые важные дела он собирался выполнять ночью. Ночами звонил по телефону, поднимался ночью с постели и отправлялся к знакомым, не глядя на часы. Когда его спрашивали, почему он является или звонит по нескольку раз по телефону ночью, он удивленно, с неизменно рассеянной улыбкой отвечал:

— Разве? А я и не знал, что уже ночь. Я и не подумал.

Все это у него получалось вдруг, неожиданно, так же неожиданно, как его отъезды и приезды» (Виноградская 8 ).

Усмиряющее и успокаивающе на него всегда действовала Галина. «В моем присутствии в течение двух лет произошел только один скандал. Успокаивало его мое спокойствие и моя ровность по отношению к нему; вскоре изучила до тонкости все его настроения. В отношении его настроения и состояния я была совершенно необычайно для меня чутка. Из постоянной тревоги за него выросла какая-то материнская чуткость и внимательность к нему. Пьяный он ко всем придирался. Иногда пробовал и ко мне, но то, что я никак не реагировала на придирки, его успокаивало и впоследствии он меня никогда не трогал» 5 .

По воскресеньям, когда Есенин часто работал, Галина оставляла его одного и уезжала за город. Когда к сердцу Есенина подкатывала волна вдохновения, он одевался по-праздничному, ставил на стол цветы. Часто просил ставить на стол и небольшой горячий самовар, который кипел все время. Чаю он выпивал тогда много. Вино из комнаты исчезало, даже нарзан он не позволял ставить на стол и выбрасывал пустые бутылки. Ни разу в жизни ни одной строчки он не написал в нетрезвом состоянии.

«Люблю стихи» часто говорил он, вкладывая в эту фразу особый, полный большого значения смысл. Стихи действительно были его стихией, без которой он не мог жить. Он писал их кровью, сердцем и умом. Он говорил: «Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я не могу спать. Это была правда. Работал он неустанно (Полетаев 23 ).

Стихи свои до того, как они бывали напечатаны, подчас неотделанные, а иногда и в процессе творчества, он обычно читал своим близким друзьям. Читал и советовался с ними. Часто, следуя их указаниям, исправлял написанное. Советами он очень дорожил, относился к ним с вниманием, благодарностью; на одной поэме, подаренной им другу, он надписал: «Исправительнице неровностей этой поэмы».

Читать свои стихи до их напечатания было его потребностью. Он сам часто вызывался их читать. С. Виноградская8 рассказывает: «Стихи свои он любил, дорожил ими, пока писал. Когда стихотворение бывало уже написано и напечатано, оно для него «такие хорошие стихи».

— Не мое это, чужое уже, когда написано.

Когда ему говорили, что он должен быть счастливейшим в мире человеком, так как пишет прекраснейшие в мире стихи, он отвечал:

— Но мне-то что с того? Что мне остается? Вот вырву из себя, напишу, оно и ушло от меня, и я остался ни с чем. Ведь при мне ничего не осталось.

Говорил он это зло, с каким-то остервенением.

Он чувствовал себя мучеником своих же стихов.

«Осужден я на каторге чувств

Вертеть жернова поэм»…

…Он злился за то, что все свои мысли, все свои чувства выливал в стихах, не оставляя тем самым ничего для себя. Не писать он не мог. А в промежутках между писанием он хворал, пил…

После стихов он искал забвенья от скуки, тоски. Говорил, что завидует тем, кто служит, работает, учится. Он же не знает, куда девать и себя и время свое, когда не пишет стихов. Стихи заполняли его всего, в стихах была вся жизнь, вне стихов не оставалось ничего…

Стихи свои он любил читать лишь тем, кто их «умеет понимать». Эту способность понимать его стихи он узнавал по тому, умеют ли его «слушать».

— Вы умеете слушать, вот вы хорошо слушаете, — говорил он. И тому, к кому это относилось, он уже доверял. Особенно его располагал, подкупал тот слушатель, который обнаруживал знакомство с каким-нибудь образом, заимствованным из старины, из предания, из затерянной глуши, из давно забытой песни, который угадывал невысказанную мысль, который указывал невысказанную мысль, который указывал источник рождения образа, лица, стиха» (Виноградская 8 ). Вот так протекала творческая часть жизни Есенина в квартире Г. Бениславской.

В последние года Галина была чаще всего первой слушательницей его стихов. Она обладала тонким литературным вкусом, и Есенин всегда прислушивался к ее оценкам, не всегда совпадающим с его собственными, к мягким советам. Когда Есенин уезжал, она пользовалась неограниченными полномочиями, представляемыми ей поэтом, но ни разу не приняла ни одного важного решения, не посоветовавшись с ним. В своих письмах Есенину на Кавказ она писала: «Русь уходящая» очень нравится. «Стансы» (П. Чагину) нравятся, но не могу примириться с «я вам не кенар» и т.п. Не надо это в стихи совать. И никому это, кроме Вас и Сосновского, не интересно. Но зато Вы как-то перестали отделывать свои стихи. Такое чувство у меня появилось, и, кроме того, мне говорили об этом другие» и еще: «Письмо к женщине» — я с ума сошла от него. И до сих пор брежу им — до чего хорошее оно!».

Галина целиком посвящает себя Есенину, забыв о себе. Словно выполняя долг, несет она тяжкую ношу забот о поэте.

Официально находясь в браке с А. Дункан, Есенин был очень отягощен связывающими его путами. Галина помогает Есенину освободится от губительного для него притяжения А. Дункан, которая вскоре после возвращения из-за границы уехала в Крым. «Не знаю, обещал ли С<ергей> А<лександрович приехать к ней туда. Факт то, что почти ежедневно он получал от нее и Шнейдера телеграммы. Она все время ждала и звала его к себе. Телеграммы эти его дергали и нервировали до последней степени, напоминая о неизбежности предстоящих осложнений, объяснений, быть может, трагедии. Все придумывал, как бы это кончить сразу. В одно утро проснулся, сел на кровати и написал телеграмму: «Я говорил еще в Париже что в России я уйду ты меня очень озлобила люблю тебя но жить с тобой не буду сейчас я женат и счастлив тебе желаю того же Есенин». Дал прочесть мне. Я заметила — если кончать, то лучше не упоминать о любви и т.п. Переделал: «Я люблю другую женат и счастлив Есенин». И послал.

Так как телеграммы, адресовавшиеся на Богословский переулок (С.А. жил уже на Брюсовском), не прекращались, то я решила послать телеграмму от своего имени, рассчитывая задеть чисто женские струны и этим прекратить поток телеграмм из Крыма: «Писем телеграмм Есенину не шлите он со мной к вам не вернется никогда надо считаться Бениславская». Хохотали мы с С.А. над этой телеграммой целое утро — еще бы, такой вызывающий тон не в моем духе, и если бы Дункан хоть немного знала меня, то, конечно, поняла бы, что это отпугивание, и только. Но, к счастью, она меня никогда не видела и ничего о моем существовании не знала. Потому телеграмма, по рассказам, вызвала целую бурю и уничтожающий ответ: «Получила телеграмму должно быть твоей прислуги Бениславской пишет чтобы писем и телеграмм на Богословский больше не посылать разве переменил адрес прошу объяснить телеграммой очень люблю Изадора».

С<ергей> А<лександрович> сначала смеялся и был доволен, что моя телеграмма произвела такой эффект и вывела окончательно из себя Дункан настолько, что она ругаться стала. Он верно рассчитал, эта — последняя телеграмма от нее. Но потом вдруг испугался, что она по приезде в Москву ворвется к нам на Никитскую (квартира находилась на углу Брюсовского переулка и Никитской улицы, поэтому в письмах и воспоминаниях она упоминается под разными адресами), устроит скандал и оскорбит меня. «Вы ее не знаете, она на все пойдет», — повторял он. И, несмотря на уверения, что в данном случае добрая половина зависит от моего такта и, кроме того, в квартире на Никитской, если она хотя бы проявит намерение меня тронуть, то ей достанется от всей нашей квартиры и т.п., он все же долго боялся этого» 5 .

Но не сразу разорвались отношения Есенина с Айседорой, — это было непросто. Галина рассказывает, в какую обстановку он часто попадал. «Сразу же, как приехали к Дункан, его деликатно оставили наедине с ней. Сцены, уговоры и т.д. Все время вино. И в конце концов Клюев заставил его курить гашиш. «Этот подлец, я один только знаю, какой подлец, — Клюев дал мне гашиш. Вы думаете, Клюев не может отравить? Галя, вы еще очень мало знаете, вы не знаете всего. О, он все может. Он никого не любит, и ничто ему не дорого. Ему плохо, не удалось — и он никого не пожалеет. Только спасите, не пускайте меня туда». Сам все время дрожит и бледный, как мел. Вдруг что-то вынимает из кармана, со страхом и опаской. Как будто сломанная папироска — мундштук от гильзы. Нагибается и на ухо, с отчаянием — все, мол, кончено, — говорит. «Это Аксельрод дал, знаете — кокаин, я уже понюхал один раз, только ничего не почувствовал, не действует». Я от ужаса крикнула: «Сейчас же бросьте! Это еще что такое!». И что есть силы ударила его по руке. А он растерянно, как мальчишка, понявший, что балует чем-то нехорошим и опасным, со страхом растопырил пальцы и уронил. Вид у него был такой: избавился, мол, от опасности. Пробирала я его полчаса, и С.А., дрожащий, напуганный, слушал и дал слово, что не только никогда в жизни в руки не возьмет кокаина, а еще в морду даст тому, кто ему преподнесет». Галина оказывала на него благотворное влияние. «Помню, как он говорил, что при мне стесняется ругаться, «но я себя приучу не стесняться вас». Его искренне возмущало подчинение даже в такой форме» 5 .

Кто знает, если бы не встретилась на пути С. Есенина Галина Бениславская, не ушёл ли он от нас еще раньше, погибнув в уличной пьяной драке, где жизнь его столько раз висела на волоске.

Она не надоедала ему своей любовью, покорно отходя в сторону, когда Есенина обуревала очередная тяга к какой-нибудь женщине. Можно представить себе, что творилось в её душе, оглянувшись на страницы дневника (1922 г.), когда он жил с Дункан. Но это было — солнце, остальные против нее светили намного тусклее (по отношению Есенина к Миклашевской Галина почти не испытывала чувства ревности). Лишь в письмах, написанных зимой 1924 и весной 1925 гг., когда Есенин находится на Кавказе, любовь Галины прорывается в нежных словах и строчках обращений: «Чарёнок милый; целую любимого, родного; целую крепко, крепко, как люблю; всегда Ваша, всегда люблю, солнышко моё». В письмах также постоянно проскакивают слова, выражающие беспокойство и заботу о нём: «…сердце ноет, неужели Вы не понимаете, как тяжело ничего не знать, что с Вами? «Солнышко мое, родной Сергей Александрович. Что ж Вы? Опять спрятались? С 1 января и до 21 — ни слова. Почему? Настроение, погода или что-либо худшее? Решили помучить? Чтоб побеспокоились за Вас? Да? Не надо. И так невесело. Пишите, хоть по 2 строчки, а пишите». «Все время думаю о Вас, все время с Вами». «Беспокоит Ваше молчание тоже очень». Но привязывать его к себе она не помышляла. Перед выходом из санатория она сказала Сергею Александровичу: «Вы ничем мне не обязаны. Если вы почему-либо не хотите возвращаться ко мне на Никитскую — не бойтесь, скажите только прямо. Помните, что вы свободны, и я никак и никогда не посягну на вашу свободу» 5 .

Кроме поэзии, у Есенина не было других заработков, больше в жизни он ничего не умел делать. Книжная лавка «Художники слова» на Никитской улице, которой они владели на двоих с А. Мариенгофом, практически не приносила никаких доходов. Есенин скорее был вывеской, приманкой. Книжное дело вели другие люди. К поэтам постоянно приходили их знакомые, большей частью тоже поэты, и лавка превращалась в литературный клуб 5 .

Творчество являлось для Есенина не только душевной потребностью, но и источником существования. Деньги, которые приходили к нему, уходили со стремительной скоростью. Из-за тяжелого материального положения после того, как в деревне сгорел родительский дом, его родные находились на постоянном иждивении Сергея Александровича. Позднее, понимая, что только в городе они смогут получить образование и устроить свою жизнь, он забирает в Москву двоюродного брата Илью, сестру Катю, а потом и младшую — Шуру. Илья, хотя и был прописан в общежитии, практически жил с ними.

Галина с упреком относилась к родным Есенина. Она считала, что настоящих родных у него фактически не было. «Кровное чувство у всех Есениных очень сильно, потому С<ергей> А<лександрович> всегда тянулся к своим. Обидеть стариков или сестер значило объявить себя его врагом. И чем сильней тянуло С<ергея> А<лександровича> к своим, тем больше возмущало его их отношение. Любя С<ергея> А<лександровича>, уважая его и немного с удивлением относясь к тому положению, какого он добился, и старики, и за ними Катя, прежде всего видели в нем золотой мешок. В первую очередь были мысли и разговоры о деньгах. С их точки зрения, они правы. По сравнению с деревенскими он был богат, очень богат. И потому, не считаясь с положением его дел, они обращались к нему за деньгами сплошь и рядом, <в> и без того трудные моменты. С<ергей>. А<лександрович> бесился, что с ним не хотят считаться, и возмущался, что эти люди высшее благо и счастье жизни видят в деньгах»5.

«Расходы на содержание родных были велики, и Сергей Александрович находился в состоянии вечного добывания денег, что он делал очень неумело. «Одно он знал и понимал: за стихи он должен получать деньги. Заниматься же изучением бухгалтеров и редакторов — с кем и как разговаривать, чтобы не водили за нос, а выдали, когда полагается, деньги, — ему было очень тяжело, очень много сил отнимало. И кто знает, кто высчитает — сколько стихотворений могло родиться за счет энергии, потраченной на это добывание. Ведь когда он добивался чего-либо в этом плане, то, вероятно, один он до конца знал, чего это ему стоило, какого нервного напряжения, тем более, что в добывании этом он видел что-то унизительное для себя, для своей независимости…» 5 .

Вот здесь и взяла на себя редакционно-издательские хлопоты — это тяжёлое бремя — верный друг Галя. Насколько нелегка и неблагодарна эта работа видно из её воспоминаний: «Гонорар у них выдается почти как милость, потому что, при хронической нехватке денег, любезность бухгалтера и редактора — выдать их сегодня, а не через неделю. Вот тут, если придешь и пустишь слезу, — скорее получишь. Но ни я, ни Катя не умели приходить с жалобным видом, да если бы кто-нибудь из нас и сумел, то воображаю, как С<ергей> А<лександрович>, с его гордостью, был бы взбешен. А когда приходишь с независимым видом, то ох как трудно иногда выцарапать этот гонорар. Редакторов тут, конечно, винить не приходится — на их попечении слишком много более нуждающихся, И всех удовлетворить им трудно. Никогда в жизни до этого и после я не знала цены деньгам и не ценила всей прелести получения определенного жалованья, когда, в сущности, зависишь только от календаря» 5 .

Есенин говорил: «Спасибо вам, Галя! Вы всегда выручаете! А я бы не сумел и, конечно, отдал бы ему за шестьсот <рублей>. Вы сами видите — не гожусь я, не умею говорить. А вы думаете, не обманывали меня? Вот именно, когда нельзя — я растеряюсь. Мне это очень трудно, особенно сейчас. Я не могу думать об этом. Потому и взваливаю все на вас, а теперь Катя подросла, пусть она занимается этим! Я буду писать, а вы с Катей разговаривайте с редакциями, с издателями!» 5 .

«Иногда бывало, у С<ергея> А<лександровича>. терпение лопалось, он шел сам в какую-либо редакцию, но кончалось это плачевно. Нанервничавшись от бесконечного ожидания денег или попав в компанию «любителей чужого счета», он непосредственно из редакции попадал в пивную или ресторан. В конце концов, приезжал ночью пьяный и без денег. Вместе с тем уходить и оставлять его одного дома тоже было страшно: зайдет какой-нибудь из этих забулдыг или по телефону вытащит, и не знаешь, в какой пивной или где еще искать». Галина фактически становится его финансовым директором, она получает деньги и распределяет их. Из Баку он шлёт ей «подстегивающие телеграммы»: «Ты думаешь или нет я сижу без денег».

Галя становится «хранительницей» не только самого Есенина, но и его литературного наследия. Когда он переехал к ней на квартиру, ключи от ящика, где хранились его вещи и рукописи, он отдал Гале. Галина постоянно заботилась о сохранности его бумаг. Она пишет ему в письмах: «как там вообще Ваши черновики и письма поживают? Все в целости и в порядке?», «…будьте аккуратны, ставьте и не путайте даты под стихами».

Вообще Есенин безалаберно относился и к вещам своим, и к рукописям, забывая кому что отдал, а что не раздавал — у него тащили сами. Он держал свои деловые бумаги, документы и вещи у друзей и знакомых. Свои рукописи Есенин раздавал друзьям и оставлял их по всей России, где бы он ни бывал. Многое поэтому осталось безвозвратно утраченным. Его знакомая по литературным кругам поэтесса Е. Эйгес 24 рассказывала, как Есенин передал ей много своих бумаг: «Вот, — сказал Есенин, — даю тебе третью часть своих рукописей; остальные две — маме и сестре Кате». С этими словами он достал целую кипу рукописных листов и, отделив третью часть, дал её мне. Я спрятала листки, их было штук пятьдесят. К сожалению, сохранились только три листка, заполненные с обеих сторон, на листках бланков «Коммуны пролетарских писателей». Очень многое пропало. Одна Галине бережно сохраняла каждую бумажку, где буквы были написаны его рукой.

Даже мама, простая неграмотная крестьянка, не осознавшая ценность рукописей сына как великого поэта, не сумела сохранить их. В рассказе Жутаева 25 , записанном со слов матери поэта Татьяны Федоровны, есть такие строки: «Она показала им на старый сундук, где лежали Сережины рукописи. Один из них сказал: «Тут что-то написано» — Татьяна Федоровна сказала им: «Берите, берите, его стихи теперь никому не нужны, а вы хоть покурите». Забегали в дом и ребятишки, тоже просили листочки и мастерили из них бумажных змей, с которыми бегали по буграм и косогорам».

Почему она так сделала, — Татьяна Федоровна объяснила, что, когда в 1943 г. она попыталась отнести рукописи районную газету, чтобы что-нибудь напечатали, но там её приняли очень настороженно. «Татьяна Федоровна Есенина». «Есенина?», — переспросил он и как-то особенно посмотрел на меня. «Ну, хорошо, что вы принесли нам для газеты?». Я подаю ему несколько стихов. Он прочитал, как-то неестественно улыбнулся, потом подал стихи Михаилу Ивановичу. Тот прочитал и, молча подавая стихи редактору, тихо и спокойно сказал: «Татьяна Федоровна, мы такие стихи не печатаем». «Может быть, «Письмо к матери» — дадим? — сказал Михаил Иванович. «Ты что, на передовую захотел?» — повысил голос редактор. Очень горько мне было слышать такие слова. Не помню, как я вышла из этого страшного здания, и обратно в путь».

В маленькой квартире Галины становилось всё теснее. «Нам пришлось жить втроем (я, Катя и С<ергей А<лександрович>) в одной маленькой комнате, а с осени 1924 г. прибавилась четвертая — Шурка. А ночевки у нас в квартире — это вообще нечто непередаваемое. В моей комнате — я, С<ергей А<лександрович>, Клюев, Ганин и еще кто-нибудь, в соседней маленькой холодной комнатушке на разломанной походной кровати — кто-либо еще из спутников С<ергея> А<лександровича> или Катя. Позже, в 1925 г., картина несколько изменилась: в одной комнате — С<ергей А<лександрович>, Сахаров, Муран и Болдовкин, рядом в той же комнатушке, в которой к этому времени жила ее хозяйка, — на кровати сама владелица комнаты, а на полу, у окна — ее сестра, все пространство между стенкой и кроватью отводилось нам — мне, Шуре и Кате, причем крайняя из нас спала наполовину под кроватью» 5 .

Верные подруги поэта — Галина и Аня Назарова неоднократно в разных инстанциях пытались добиться квартиры для Есенина. Подключали к этому и главного редактора «Бедноты» Грандова. С его помощью обратились в Президиум ВЦИКа, направив копии Л. Д. Троцкому и А. К. Воронскому. Но все их попытки кончались безрезультатно. В лучшем случае они получали ответ: «Мы сейчас в первую очередь удовлетворяем рабочих, потом ответственных работников, а частных лиц — в последнюю. Поэтому ничего обещать вам не можем. Придите через месяц!» (А. Назарова 26 ).

А Есенину так нужна была домашняя, семейная обстановка. С какой тоской он читал строки писем Галины к нему на Кавказ: «С возвращением Шурки опять все по-семейному, хорошо и дружно. Опять вовремя спать ложимся и т. д. Оля (Вам, кажется, Катя писала — наша прислуга) нас к рукам прибрала, вообще она и Шурка — это 2 ежовых рукавицы для меня и Кати. У нас теперь семья целая получилась: Шура, Катя, Оля и я, и еще наша соседка».

Была у Сергея Александровича также мечта организовать выпуск собственного журнала (альманаха) группы крестьянских писателей «Россияне». С этой целью и состоялся его визит в середине августа 1923 г. в Кремль к Троцкому за разрешением его издания, который организовал Я. Г. Блюмкин, работавший тогда в секретариате Троцкого (А. Мариенгоф 27 ). В письме Есенина к Дункан от 20 августа 1923 г. читаем: «Был у Троцкого. Он отнесся ко мне изумительно. Благодаря его помощи, мне дают сейчас большие средства на издательство». Однако никто из имевших возможность поддержать его по настоящему, им не заинтересовался, и эта мечта так и не осуществилась, что повергло поэта в глубокую депрессию.

«В последние годы жизни Сергей Александрович уже не умел цепляться за возможности, не умел пробиваться. Или ему надо открыть двери, или он не пойдет сам. Вот от этого бралось его озлобление: «своих не пускают домой». Не раз он говорил «Поймите, в моем доме я не хозяин, в мой дом я должен стучаться, и мне не открывают… Ему было очень больно… Границы чужой и собственной вины у него смешались… Ему надо было помочь разобраться, и был бы выход из тупика и было бы, чем жить…

…В минуты озлобления, отчаяния, в минуты, когда он себя чувствовал за бортом общественной жизни своей родины, когда осознавал, что не он виноват в этой отрезанности, что он хотел быть с советской властью, что он шел к ней, вплоть до попытки вступить в партию, и не его вина, если его желание не сумели использовать, не сумели вовлечь его в общественную работу, если, как иногда ему казалось и как, пожалуй, фактически и было, его отвергли и оттерли. Ведь, в конце концов, все крестьянство СССР идеологически чуждо коммунистическому миросозерцанию, однако мы его вовлекаем в новое строительство. Вовлекаем потому, что оно — сила, крупная величина. С<ергею> А<лександровичу> было очень тяжело, что его в этом плане игнорировали, игнорировали и как личность, и как общественную величину. Положение создалось таким: или приди к нам с готовым, оформившимся миросозерцанием, или ты нам не нужен, ты — вредный ядовитый цветок, который может только отравить психику нашей молодежи» 5 .

За границей Есенин по-новому смотрит на оставленную Родину. Он уже видит то, что раньше проходило мимо него. В его поэме «Страна негодяев» хотя и из уст бандита Номаха (прообраз Махно) звучат обидные, но по-страшному правдивые слова:

Пустая забава, одни разговоры.

Ну, что же, ну, что же вы взяли взамен?

Пришли те же жулики, те же воры

И законом революции всех взяли в плен…

Власти делали всё, чтобы «законным» путём растоптать поэта. Начинается травля Есенина. Участились провокации его на скандалы, неизвестные лица стали хватать поэта, тащить в милицию или ОГПУ. Какое-то чудо спасало поэта от бандитского ножа или пули в затылок. Нервы его на пределе, он вооружается металлической палкой для самообороны, П. Чагин дает ему в подарок пистолет. По приказу Сосновского ежедневно в московских газетах печатаются статьи от имени рабочих, требовавших расправы над «кулацким» поэтом. Есенин убегает из Москвы на Кавказ, в Ленинград.

В своих воспоминаниях Г. Бениславская пытается обвинить советское правительство в игнорировании поэта. Горько возмущается она, что «оно не имело права не понимать, какая ценность находится на его попечении, и которое все же не только не способствовало возможности расти дальше дарованию Е<сенина>, но даже не сумело сохранить его; пусть даже не сохранить, а хотя бы мало-мальски обеспечить бытовые возможности. Ах, Собинову, Гельцер, Неждановой обеспечивают эти возможности, хотя их вклады в духовную культуру неизмеримо меньше, хотя бы уж потому, что их творчество с ними же умрет, а созданное Есениным переживет много поколений» 5 .

Есенин «озлобился и стал бесцеремонным, ему стало все равно, где и как получать деньги, он чувствовал свое право на них: раз это право не признают, раз в этой области царит несправедливость — значит, нечего играть в благородство. Очень чуткий ко всякой несправедливости, порывистый как в увлечении, так и в разочаровании, он и здесь быстро пришел к крайности. Раз обижают, обманывают — значит, надо бороться и защищаться. И не случайно высказал он эту философию в «Стране негодяев»:

…Значит, по этой версии

Подлость подчас не порок?

Усугубляют неуравновешенное состояние поэта также и все большие разочарования в друзьях. Даже с Кавказа, где он больше всего отдыхал душой, и где у него было много друзей, он писал Галине: «Горько, обидно, хоть плачь». Прорывается обида в стихах: «средь людей я дружбы не имею». Был в обиде и на сестру Катю, родителей, за то, что они его не понимают, не ценят его стихи, «ценят и жадно ценят, почём мне платят за строчку. Я для них неожиданная радость: дойная коровёнка, которая и себя сама кормит и ухода не требует, и которую можно доить вовсю» (Тарасов-Родионов 17 ).

Галина рассказывает: «После заграницы С<ергей> А<лександрович> почувствовал в моем отношении к нему что-то такое, чего не было в отношении друзей: что для меня есть ценности выше моего собственного благополучия. Носился он со мной тогда и представлял меня не иначе как: «Вот познакомьтесь — это большой человек». Или: «Она — настоящая» и т.п. Поразило его, что мое личное отношение к нему не мешало быть другом; первое я почти всегда умела спрятать, подчинить второму» 5 . Он очень ценит эту дружбу и хочет, чтобы все относились к ней с большим уважением. «Галя — мой друг! Больше, чем друг! Галя — мой хранитель! Каждую услугу, оказанную Гале, ты оказываешь лично мне! (В. Эрлих 28 ).

Есенин называл Бениславскую своей «заботницей». Галя — бесспорно была самым настоящим и верный другом С. Есенина. В письмах к ней он пишет: «Повторяю Вам, что Вы очень и очень мне дороги. Да и сами Вы знаете, что без Вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного». А. Миклашевская вспоминает, как позже А. Мариенгоф в беседе с ней, касаясь отношения Бениславской к Есенину, — «усмехаясь, говорил, что она «спасает русскую литературу» 7 .

С Галиной он бывал предельно искренним. В своих воспоминаниях она писала: «Надо сказать, что когда мы бывали вдвоем, мы почти всегда умели по-хорошему и честно говорить правду. В такие минуты С<ергей> А<лександрович> не мог врать. Бывало, задашь какой-либо вопрос, на который ему не хочется отвечать. При других он соврет, не запнувшись. Разговаривая вот так, вдвоем, единственное, что он мог сделать, это смущенно и упрямо замотать головой и заявить: «Ну, нет. Этого я вам не скажу». Но врать не станет. У нас было какое-то внутреннее условие в таких случаях говорить совершенно правдиво и честно» 5 .

Галина живет жизнью Есенина, вместе с его сестрами несколько раз ездит в Константиново, вместе с Катей — в Ленинград, где их опекает В. Эрлих. Все свое время вне работы она отдает издательским и редакционным хлопотам, «проталкивает» его стихи в разные журналы, договаривается о будущих публикациях, занимается получением гонораров, содержит его родных, находящихся на иждивении поэта. Есенин заваливает ее просьбами и распоряжениями. Но идет и обычная жизнь, которая позволяла ей получать какие-то передышки.

Отношения между ней и Есениным были очень непростые. В одном из писем к Есенину на Кавказ весной в 1925 году она пишет: «Моя просьба к Вам: не говорите ни с кем обо мне — ни хорошего, ни плохого, никак не говорите. Я-то сама знаю всё, но чтобы не приходилось с дураками разговаривать, отмахиваться от них. И потом это для Вас же надо. А мне просто — чтоб мусору не было. Есть ли я или нет меня… и какая я — Вы это знаете, а остальным не надо. Хорошо?».

Екатерина Есенина 29 рассказывала: «Некоторые из гостей Сергея, узнав, что Галя только друг его, решили ухаживать за ней и подчас довольно назойливо. Сергей заметил, и, чтобы прекратить волокитство, неприятное Гале, он однажды сказал ей: «О Вас могут нехорошо думать. Давайте поженимся». Галя отрицательно покачала головой: «Нет, Сергей Александрович, что обо мне будут думать, мне все равно, я не пойду за Вас замуж из-за того, чтобы люди обо мне лучше думали».

Надежда Вольпин 19 вспоминает, что Галина сильно ревновала её к Есенину, хотя она не претендовала на его любовь, критически относясь к его самолюбованию, подозревала, что это угнетало и самого Есенина. Однажды после бурной поэтической вечеринки ее попросили увезти Сергея к себе: — Ко мне? Насовсем? Или на эту, что ли ночь? Как вы можете о таком просить?

— Поймите, тяжело ему с Галей! Она же…

— Знаю: любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу! Почему же ко мне? Со мною легче ему что ли?

— Эх, сами себе не хотите счастья!

Больно было думать, что Сергей скитается бездомный и некуда ему приткнуться, если не к Гале Бениславской, с которой ему, видно, и впрямь тяжело» 23 .

Тяжело было и Галине. Она, имея и так слабую нервную систему (с детства страдала неврастенией), постоянно находилась в напряжении, связанном с личными переживаниями, со всеми заботами и хлопотами вокруг Есенина. В это время она не переставала работать в газете. В письме Есенину в Батум она пишет «Я все-таки расхвораться собираюсь, врач сказал, что острое переутомление и нервное расстройство. Буду чинить себя, как только от Вас будут вести, а так трудно, нервничаю до глупого». Она очень нуждалась в душевном тепле.

Есенин, как всякий большой поэт был горд и самолюбив. Он считал себя в России самым лучшим поэтом и требовал соответствующего к себе отношения. Эту-то больную сторону Есенина и подхватывали его лжедрузья. Их было много, и Есенин не мог отбиваться от них. Рядом друзей практически не было. У Галины оставалось чувство, что её одну противопоставили им. «Надо было огромное сознание своей правоты, чтобы хватило сил бороться с ними» 5 .

Поэт Е. Сокол 2 вспоминает, что после очередного скандала Есенин жаловался: «Ведь они же меня нарочно на скандал вызывают, травят, ножку всегда подставить стараются. Завидуют они мне, из зависти всё это». И это не были пьяные жалобы. Чувствовалось в каждом слове давно наболевшее, давно рвавшееся быть высказанным, подолгу сдерживаемое в себе самом и, наконец, прорывавшееся скандалом. Смаковали каждый его срыв, каждый скандал. Каждое несчастье. Смаковали за спиной. Многие из-за его скандального образа жизни не хотели видеть в нем талантливого поэта. Это его злило и задевало.

Есенин умел это чувствовать внутренним каким-то чутьём, но бывал с ними вежлив и любезен, пока не срывался, пока не задевало его что-нибудь очень уж сильно. Тогда он крепко ругался, высказывал правду в глаза и долго после не мог успокоиться» 5 . Проявленное к нему равнодушие или пренебрежение словно пришибали его. Он бывал тогда похож на обиженного ребёнка, который не хочет сознаться в том, что его обидели» 8 .

Как считала Галина, романтизм Есенина, его вера в добро разбивались о бесконечные подлости окружавших и присосавшихся к его славе проходимцев, пройдох и паразитов. Она заслоняли Есенину все остальное, и только как сквозь них ему виделся остальной мир. И он с детской обидой считал себя со всеми своими хорошими порывами дураком. И решал не уступать этому окружению в хитрости и подлости. В нем постоянно шла борьба добра и зла. «Но коль черти в душе гнездились, значит, ангелы жили в ней». «Повенчать белую розу с черной жабой» он так и не сумел.

Некоторые из друзей сторонятся необузданного поэта, наблюдая за ним со стороны. Один за другим тем или иным образом они предают его.

Всего на Есенина было заведено 13 уголовных дел — в основном за учиненные драки, оскорбления и битие стекол, но, теперь известно, что их было больше, возможно — семнадцать, и все они рассматривались исключительно ОГПУ, поэтому сейчас есть основание полагать, что внешне хулиганские выходки были равноценны политическим акциям. Есенин становится привычным посетителем московской милиции, которой, однако, всегда очень боялся. В основном его доставляли туда для вытрезвления. По свидетельствам поэта В. Ходасевича 30 в 1924 г. был приказ доставлять поэта в участок, отрезвлять и отпускать, не давая делу дальнейшего хода. Буйство и сквернословие Есенина исчезало на следующий день напрочь. К уходу арестованного вместе со спасительницами (чаще всего это были Галина одна или с подругами) вся милиция была буквально очарована Есениным. Он и там умудрялся читать свои стихи.

«Пьяный он был заносчив, груб, матерщинничал, кричал; на лице у него было высокомерие; лицо было резкое, злое; потухали и злели глаза; он размахивал руками и непременно кого-либо ругал, чаще писателей и поэтов. В глазах у него была явственная боль…» (И. Евдокимов 31 ). Есенин пугал окружающих сосредоточенной мрачностью, подавленным состоянием, склонностью к бредовым самобичующим разговорам. Его черная меланхолия уже граничила с психическим расстройством. Часто, читая свои стихи он плакал. (В. Рождественский 17 ). Его преследует мысль, что он теряет свой поэтический дар. Если он не писал неделю, он буквально сходил с ума от страха. Метался из стороны в сторону, пытался уехать в деревню. Приезжал разочарованным и говорил «Не могу! Там хуже, чем здесь» (В. Эрлих 28 ).

Понимая состояние Есенина, Галина решает сделать все, чтобы лечить его. «Ни о какой верности, ни о каких обязательствах мне и в голову не приходило. Знала, что если я не помогу, то больше некому подумать о нем. А он уже стоит на краю пропасти» 5 .

Есенин устает от идеологических и морально-нравственных нравоучений Галины и отходит от нее в духовном смысле все дальше и дальше. Достучаться до него становится все труднее. Но Галина не теряет надежды еще спасти его. Она уговаривает его лечь в клинику Московского университета6. Слова не доходят, она пытается пробиться к нему в письме, в надежде, что он воспримет содержание сказанного более осмысленно, выкладывая ему горькую неприкрытую правду: «Сергей Александрович, милый, хороший, родной. Прочтите все это внимательно и вдумчиво, постарайтесь, чтобы все, что я пишу; не осталось для Вас словами, фразами, а дошло до Вас по-настоящему. Вы ведь теперь глухим стали, никого по-настоящему не видите, не чувствуете. Не доходит до Вас. Поэтому говорить с Вами очень трудно (говорить, а не разговаривать). Вы все слушаете неслышащими ушами; слушаете, а я вижу, чувствую, что Вам хочется скорее кончить разговор. Знаете, похоже, что Вы отделены от мира стеклом. Вы за стеклом. Поэтому Вам кажется, что Вы все видите, во всем разбираетесь, а на самом деле Вы не с нами. Вы совершенно один, сам с собою, по ту сторону стекла… Вы по-настоящему не ориентируетесь ни среди людей, ни в событиях. Для Вас ничего не существует, кроме Вашего самосознания, Вашего мироощущения. Вы до жуткого одиноки… Ведь этого мало, чтобы мы чувствовали Вас, надо, чтобы Вы нас почувствовали как-то, хоть немного, но почувствовали. Вы сейчас какой-то «не настоящий». Вы все время отсутствуете. И не думайте, что это так должно быть. Вы весь ушли в себя, все время переворачиваете свою душу, свои переживания, ощущения. Других людей Вы видите постольку, поскольку находите в них отзвук вот этому копанию в себе. Посмотрите, каким Вы стали нетерпимым ко всему несовпадающему с Вашими взглядами, понятиями. У Вас это не простая раздражительность, это именно нетерпимость. Вы разучились вникать в мысли, Вашим мыслям несозвучные. У Вас это болезненное, — это безусловно связано с Вашим общим состоянием… С этим Вы не выберетесь из того состояния, в котором Вы сейчас. И если хотите выбраться, поработайте немного над собой, не говорите: «Это не мое дело!» Это Ваше, потому что за Вас этого никто не может сделать, именно не может.

У Вас всякое ощущение людей притупилось, сосредоточьтесь на этом. Выгоните из себя этого беса. А Вы можете это. Ведь заметили же Вы, что Дуров не кормил одного тюленя, дошло. А людей не хотите видеть. Пример — я сама. Вы ко мне хорошо относитесь, мне верите. Но хоть одним глазом Вы попробовали взглянуть на меня? А я сейчас на краю. Еще немного, и я не выдержу этой борьбы с Вами и за Вас… Вы сами знаете, что Вам нельзя. Я это знаю не меньше Вас. Я на стену лезу, чтобы помочь Вам выбраться, а Вы? Захотелось пойти, встряхнуться, ну и наплевать на все, на всех. «Мне этого хочется…» (это не в упрек, просто я хочу, чтобы Вы поняли положение). А о том, что Вы в один день разрушаете добытое борьбой, что от этого руки опускаются, что этим Вы заставляете опять сначала делать, обо всем этом Вы ни на минуту не задумываетесь. Я совершенно прямо говорю, что такую преданность, как во мне, именно бескорыстную преданность, Вы, навряд ли, найдете. Зачем же Вы швыряетесь этим? Зачем не хотите сохранить меня? Я оказалась очень крепкой, на моем месте Катя и Рита давно свалились бы. Но все же я держусь 7 месяцев, продержусь еще 1-2 месяца, а дальше просто «сдохну». А я еще могла бы пригодиться Вам, именно как друг.

Покуда Вы не будете разрушать то, что с таким трудом удается налаживать, я выдержу. Я нарочно это пишу и пишу, отбрасывая всякую скромность, о своем отношении к Вам. Поймите, постарайтесь понять и помогите мне, а не толкайте меня на худшее. Только это вовсе не значит просто уйти от меня, от этого мне лучше не будет, только хуже. Это значит, что Вы должны попробовать считаться с нами, и не только формально («это неудобно»), а по-настоящему, т.е. считаться не с правилами приличия, вежливости, а с душой других людей, тех, кем Вы, по крайней мере, дорожите. Вы вовсе не такой слабый, каким Вы себя делаете» (апрель 1924 г).

Из этого письма без комментариев можно представить себе борьбу, которую вела Галина за Есенина. И она хранила его для нас еще больше 1,5 лет, самых плодотворных и зрелых в творческом отношении лет. Как пишет известный есениновед Е. Наумов6, в этот период Есенин переживал небывалый творческий подъем, им были созданы самые значительные произведения: его лирика стала глубокой и философичной. Он пытается вырваться из привычной губительной среды, уйти от прежней разгульной жизни, убегает на Кавказ, где чувствует себя гораздо лучше и где ему хорошо дышится. А Галина в это время была его главной опорой, которая позволяла ему еще быть великим поэтом.

На письма Галины в Батум зимой 1924 г. Есенин отвечает с теплом и лаской, называя ее «милая», «голубушка»: «Привет Вам и любовь моя!», «Милая Галя, дите мое». «Целую вас всех и обнимаю крепко-прекрепко». «Целую Ваши руки». Однако в декабре в письмах Есенина к Бениславской сквозит какое-то опасение, грозящее их дружбе: «Живите, милая, и не балуйтесь. » (17 декабря 1924 г.). «Ради бога, не будьте миражем Вы. Это моя последняя ставка, и самая глубокая» (20 декабря 1924 г.).

При следующей поездке на Кавказ весной 1925 г. в переписке Есенина и Бениславской также проявляются недосказанность и беспокойство. В воспоминаниях Галина пишет: «Уже во вторую поездку на Кавказ С<ергей> А<лександрович> начал «беспокоиться» обо мне». При их достаточно ровных и сложившихся определенным образом отношениях оно выглядит странным. Что вдруг вызвало такую реакцию Есенина, опять начинать выяснять отношения? Возникает предположение, что ему на Кавказ кто-то мог сообщить о «неблаговидном поведении» его подруги, и он снова напоминает о предоставленной ей когда-то свободе с подтекстом — не ждите от меня ничего большего. По рассказу сестры Кати Есенин перед отъездом на Кавказ весной на вокзале он узнал об измене Галины с Л. 21 марта 1925 г. он пишет короткое письмо, все его содержание: «Милая Галя! Вы мне близки как друг. Но я Вас нисколько не люблю как женщину» (письмо приведено полностью).

Но сквозит в письмах Есенина и какая-то обида: «Дорогая, я далеко от Вас, и убедить Вас мне трудней (пишу, а зубы болят до дьявола — нервы). Прошу Вас не относиться ко мне, как это было в Батуме…»; «Галя, больше я Вам не напишу. Разговор будет после внимания…». Следующие письма от него достаточно сухи и сугубо деловые, только в одном появляется просто «целую». В конце апреля он упоминает в письме «Позвоните Толстой, пусть напишет». Видимо, он начинает уже обдумывать возможность женитьбы на ней.

Е. А. Есенина 29 свидетельствовала, что эта тема возникала в разговорах Бениславской с Есениным раньше. Он говорил ей: «Галя, вы очень хорошая, Вы самый близкий, самый лучший друг мне. Но я не люблю Вас как женщину. Вам надо было родиться мужчиной. У Вас мужской характер и мужское мышление». Длинные ресницы Гали на минуту закрывали глаза и потом, улыбнувшись, она говорила: «Сергей Александрович, я не посягаю на Вашу свободу, и нечего Вам беспокоиться». И он это ценил и писал в письме: «Правда, это гораздо лучше и больше, чем чувствую к женщинам. Вы мне в жизни без этого настолько близки, что и выразить нельзя».

Логично, что он не должен, не имел права ревновать ее к другим мужчинам, это противоестественно.

В последний год жизни Есенина взаимоотношения между ним и Бениславской все более запутываются. Он пишет своему другу Н. Вержбицкому (8 апреля 1925 г.) «С Галей и сестрой у меня большой разлад…». 22 апреля — в телеграмме сестре и Г. Бениславской поэт потребовал задержать издание книги «Рябиновый костер», добавив: «Если сглупите, выгоню». Все смешивается в один клубок: кто ему Галина: Друг? Жена? Любовница? Это не могут определить для себя ни он, ни она.

Привычное кабацкое окружение Есенина люто ненавидит Бениславскую. «…Я проходила сквозь строй враждебных, ненавидящих глаз. Чего только они не делали, чтобы устранить меня. К их величайшей ярости, они никак не могли раскусить наших (моего и С<ергея> А<лександровича>) отношений. Жена. Не жена. Любовница – тоже нет. Друг. Не видали они таких среди себя и не верили в мою дружбу. И потому не знали, с какой стороны задеть С<ергея> А<лександровича. И не понимали, чем же я так приворожила его, что никакими способами не удается поссорить нас» 5 .

Освободив себя от обязательств хранить верность, время от времени Галина изменяла Есенину. Так она объясняет эти измены самой себе: «Я вспоминаю, когда я «изменяла» <ему> с И., и мне ужасно смешно. Разве можно изменить человеку, которого «любишь, больше, чем себя?» И я «изменяла» с горькой злостью на <Есенина> и малейшее движение чувственности старалась раздувать в себе, правда, к этому примешивалось любопытство». «Я знала, что такой, как Покровский, ничего не может отнять во мне из того, что отдано Сергею, и Покровскому я ничего не отдавала, там я брала только ту теплоту и ласку, которые мне нужны были как воздух».

Е. А. Есенина так писала о Сергее Петровиче Покровском: «Когда Сергей бывал в отъезде, Галя иногда поздно возвращалась с работы. Но при нем она аккуратно приходила домой. В этот раз она почему-то задержалась в редакции дольше обыкновенного и вернулась домой в 11 ч. Следом за ней пришел Сергей. Сергей был трезвым, и настроение его казалось хорошим. За ужином он шутил, смеялся. Галя казалась смущенной чем-то и говорила совсем мало. «Да, ты знаешь, обратился Сергей ко мне, — мы сегодня с Галей в театре встретились, видела бы ты, как она смутилась. Бросьте, Галя, ничего дурного не случилось! — улыбаясь, говорил Сергей. — Это Покровский был с вами?» Гром, пожар, ничто не могло так ошарашить меня, как это известие; Покровский был близкий человек Гали до Сергея. У него была жена, но Галя без Сергея иногда встречалась с ним. Я знала это. Конец покою, Сергей опять без угла и одинок. Сергей быстро уехал на Кавказ. Мне он прислал пьяное письмо, где требовал немедленного ухода от Гали. «Уйди тихо, — писал он, — у Гали своя личная жизнь и ей мешать не надо».

Она пыталась понять и Есенина: «Конечно, со стороны С<ергея> А<лександровича была огромная уступка. Его внутреннее отношение было чисто мужицкое: «моя, и больше никаких». Но, зная, что я не покорюсь и не могу быть «верной женой», тогда как себя он не лишает свободы в отношении других женщин, и вместе с тем, не желая порывать со мной, он внушил себе взгляд культурного человека — мы, мол, равны, моя свобода дает право и на свободу женщине. Я никогда не скрывала своих увлечений, но С<ергей> А<лександрович сам знал (я ему подтверждала), что — что бы ни было — я всегда его, всегда по первому зову все абсолютно брошу. Знал он также, что виноват передо мной не меньше, чем я перед ним, и что он не вправе требовать от меня верности. Но все изменилось в марте 1925 г., после его приезда с Кавказа. Я больше не могла выдумывать себе увлечения, ломать себя, тогда как я знала, что по-настоящему я люблю только С<ергея> А<лександровича и никого больше. Единственное сильное чувство, очень бурно и необузданно вспыхнувшее к Л., я оборвала сама. Из-за нескладности и изломанности моих отношений с С<ергеем> А<лександровичем я не раз хотела уйти от него как женщина, хотела быть только другом. И перед возвращением его с Кавказа я еще раз решила, что как женщина уйду от него навсегда. И поэтому, закрыв глаза, не раздумывая, дала волю увлечению Л. И даже это я оборвала сразу, как только поняла, что от С<ергея> А<лександровича мне не уйти, эту нить не порвать, и С<ергей> А<лександрович любит меня, поскольку он вообще может сейчас любить. Я знала, что так, как 3<инаиду> Н<иколаевну>, он никого никогда не будет любить. С<ергею> А<лександровичу было объявлено, что теперь моим увлечениям конец. В конце марта он снова уехал на Кавказ, и вернулся в мае. Он скучал там. Он, по его словам, не знал и не хотел знать ни одной женщины. «Когда ко мне лезли, я говорил: «У меня есть Галя». Но сейчас берегитесь меня обидеть. Если у меня к женщине есть страсть, то я сумасшедший. Я все равно буду ревновать. Вы не знаете, что это такое. Вы пойдете на службу, а я не поверю. Я вообще не могу тогда отпускать вас от себя, а если мне покажется, то бить буду. Я сам боюсь этого, не хочу, но знаю, что буду бить. Вас я не хочу бить, вас нельзя бить. Я двух женщин бил, Зинаиду и Изадору, и не мог иначе, для меня любовь — это страшное мучение, это так мучительно. Я тогда ничего не помню, и в отношении вас я очень боюсь этого. Смотрите, быть вам битой». Я тогда знала, что повода не может быть, и потому смеялась, что меня-то не придется бить. Увы, пришлось, и очень скоро. Пришлось не по моей вине, а стараниями Сахарова и Наседкина был разбужен зверь в С<ергее> А<лександровиче» 5 . А ревнив он был необузданно.

Многие знакомые и родные Есенина, и в том числе сестра Катя, считали, что под неизвестным Л. был скрыт Лев Седов, старший сын Л. Д. Троцкого. Сестра Есенина Шура предполагала, что самоубийство ее могло быть связано также и с неудавшейся попыткой выйти замуж за него (Ветеран. 1990. № 40). Лев Львович Седов был редактором-издателем «Бюллетеня оппозиции», познакомиться с ним Галина могла в годы своей работы в ВЧК, где вполне могли перекреститься их пути. Однако достаточно убедительного подтверждения версии о Седове как любовнике Бениславской пока не найдено.

Хотя измена с предполагаемым Седовым не могла так возмутить Есенина, ведь он знал, что и раньше у Галины были редкие измены (с Покровским, Ионовым). Он не мог предполагать, что в этом случае были затронуты и чувства Галины, и эта измена была настоящей — духовной.

Сергей Александрович, говоря о предоставляемой Галине свободе, предупреждал, что он никогда не простит ей измену с его друзьями. А может быть в этом и есть причина их «развода», если Л. — это действительно Лев Осипович Повицкий, как полагают некоторые исследователи-есенинцы. Есенин очень хорошо относился к Повицкому, знаком с которым был с 1918 года. Лев Осипович Повицкий — журналист, бывший политкаторжанин. В своих воспоминаниях о Есенине Л. Повицкий 32 пишет, что в 1921-1922 гг. (время развода с З. Райх) он жил в Москве на квартире в «Петровских линиях». Вместе с поэтами-имажинистами они пытались открыть собственное издательство, написали Устав, издательство заработало, и было издано много стихов Есенина и сборники. Сколько просуществовала эта артель — не известно. Но время ее существования приходится как раз на активные дружеские отношения Есенина и Бениславской. Он неоднократно приезжал в Москву и был хорошо знаком с Г. Бениславской. В 1924 году Сергей Александрович жил у него в Батуми, посвящал ему стихи. В переписке Бениславской с Есениным неоднократно появляется его имя. Галина: «А Вы сейчас у Повицкого? Как он поживает? Как Лев Осипович, чего он в Батум заехал? Что он делает?». Есенин: «Лёва запирает меня на ключ и до 3 ч<асов> никого не пускает. Страшно мешают работать». После отъезда Есенина в феврале 1925 г. в Москву они, как пишет Повицкий в своих воспоминаниях, больше не встречались.

Помимо измены Галины в качестве причины их окончательного разрыва с Есениным, выступает еще одна, которую предоставили ему так называемые друзья (по всей вероятности — И. Приблудный). «Придумали другое: раз я не жена, то надо С<ергею> А<лександровичу> внушить подозрение к моей преданности; я оказалась агентом ГПУ, прикомандированным к С<ергею> А<лександровичу>. Надо сказать, что на одну ночь, пока он <не> протрезвился, это произвело впечатление. Никогда не забуду этого вечера. Привезла я его домой. Обычно укладывала его я, так как он, пьяный, при мне был спокойнее и сдерживал себя. Ну, так вот, и в этот вечер я зачем-то вышла из комнаты, чтобы уложить его спать. Он лежал одетый на кровати и о чем-то возбужденно шепотом говорил с Катей. «Подождите минуту, Галя», — сказал, когда я вошла. Ждала я очень долго: час или полтора. Потом вышла Катя и позвала меня спать. Мы с ней спали в той же комнате, вдвоем на кушетке. Легли, и вдруг я чувствую, что Катя вся дрожит, и дрожит не от холода, а от какого-то нервного напряжения, ужаса и отвращения. Моментально соображаю, что разговор был обо мне и С.А. чего-нибудь «набредил». Ясно, что она боится меня; в чем и чего боится — еще не понимаю. «О чем тебе Сергей говорил?» Катя что-то неопределенное ответила. Я поняла — если он вселит недоверие ко мне в Катю, тогда надо складывать оружие. Вместо поддержки она будет мешать. Объяснила это ей и долго уговаривала, чтобы она все рассказала мне. Наконец, убедила. Что же ей сказал С<ергей> А<лександрович? Чтобы она была очень осторожна со мной, так как я вовсе не из бескорыстной любви и преданности вожусь с ним — я агент ГПУ и в любой момент могу спровоцировать его и посадить в тюрьму. Но тут же С<ергей> А<лександрович стал ей говорить, что если с нами — большевиками — будут расправляться, то она <Катя> все же должна спасти меня, так как, несмотря на это, я для него много сделала. «Или правда, что ты из ГПУ, тогда Сергея надо спасать от тебя, и вообще — куда же тогда Сергей попал? Или, если это не так, — то Сергей сумасшедший, и от этого не легче». Вот как объяснила она мне свое состояние. Вот почему ее трясло при одном прикосновении ко мне, как к какому-то чудовищу, которое затянуло своей сетью и ее, и ее брата. К счастью, удалось ей объяснить происхождение этой нелепицы, и она успокоилась». Аналогичные описания этой ночи мы находим и в воспоминаниях Е. Есениной29. Эта мысль, хотя была и отвергнута Есениным на следующий день, однако могла время от времени появляться в его сознании и влиять на его отношение к Галине и поступки.

В личной жизни Есенина по-прежнему остается незаполненная пустота. Августа Миклашевская на его вспыхнувшее восторженное чувство взаимностью не отвечает. Остаются беспорядочные, духовно ничего ему не дающие связи. Отвергает его и Надежда Вольпин 19 , только что родившая сына Есенина. Продолжающиеся пьяные скандалы и стычки на политической почве с представителями различных властных органов усугубляют его растерянное состояние.

В Москве Есенин находится в привычной отравляющей его среде. Все усугубляющееся тяжелое психическое состояние поэта, отягощенное избыточными алкогольными возлияниями, и бесконечные и безуспешные усилия Галины вырвать его из этой среды, делают их совместное проживание все более невыносимым. Есенин ищет возможности убежать и от себя, и от Гали и одновременно приобрести крышу над головой. Делается последняя попытка обрести покой в женитьбе на С. Толстой.

Момент окончательного разрыва Галины и Сергея был ужасен тем, что все происходило не в состоянии аффекта или алкогольного опьянения. Нет, все слова, брошенные ей в лицо Есениным, были обдуманы, иначе эта ссора на следующий же день была погашена. Но все произошедшее было слишком серьёзным.

После «громкого» разрыва с Есениным Галина пытается посмотреть на него другими глазами, но это уже глаза доведенной до крайности оскорбленной и почти ненавидящей женщины. Галина всё прощала Есенину: и его невнимание, и его любовные похождения, иногда чуть ли не у неё на глазах. Прощала, хоть и не забывала, что труднее. «Это — последняя глава первой части. Авось на этом моя романтика кончится. Пора уж. Сергей — хам. При всем его богатстве — хам… Если бы он ушел просто, без этого хамства, то не была бы разбита во мне вера в него… Обозлился на то, что я изменяла? Но разве не он всегда говорил, что это его не касается? Ах, это было все испытание?! Занятно! Выбросить с шестого этажа и испытывать, разобьюсь ли?! Перемудрил! — Конечно, разбилась! А дурак бы заранее, не испытывая, знал, что разобьюсь. Меня подчинить нельзя. Не таковская! Или равной буду, или голову себе сломаю, но не подчинюсь. Сергей понимал себя, и только». Не имел он права требовать от неё верности и полного порабощения, которое ему льстило. И с невыносимой болью и обидой: «Пускай бы Сергей обозлился, за это я согласна платить. Мог уйти. Но уйти так, считая столы и стулья — «это тоже мое, но пусть пока остается», — нельзя такие вещи делать…». 4 )

Она сокрушается: «…с главным капиталом — с моей беззаветностью, с моим бескорыстием, я оказалась банкротом… Я думала, это может дать радость. Оказалось, лишь сожаление о напрасно растраченных силах и сознание, что это никому не нужно было, раз на это так наплевали, тем более что не знаю, стоил ли Сергей того богатства, которое я так безрассудно затратила. Ведь с тем зарядом, который был во мне, я без всяких усилий получала от жизни больше, чем хотела. Сколько же я могла получить и одновременно с этим дать другим, если бы не отдала почти до последней капли все для Сергея». Сердце ее переполняют горечь и обида, никаких оправданий Есенину она уже не находит. «Я думала, ему, правда, нужен настоящий друг, человек, а не собутыльник. Человек, который для себя ничего не должен требовать от Сергея (в материальном плане, конечно). Думала, что Сергей умеет ценить и дорожить этим. И никогда не предполагала, что благодаря этому Сергей перестанет считаться со мной и ноги на стол положит»₄.

И еще одна обида. Как пишет Галина, она подавила свои чувства к Л., однако Есенин все равно предпочёл ее также нелюбимой женщине — С. Толстой. Это стерпеть уже было невыносимо. И её «прорвало»!

«…Я сейчас не могу успокоиться; мне хочется до конца вывести Сергея на чистую воду, со всей его трусостью, и после этого отпустить его с миром или же (есть внутри где-то такая малюсенькая «надеждочка»), чтоб он смог доказать мне обратное, убедить, что мое пользоваться своими правами свободной женщины. Очевидно, было что-то более прежнее мнение о нем было верно»4. Горькими и жестокими словами хлещет она его, истязая при этом и себя. Она уже не силится понять его. Она уже на краю, том краю, о котором давно говорила Есенину еще в 1924 г.

Что послужило истинными причинами их окончательного «разбега», сказать трудно. Галина полагает, что основные — это его ревность, болезненная невменяемость, нелепая женитьба на Толстой. Однако, возможно, причина скрывалась более глубоко. Измена — это не тот случай, который Есенин не смог бы простить ей, ведь, несмотря на различные угрозы «возмездия», он позволял Галине пользоваться женской свободой.

Итак, банальная история: любовь и ревность с обоих сторон? Невыносимая боль и страдание обоих Они бесконечно одиноки и обижены друг на друга и на всех. Жить им вместе и долго было не суждено.

А может быть он, сам не признаваясь себе в этом, любил Галину? И не хотел её терять? Ведь по человечески, если рассудить, такого друга у него больше быть не могло. И все эти разговоры, что он не любит её как женщину, просто жест, освобождающий освобождения её от обязательств? Может быть, он понял это слишком поздно? Так часто бывает, что, только потеряв человека, начинаешь осознавать, что он для тебя значит. И решение жениться на С. Толстой было принято с огромными муками и только силой разума. А чувства не соглашались с этим решением. Вот так описывал «мальчишник» накануне свадьбы Есенина и Толстой его товарищ — писатель Ю. Н. Либединский 33 ):

«Сережа то веселился, то вдруг задумывался. Потом взял гитару…

Есть одна хорошая песня у соловушки —

Песня панихидная по моей головушке.

Как сейчас слышу я его немного глуховатый голос, простой и печальный напев, ту особенную русскую манеру пения, о которой Лев Толстой сказал, что поется с убеждением, что главное — это не песня, а слова.

Думы мои, думы! Боль в висках и темени.

Промотал я молодость без поры, без времени

«А ведь ему совсем нелегко живется, — впервые подумал я тогда. — Болен он, что ли. »

Сергей допел, все кинулись к нему, всем хотелось его целовать, благодарить за эту прекрасную песню, в которой необычайно переплелись и затаенная, глубокая тоска, и прощание со своей молодостью, и его заветы, обращенные к новой молодости, к бессмертной и вечно молодой любви…

«В молодости нравился, а теперь оставили»… Но его и сейчас любили. Что же это? Неужели кокетство.

Он махнул рукой и вдруг ушел.

— Ну и оставьте его, — сказала хозяйка дома. — Что же, все как полагается на мальчишнике, — сказал кто-то, — расставаться с юностью нелегко.

Заговорили на какие-то другие темы. Хозяйка дома незаметно вышла, потом показалась в дверях и пома¬нила меня.

— Плачет, — сказала она, — тебя просил позвать. Сергей сидел на краю кровати. Обхватив спинку с шишечками, он действительно плакал.

— Ну чего ты? — Я обнял его.

— Не выйдет у меня ничего из женитьбы! — сказал он.

Этого удара Галина не выдерживает и устраняется из его жизни совсем.

Итогом всего для Галины стало сильное нервное расстройство, не первое в её жизни, которое Галина пытается преодолеть, уехав из Москвы в глушь тверской губернии к знакомым. Есенин пытается начать новую жизнь, в его душе — полный разлад, обостренный к тому же болезнью. Логический вывод — лучше бы уйти из жизни. Но, хотя очень много говорил о смерти, её он боялся всегда. Не такой Есенин человек, чтобы уйти из жизни, которую он так любил, и у него было самое любимое дело — его поэзия, которую он ценил больше всего на свете! А писалось ему в это время так хорошо, потому что душе было очень больно!

Многие родные и друзья, знали, как Есенин любил жизнь. А. К. Воронский 34 , его друг и издатель его стихов, хорошо знавший Есенина писал: «Я никогда не предполагал, что он может наложить на себя руки: он очень любил жизнь». А вот так о любви Сергея к жизни писал один из его кабацких дружков А. Кусиков 35 : « <1921 г.> изжижданный жить и жить, Есенин, заглатывая слюну восторга, читал мне…<из «Пугачёва»> не читал, а разрывался, вопил, цепко хватая на каждом слове напряженно-скрюченными пальцами воздух:

Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!

Эти птицы напрасно над нами вьются.

Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,

Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца.

Разве мысль эта в сердце поместится,

Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?

Жалко солнышко мне, жалко месяц,

Жалко тополь над низким окном.

Только для живых ведь благословенны

Рощи, потоки, степи и зеленя.

Слушай, плевать мне на всю вселенную,

Если завтра здесь не будет меня.

Я хочу жить, жить, жить,

Жить до страха и боли,

Хоть карманником, хоть золоторотцем,

Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают в поле,

Лишь бы слышать, как лягушки от восторга поют в колодце,

Яблоневым цветом брызжется душа моя белая,

В синее пламя ветер глаза раздул.

Ради Бога, научите меня,

Научите меня, и я что угодно сделаю,

Сделаю, что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду».

На похоронах Есенина Бениславской не было. М. Ройзман 10 рассказывал: «спустя немного после смерти Есенина я увидел Бениславскую за столиком в здании телеграфа. Перед ней лежал чистый бланк для телеграммы, она сидела задумавшись, с ручкой в руке. Я поздоровался с ней и увидел, что она похудела, даже постарела. Я спросил, не больна ли она?

— Нет, я здорова, — тихо ответила она. — Но я каждую минуту думаю, что Сергея Александровича уже нет!

После смерти Сергея Александровича Галина пишет в дневнике, что эта «малюсенькая надеждочка осуществилась, но это непоправимо… Лучше смерть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь. Полгода во всех состояниях…» 4 . Разочарование Есениным ушло, пришли страшная безысходность и невозвратимость потери. «И такая же смертная тоска по нем у меня. Все и всё ерунда, тому, кто видел по-настоящему его — никого не увидеть, никого не любить. А жизнь однобокая тоже ерунда». Она пробует как-то жить, заливать душу вином, бросается из стороны в сторону. Облегчения нет. И Галина принимает решение уйти из жизни. Последняя запись в дневнике с корявыми неумелыми стихами: «Вот мне уже наплевать. И ничего не надо, даже писать хочется, но не очень. Мне кажется, месяца нет, даже недели, так и пройдет, пройдет даже жалость.

Уходи и ты. Довольно.

Ты терпел, несчастный друг,

От его тоски невольной,

От его невольных мук.

То, что было, миновалось,

Ваш удел на все похож

Сердце и правда порывались,

Но его сломила ложь.

Лучше смерть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь. Ясно? Понятно? «Очень даже просто!» Значит? Ау, Уа! Полгода во всех состояниях — думаете, и все тот же вывод? Ну так… гоп, как говорится, а санатория — «его ж ерунда». Ну, отсрочила на месяц, на полтора, а читали, что лучше смерть, нежели. Ну, так вот, вот…

Сергей, я тебя не люблю, но жаль «То до поры, до времени…» (писала пьяная)» 4 .

Это произошло 3 декабря 1926 г. на Ваганьковском кладбище рядом с могилой Есенина. «Женщина нервно курила папиросу за папиросой. Она так молода, а жизнь, несмотря на трудности и несчастья, так прекрасна… Наконец она решилась. Достала листок бумаги, быстро, чтобы не раздумать, набросала несколько строк: «Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого ещё больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет всё равно. В этой могиле для меня всё самое дорогое, поэтому напоследок наплевать на Сосновского и общественное мнение, которое у Сосновского на поводу». (В предсмертной записке Бениславская впервые назвала одного из главных душителей Есенина, идеологического вождя большевиков тех лет, однако десятки лет его фамилия при публикации этой записки сознательно изымалась). Ещё некоторое время она стояла не шелохнувшись. Потом на коробке от папирос написала: «Если финка будет воткнута после выстрела в могилу — значит, даже тогда я не жалела. Если жаль — заброшу её далеко…».

Женщина достала пистолет, она почему-то считала, что после выстрела в область сердца будет в сознании и сможет в последнюю смертную минуту ещё раз доказать свою неземную любовь к Сергею Есенину. Через некоторое время она на коробке папирос смогла кое-как дописать: «1 осечка». В Москве потом будут говорить, что осечек было несколько. Зато последовавший выстрел оказался точным. Женщина упала без сознания. Пистолет и финка выпали из её рук…

Выстрел услышали у сторожки. К месту происшествия, боязливо прячась за памятники и ограды, первым подоспел кладбищенский сторож. Смертельно раненая женщина в клетчатом кепи и тёмном поношенном пальто лежала на снегу и чуть слышно стонала. Сторож побежал к церкви поднимать тревогу. Скоро пришла милиция, приехала «Скорая помощь». Умирающую направили в Боткинскую больницу, но она уже не дышала. Повозка развернулась и повезла тело покойной на Пироговку, в анатомический театр. Так трагически оборвалась жизнь 29-летней Галины Бениславской, любовь и преданность которой к поэту была безграничной». Так описана ее смерть Эдуардом Хлысталовым20.

Самоубийство Галины Бениславской потрясло общественность. Было принято решение похоронить её рядом с Есениным. Похороны состоялись 7 декабря. На памятнике начертали слова «Верная Галя». Теперь надпись на могиле более официальная.

Тайна жизни и смерти Есенина и Бениславской ушла вместе с ними и будут ли когда-нибудь они раскрыты — неизвестно.

Разочарованная, обиженная, и оскорбленная женщина способна на многое и даже на подлость. «От любви до ненависти всего один шаг». Она его сделала. А что было дальше? В последнее время появились сведения (обнаружены письма-записки Г. Бениславской к В. Эрлиху), с которым она поддерживала связь после смерти Есенина. Знала ли она о его тайной службе в ГПУ, о его возможной грязной роли в смерти поэта? (хотя его чекистское досье не обнародовано, сейчас практически это не вызывает сомнения, на основании анализа его поведения и поэтических опусов и других фактов) (В. Кузнецов 36 , В. Мешков 37 ). Содержание её писем-записок свидетельствует о крайне неуравновешенном её состоянии, что вполне понятно, зная все о её взаимоотношениях с Есениным.

Сейчас многие задаются вопросом: могла ли Г. Бениславская иметь какие-то тайные задания ГПУ, связанные с Есениным? Доказательств этому никаких нет, как и обратному. Если таковые были, вряд ли она их исполняла до полного разрыва с поэтом. Слишком была велика её любовь к нему, чтобы даже великое дело революции ее победило. Нет, тогда она не могла его предать. А вот позже, находясь в таком нервном расстройстве, — кто может поручиться, что она была чиста перед Есениным в этом смысле. Возможно, её угнетало и какое-то чувство вины (хотя в её понятии ВЧК являлся не столько карательным, сколько перевоспитывающим органом). Это могло послужить также одной из причин её самоубийства. Хотя, если рассудить, зачем же тогда оставлять потомкам эти разъяренные строки ненависти в дневнике? Это не логично. Все-таки, хочется верить, что эта боль разрыва прошла без пагубных последствий для Есенина. Да и какая была необходимость еще более тщательного надзора за поэтом? Ему и так не давали шагу ступить добровольные и подневольные соглядатаи. Слишком он жил незащищенным, как говорил ему сам Ф. Э. Дзержинский при встрече (Шнейдер 38 ). Все его скандалы и пьяные, «антисемитские» выходки с политической подоплекой — все было на виду. Но все-таки чего-то боялся поэт, и дело не только в подозреваемом у него развитии мании преследования. Он боялся чего-то более осмысленно. Недаром сжег перед последним отъездом в Ленинград на квартире своей первой гражданской жены А. Изрядновой39 много документов, не зря все перевернули в гостиничном номере гостиницы «Англетер» и унесли рукописи, которые бесследно исчезли. «Помощь» Галины на этом фоне была бы не так уж и велика. В письме Бениславской к Эрлиху в 1926 г. упоминаются факты, связанные с бурной реакцией Есенина на попытку «друзей» уверить его в неблаговидной роли Бениславской как агентке ГПУ (В. Кузнецов 36 ). Эти переживания все еще не отпускают её, волнуют, спустя несколько месяцев после смерти Есенина. Что это были за отношения, если она знала правду об Эрлихе? Слишком много неразрешимых вопросов. Время уходит, уходят и свидетели, все глубже прячутся доказательства.

Преследования ГПУ в середине двадцатых годов становились все жестче и все шире. В июне 1926 г. кончает жизнь самоубийством писатель А. Соболь, знакомый Есенина, который застрелился на Тверском бульваре, у памятника Пушкину. Перед смертью он отправляет по почте пространные письма друзьям, и одно — наркому А. В. Луначарскому, где пишет: «Теперь убедился, что все мы находимся в более страшных силках. Отвратительных, липких, черных. Я не знаю, может, и Вы уже являетесь сотрудником ГПУ, куда меня пригласили на днях и агентом которого предложили стать. Если они потянули меня вчера, то потянут Вас завтра, послезавтра. В нашей среде уже есть провокатор, они слишком много знают о нас». Вот в такой обстановке приходилось выживать или преждевременно умирать великим людям нашей эпохи, оставившим неизгладимый след в истории, литературе и искусстве России.

Как сказал великий Гёте: «Если мир раскалывается на две части, — трещина проходит через сердце поэта». В смутное и страшное время пришлось родиться человеку с таким кристально чистым поэтическим даром. Сердце его разорвалось этой трещиной. И все, кто были рядом с Есениным в эти огненные годы, вряд ли смогли спасти его от неминуемой гибели. «Кем-то сказано, что каждый носит в себе пружину своей судьбы, а жизнь разворачивает эту пружину до конца. В этом только часть правды. Творческая пружина Есенина, разворачиваясь, натолкнулась на грани эпохи и — сломалась (Л. Троцкий 40 ).

Не надо ни осуждать, ни оправдывать никого. Надо просто понять и принять все. Есть великий поэт Есенин, а есть земной человек с его ошибками, которые он не скрывал, а выплескивал в свои стихи («как много сделано ошибок»), грехами («за грехи мои тяжкие»), обидами, желаниями. И не хотелось бы, чтобы его приглаживали и причесывали, как это делалось некоторое время в большинстве публикаций о поэте советского времени. Он был комком страстей и противоречий: низкого и возвышенного, светлого и темного, оставаясь великим Поэтом. И какими бы мерками не мерили степень его величия литературоведы, они не будут правы до конца, потому что истинная значимость Поэта в силе народной любви к нему, к его поэзии.

3. Белый А. О Есенине. Стихи и проза современных писателей». Москва, Правда, 1990.

6. Наумов Е. К истории одной дружбы. О спорном и бесспорном. Л., «Советский писатель», Ленинградское отделение, 1973.

8. Виноградская С. Как жил Есенин. Алексей Казаков. «Как жил Есенин»: Мемуарная проза. Челябинск: Южно-Уральское кн. изд-во, 1992.

9. Стырская Е. Поэт и танцовщица. Воспоминания о Сергее Есенине и Айседоре Дункан «Знамя» 1999, № 12

13. Элленс Ф. Сергей Есенин и Айседора Дункан. «С. А. Есенин в воспоминаниях современников» в 2-х тт., М., Изд. «Художественная литература», 1986.

19. Вольпин Н. Свидание с другом. Алексей Казаков. «Как жил Есенин»: Мемуарная проза. Челябинск, Южно-Уральское кн. изд-во, 1992.

22. Есенина А. А. Брат мой — Сергей Есенин. Сергей Есенин. Исследования. Мемуары. Выступления./ Юбилейный сборник. Под общей редакцией Ю. Л. Прокушева.

Москва, изд. «Просвещение», 1967.

23. Полетаев H. Г. Есенин за восемь лет. «С. А. Есенин в воспоминаниях современников» в 2-х тт., М., «Художественная литература», 1986.

25. Есенина Т. Ф. Крестины Сережи (Из воспоминаний Татьяны Федоровны Есениной, записанных А. П. Жутаевым.

27. Мариенгоф А. Мой век моя молодость, мои друзья и подруги. (2006 г.)

29. Есенина Е. А. В Константинове. «С. А. Есенин в воспоминаниях современников» в 2-х тт., М., Изд. «Художественная литература», 1986. Н. В. Есенина. «В семье родной». М. «Советский писатель, 2001.

34. Воронский А. К. Памяти Есенина (из воспоминаний). С. А. Есенин в воспоминаниях современников» в 2-х тт. М., Изд. «Художественная литература», 1986.

39. Изряднова A. P. Воспоминания. «С. А. Есенин в воспоминаниях современников» в 2-х тт., М., «Художественная литература», 1986.

40. Л. Д. Троцкий. На смерть поэта. Газета «Правда» № 15. 1926. из кн. «Жизнь, личность, творчество» под ред. Е. Ф. Никитиной. Изд. «Работник просвещения», 1926.

Добавить комментарий

Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.