Есенин поэт и толпа

Сергей Есенин: соприкосновение с тайной

(Начало здесь ) Русский поэт невозможен без грусти и тоски, которые рождаются не из личных обстоятельств или сиюминутного настроения. Великий поэт выражает гораздо более глубокие чувства, не связанные с тем, что с тобой происходит здесь и сейчас, он выражает метафизические чувства.

Сергей Есенин – поэт глубоко национальный, немыслимый вне и без России. О Есенине написано очень много, но поэт так и остается загадкой и тайной. Его неразгаданность связана с неразгаданностью самой России и русской души.

Поэт настолько близок каждому русскому человеку, что его понимают все: и самый последний хулиган, и самый высоколобый интеллектуал. Есенин, писавший почти исключительно о России, сумел прикоснуться к ее тайне и передать ее не столько словом, сколько настроением, интонацией и самой жизнью.

Как глубоко русский человек, он даже физически не мог жить вне России, что видно по его письмам из Европы и Америки. А главное — Сергей Есенин, как ни один другой русский поэт, смог с необыкновенной силой выразить ощущение метафизической тайны «окаянной» России, не отпускающей его ни на минуту и выливающейся в безотчетную грусть-печаль.

Этой грусти теперь не рассыпать

Звонким смехом далеких лет.

Отцвела моя белая липа,

Отзвенел соловьиный рассвет.

Плач овцы, и вдали на ветру

Машет тощим хвостом лошаденка,

Заглядевшись в неласковый пруд.

Это все, что зовем мы родиной,

Это все, отчего на ней

Пьют и плачут в одно с непогодиной,

Дожидаясь улыбчивых дней.

«Роман без вранья» Анатолия Мариенгофа смог передать все метания Сергея Есенина, пропитанного обездоленностью, тоской, отчаянием, грустью, одиночеством, которые невозможно было заглушить разгулом, вином, женщинами и путешествиями в чужие края. Более того, чем больше он погружался в них, тем сильнее становились его тоска и отчаяние.

…как-то я не ночевал дома. Вернулся в свою «ванну обетованную» часов в десять утра; Есенин спал. На умывальнике стояла пустая бутылка и стакан. Понюхал — ударило в нос сивухой. Растолкал Есенина. Он поднял на меня тяжелые, красные веки.

«Что это, Сережа?… Один водку пил?…» — «Да. Пил. И каждый день буду… ежели по ночам шляться станешь… с кем хочешь там хороводься, а чтобы ночевать дома…». Это было его правило: на легкую любовь он был падок, но хоть в четыре или в пять утра, а являлся спать домой. Мы смеялись: «Бежит Вятка в свое стойло».

Основное в Есенине: страх одиночества. А последние дни в «Англетере». Он бежал из своего номера, сидел один в вестибюле до жидкого зимнего рассвета, стучал поздней ночью в дверь устиновской комнаты, умоляя впустить его.

Но до конца зимы все-таки крепости своей не отстояли. Пришлось отступить из ванны обратно — в ледяные просторы нашей комнаты. Стали спать с Есениным вдвоем на одной кровати. Наваливали на себя гору одеял и шуб. По четным дням я, а по нечетным Есенин первым корчился на ледяной простыне, согревая ее дыханием и теплотой тела.

Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У нее были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи. Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы она приходила к нам в час ночи, раздевалась, ложилась под одеяло и, согрев постель («пятнадцатиминутная работа!»), вылезала из нее, облекалась в свои одежды и уходила домой.

Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами и носами уткнувшись в рукописи. Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель. На четвертый день поэтесса ушла от нас, заявив, что не намерена дольше продолжать своей службы.

Когда она говорила, голос ее прерывался, захлебывался от возмущения, а гнев расширил зрачки до такой степени, что глаза из небесно-голубых стали черными, как пуговицы на лаковых ботинках. Мы недоумевали: «В чем дело? Наши спины и наши носы свято блюли условия…» — «Именно. Но я не нанималась греть простыни у святых…»

В есенинском хулиганстве прежде всего повинна критика, а затем читатель и толпа, набивавшая залы литературных вечеров, литературных кафе и клубов. Критика надоумила Есенина создать свою хулиганскую биографию, пронести себя хулиганом в поэзии и в жизни.

Я помню критическую заметку, послужившую толчком для написания стихотворения «Дождик мокрыми метлами чистит», в котором он, впервые в стихотворной форме, воскликнул:

«Плюйся, ветер, охапками листьев, Я такой же, как ты, хулиган». Есенин читал эту вещь с огромным успехом. Когда выходил на эстраду, толпа орала: «Хулигана». Тогда совершенно трезво и холодно — умом он решил, что это его дорога, его «рубашка».

Я не знаю, что чаще Есенин претворял: жизнь в стихи или стихи в жизнь. Маска для него становилась лицом и лицо маской. Вскоре появилась поэма «Исповедь хулигана», за нею книга того же названия и вслед, через некоторые промежутки, «Москва кабацкая», «Любовь хулигана» и т. д., и т. д. во всевозможных вариациях и на бесчисленное число ладов.

Ю.Золоторёв. Сергей Есенин

Ни в одних есенинских стихах не было столько лирического тепла, грусти и боли, как в тех, которые он писал в последние годы, полные черной жутью беспробудности, полного сердечного распада и ожесточенности.

В цифрах Есенин был на прыжки горазд и легко уступчив. Говоря как-то о своих сердечных победах, махнул: «А ведь у меня, Анатолий, за всю жизнь женщин тысячи три было». – «Вятка, не бреши». – «Ну, триста». – «Ого!» — «Ну, тридцать». – «Вот это дело».

Любили мы в ту крепкую и тугую юность потолковать о неподходящих вещах — выдумывали январский иней в волосах, несуществующие серебряные пятачки, осеннюю прохладу в густой горячей крови.

Есенин отложил зеркала и потянулся к карандашу. Сердцу, как и языку, приятна нежная, хрупкая горечь. Прямо в кровати, с маху, почти набело (что случалось редко и было не в его тогдашних правилах) написал трогательное лирическое стихотворение. Через час за завтраком он уже читал благоговейно внимавшим девицам:

По-осеннему кычет сова

Над раздольем дорожной рани.

Облетает моя голова,

Куст волос золотистый вянет.

Здравствуй, мать голубая осина!

Скоро месяц, купаясь в снегу,

Сядет в редкие кудри сына.

Скоро мне без листвы холодеть,

Звоном звезд насыпая уши.

Без меня будут юноши петь,

Не меня будут старцы слушать.

Мы лежали в своем купе. Есенин, уткнувшись во флоберовскую «Мадам Бовари». Некоторые страницы, особенно его восторгавшие, читал вслух. В хвосте поезда вдруг весело загалдели. От вагона к вагону — пошел галдеж по всему составу. Мы высунулись из окна.

По степи, вперегонки с нашим поездом, лупил обалдевший от страха перед паровозом рыжий тоненький жеребенок. Зрелище было трогательное. Надрываясь от крика, размахивая штанами и крутя кудластой своей золотой головой, Есенин подбадривал и подгонял скакуна.

Железный и живой конь бежали вровень версты две. Потом четвероногий стал отставать, и мы потеряли его из вида. Есенин ходил сам не свой. После Кисловодска он написал в Харьков письмо девушке, к которой относился нежно. Оно не безынтересно. Привожу:

«….Трогает меня в этом только грусть за уходящее, милое, родное, звериное и незыблемая сила мертвого, механического. Вот вам наглядный случай из этого. Ехали мы из Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно и что же видим: за паровозом, что есть силы, скачет маленький жеребенок, так скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его.

Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод — для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень многое. Конь стальной победил коня живого, и этот маленький жеребенок был для меня и вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребенка тягательством живой силы с железной…»

А в прогоне от Минеральных до Баку Есениным написана лучшая из его поэм — «Сорокоуст». Жеребенок, пустившийся в тягу с нашим поездом, запечатлен в образе, полном значимости и лирики, глубоко волнующей.

Один Новый год встречали в Доме печати. Есенина упросили спеть его литературные частушки. Василий Каменский взялся подыгрывать на тальянке. Каменский уселся в кресле на эстраде, Есенин — у него на коленях. Начали:

Я сидела на песке

Нету лучше из стихов

Ходит Брюсов по Тверской

Не мышой, а крысиной.

Дядя, дядя я большой,

Скоро буду с лысиной.

Рожа краской питана,

Есть поэт Мариенгоф.

Много кушал, много пил,

Без подштанников ходил.

Нету яре и звон чей

Анатолий Мариенгоф и Сергей Есени

Зашел к нам на Никитскую в лавку человек — предлагает недорого шапку седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую пену и пошел к зеркалу. Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь и распушал ее. Важно пузыря губы, смотрел на себя в стекло, пока сквозь важность не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: «И до чего же это я хорош в бобре!»

Вечером «Почем-Соль» сетовал: «Не поеду, вот тебе слово, в жизни больше не поеду с Сергеем… Весь вагон забил мукой и кишмишем. По ночам, прохвост, погрузки устраивал… я, можно сказать, гроза там… центральная власть, уполномоченный, а он кишмишников в вагон с базара таскает. Я им по два пуда с Левой разрешил, а они, мерзавцы, по шесть наперли…»

Есенин нагибается к моему уху: «По двенадцати. » — «Перед поэтишками тамошними метром ходит… деньгами швыряется, а из вагона уполномоченного гомельскую лавчонку устроил… с урючниками до седьмого пота торгуется… И какая же, можно сказать, я после этого — гроза… уполномоченный…»

«Скажи, пожалуйста, «урюк, мука, кишмиш». А то, что я в твоем вагоне четвертую и пятую главу «Пугачева» написал, это что?… Я тебя, сукина сына, обессмерчиваю, в вечность ввожу… а он — «урюк! урюк!»…»

Интересно? Поделитесь информацией!

About Тина Гай

Статьи на эту же тему

Лучшие цитаты из лучших книг

Дмитрий Ровинский. Преодолеть незнание России

Непричёсанные мысли Ежи Леца

Игуменья Митрофания. Благими намерениями…

Сергей Есенин. Окончание

Вырванные из контекста

Псковская Миссия. Окончание

Французская бюрократия: смотрины. Париж-19

2 Responses to Сергей Есенин: соприкосновение с тайной

Нет, в этом вопросе я вовсе не просвещенная. Гипотез вокруг загадочной смерти много, я совершенно не знаток этого вопроса и даже вникать в это не хочу. Я люблю поэзию Есенина и допускаю, что его могла убрать насильственно, но он и сам делал много для того, чтобы покинуть этот свет как можно раньше. Так что можно сказать, что если и было насилие, то оно скорее всего для него было спасительным. Он был человеком с трагической судьбой и жить ему на этом свете вовсе не доставляло удовольствия. Иначе он бы не пил так безбожно и не пускался во все тяжкие. Он сознательно шел к такому концу. Ему плохо было везде: и в Европе, и в Америке, и в России, но в России ему было все-таки лучше, чем в Европе и Америке.

Безусловно работа, посвященная творчеству великого русского поэта Сергея Есенина раскрывает новые оттенки образа поэта и его творчества., прекрасно полдобраны ссылки

Думаю, что лирика Есенина настолько музыкальна, что сама находит себе музыкальные гармонии и ритмы и почти полностью становится песенной, чего нельзя сказать о многих других поэтов времен коммунистического эксперимента.

Известно, что множество лет Есенин был фактически запрещен. В ОРдессе прозвучали стихи Есенина в полную мощь только в период оккупации, когда отмечали какой-то его юбилей и вышел сборник стихов Есеннина, за наличие которого впоследствии можно было получить срок.

Проблемой особленно в настоящее время является его гибель. Все больше становится свидетельств тому, что смерть Есенина была вынужденной, а вовсе не от «мировой тоски».

Для аргументации попробую привести зхдесь найденное мною в материалах дела рукописное стихотворение, приписываемое Есенину, которое было и опубликовано в журнале «Колокол» в его первом номере хозяином Русского театра при оккупации Василием Вронским. Я сравнивал рукописный вариант, за который студенты Паляница и Шмуклеровская получил по 6 лет лагерей в период ежовщины с журнальнгым и мой вариант собрал наиболее полный текст:

Стихотворение называется «Послание «евангелисту «Демьяну Бедному» Было написано незадолго до трагической гибели поэта:

Я часто думаю: за что Его казнили,

за что Он жертвовал Своею головой?

За то ль, что враг суббот, Он против всякой гнили

Отважно поднял голос свой?

За то ли, что в стране проконсула Пилата,

где культом Кесаря полны и свет, и тень,

Он с кучкой рыбаков из бедных деревень

За Кесарем признал лишь силу злата?

За то ль, что, не жалея сам себя,

Он к горю каждого был милосерд и чуток

И всех благословлял, мучительно любя

И маленьких детей, и грязных проституток?

Не знаю я, Демьян, в евангелии твоем

Я не нашел правдивого ответа.

В нем много бойких слов,- ох, как их много в нем,-

Но слова нет, достойного поэта!

Я не из тех, кто знает лишь попов,

Кто безотчетно верит в Бога,

Кто лоб свой расшибить готов,

Молясь у каждого церковного порога.

Я знаю, что, стремясь по Вечному пути,

Здесь на Земле, не расставаясь с телом

Не мы, так кто-нибудь другой, ведь должен же дойти

Воистину к Божественным пределам?1

И все-таки, когда я в “Правде” прочитал

Неправду о Христе блудливого Демьяна,

Мне стыдно стало так, как будто я попал

В блевотину, извергнутую спьяна.

Я не люблю религии раба,

Покорного от века и до века,

И вера у меня в чудесное слаба:

Я верю в знание и силу Человека!2

Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос —

Далекий миф, — мы это понимаем, —

Но все-таки нельзя, как годовалый пес

На все и всех захлебываться лаем!

Христос — сын Высшего — за правду был казнен

Пусть это миф, но все ж, когда прохожий

Его спросил: “Кто ты?” — ему ответил Он:

“Сын человеческий”, а не сказал: ”Сын Божий!”

Пусть миф — Христос и мифом был Сократ,

Так что ж от этого? И надобно подряд

Плевать на то, что для людей есть свято?

Тебе знаком, Дамьян, всего один арест,

А ты скулишь: “Ах, крест мне выпал лютый!”

А что, когда б тебе Голгофский дали крест и чашу с едкою

Хватило б у тебя величья до конца

В последний час, как Он примером тоже

Благословлять весь мир под тернием венца

И о бессмертии учить на смертном ложе?

Нет! Ты, Демьян, Христа не оскорбил,

Ты не задел Его своим пером нимало!

Разбойник был, Иуда был —

Тебя лиш только не хватало!

Ты сгустки крови у креста

Копнул ноздрей, как толстый боров.

Ты только хрюкнул на Христа,

Ефим Лакеевич Придворнов!1

Но ты свершил двойной тяжелый грех

Своим дешевым балаганным вздором:

Ты оскорбил поэтов вольный цех

И малый свой талант покрыл позором.

Ведь там, за рубежом, прочтя твои стихи,

Небось смеются над тобой, писательской стряпушей:

— “Еще тарелочку Демьяновой ухи,

Соседушка, мой свет, пожалуйста, покушай!”

А русский мужичок, читая ”Бедноту”,

Где образцовый труд печатался куплетом,

Еще усерднее помолится Христу

И коммунисту “мать” пошлет при этом!

Подпись в материалах дела: Сергей Есенин.

Читая это стихотворение, становится все более отчетливее гипотеза о том, что смерть С.Есенина была не добровольная, а явно вынужденная. Текст стихотворения — прямое доказательство этому. Ясно видны и те, кому нужна была смерть великого поэта.

Во-первых текст стихотворения вовсе не содержит пессимизма и желания смерти, как в некоторых статьях такое подчеркивается для объяснения смерти поэта. Во-вторых, вряд ли как и высказывания того времени С. Есенина могло простить ГПУ

Было бы узнать, (ведь мы с Вами друзья!) Ваше просвещенное мнение, Тина Гай, по данному вопросу. В.Смирнов