К истории творческих взаимоотношений Есенина и Клюева

Прочитав однажды до предела субъективные рассуждения Ю.Айхенвальда о своей поэзии, Александр Блок под свежим впечатлением от них написал:

«Как можно критику, серьезному, быть столь импрессио-нистичным, столь порхающим с предмета на предмет, столь не считающимся о простейшими историко-литературными приемами?

Зачем так безбожно путать хронологию, например?

Я бы, если бы собрался писать статью, поинтересовался узнать точнее подробности внешние, но в корне меняющие дело».

Без восстановления внешних (но в корне меняющих дело) подробностей нельзя обойтись и при рассмотрении такой непростой проблемы, как внутренние творческие связи Сергея Есенина и Николая Клюева. Подступы к ее анализу уже были осуществлены. Здесь будет идти речь о некоторых аспектах этой проблемы более детально, в том числе с привлечением неизвестных и малоизвестных документальных источников.

В 1916 году Клюев написал стихотворение «Оттого в глазах моих просинь. », посвятив его «прекраснейшему из сынов крещеного царства, крестьянину Рязанской губернии, поэту Сергею Есенину». Именно оно положило начало неоднократному обмену стихотворными посланиями между поэтами. Вопросы, связанные с историей создания этих произведений и с обстановкой, в которой они становились фактами литературы, до сих пор затрагивались лишь частично и мимоходом, к тому же нередко получая сугубо одностороннее освещение. Между тем, при ближайшем рассмотрении оказывается, что анализ этих вопросов в их совокупности дает возможность во многом прояснить и понять мотивы большинства прямых творческих и эпистолярных высказываний Есенина и Клюева друг относительно друга.

Указанное клюевское стихотворение появилось в печати на страницах первого сборника «Скифы» не позже 1 августа 1917 года, уже после Февральской революции, которая дала поэтам новые творческие импульсы. В марте-мае 1917 года Клюев и Есенин ведут в Петрограде активную литературную и общественную деятельность. Клюев пишет и публикует (в конце мая и начале июня 1917 года) «Красную песню» («Распахнитесь, орлиные крылья. »), которую вскоре стали называть «Крестьянской марсельезой»; Есенин создает свои первые послереволюционные поэмы («Товарищ», март 1917, «Певущий зов», июнь 1917). Литературный критик Р.В.Иванов-Разумник, тогда часто встречавшийся с ними, писал Андрею Белому 29 апреля 1917 года: «Кланяются Вам Клюев и Есенин. Оба — в восторге, работают, пишут, выступают на митингах».

Примерно через месяц-полтора поэты расстались, выехав из Петрограда в свои родные места. Лето 1917 года стало для Есенина временем интенсивного творчества. Так, 19—20 июня он пишет в Константинове поэму «Отчарь». Она вошла в число сочинений, отданных поэтом для публикации во второй сборник «Скифы». Общий объем этого стихотворного материала был значителен — он почти не уступал объему последующих авторских сборников Есенина 1918 года («Голубень» и «Преображение»). И потому два его цикла во вторых «Скифах» — «Стихослов» (4 «маленькие поэмы» ) и «Под отчим кровом» (15 стихотворений) — по существу можно рассматривать как «книгу в книге» (хотя и разделенную составителями «Скифов» на две части, помещенные в разных местах сборника).

Стихотворение «Николаю Клюеву» завершало в «Скифах» цикл «Под отчим кровом», т.е. композиционно являлось финалом есенинской «книги в книге». Если вспомнить, что композиции своих сборников Есенин неизменно уделял большое внимание, то этот факт никак нельзя отнести к разряду случайных.

Детальное рассмотрение авторского замысла компоновки цикла «Под отчим кровом» выходит за рамки нашей работы. Но о четырех его последних стихотворениях нужно сказать здесь обязательно. Это — «Там, где вечно дремлет тайна. », «Проплясал, проплакал дождь весенний. », «Покраснела рябина. » и «О Русь, взмахни крылами. », имевшем в «Скифах» не только заглавие «Николаю Клюеву», но и эпиграф из Лермонтова: «Я верю, под одной звездой с тобой мы были рождены».

Поместив эти стихи именно в конце своей «книги в книге», Есенин тем самым как бы подчеркивал, насколько важными для ее замысла они являются. И в самом деле, сочетание этих произведений, написанных в разное время, высветило этапы серьезных раздумий поэта не только о месте его поэзии в жизни и литературе, но — и это самое главное — о Родине в его творчестве.

В первом из них — «Там, где вечно дремлет тайна. — тема «поэт и Родина» только намечается («Широки леса и воды, // Крепок взмах воздушных крыл, // Но века твои и годы // Затуманил бег светил»), как бы мерцая сквозь некий флер (очевидного символистского происхождения), окутывающий эту лирическую миниатюру («новый путь мне уготован », «суждено мне изначально. », «в две луны зажгу над бездной незакатные глаза»). Второе представляет собой диалог поэта и его лирического героя («Скучно мне с тобой, Сергей Есенин, подымать глаза. »), в котором явственно звучит нота сомнения автора в действенном характере своей поэзии:

Близок твой кому-то красный вечер,

Но все так же день взойдет с востока,

Так же вспыхнет миг.

Не изменят лик земли напевы,

Не стряхнут листа.

Следующее стихотворение («Покраснела рябина. ) тематически контрастно предшествующему: оно — о судьбе роди мого края, «вечного пахаря и воя»,- Но последние его строки ГПомяну тебя в дождик я, Есенин Сергей») уже как бы предвосхищают возвращение к теме поэт и Родина , кото рая обретает такое мощное звучание в финальном стихотворении цикла «Под отчим кровом» — «Николаю Клюеву.

О Русь, взмахни крылами,

Поставь иную крепь.

С иными именами

Встает иная степь.

Долга, крута дорога,

Несчетны склоны гор;

Но даже с тайной бога

Веду я тайно спор.

За мной незримым роем

Идет кольцо других,

И далеко по селам

Звенит их бойкий стих.

Сокройся, сгинь ты, племя

Смердящих снов и дум!

На каменное темя

Несем мы звездный шум.

Довольно гнить и ноять,

И славить взлетом гнусь.

Уж смыла, стерла деготь

Создать у читателя ясное представление, от чего он ушел в своем творчестве, как и по какому пути идет теперь — вот чем руководствовался Есенин при композиции финальной части своего цикла «Под отчим кровом». Но была, кроме того, у поэта и более локальная цель — именно на тех же скифских страницах, где ранее появились клюевские стихи иттого в глазах моих просинь. », посвященные Есенину, хотел он увидеть свое ответное послание Клюеву.

Первый сборник «Скифы» с этими стихами Клюева вышел в свет всего на полмесяца раньше того момента, когда в редакцию Скифов» поступили есенинские стихи для второго сборника. Однако подготовка первого «скифского сборника началась еще осенью 1916 года. Поэтому есть все основания полагать, что Есенин знал посвященное ему клюевское сочинение до его публикации, ибо написано оно было (как уже упоминалось)» в 1916 году. В этом произведении Клюев дал поэтические характеристики себе и Ьсенину. О том же есть строки и в есенинском послании — но какая большая разница во взглядах поэтов друг на друга и на себя самих.

Оттого в глазах моих просинь,

Что я сын Великих озер.

Точит сизую киноварь осень

На родной беломорский простор.

На закате плещут тюлени,

Загляделся в озеро чум.

Златороги мои олени —

Табуны напевов и дум.

Даль повыслала отрока вербного

С голоском слаще девичьих бус.

Он поведал про сумерки карие,

Про стога, про отжиночный сноп.

. От Вытегры до Шуи

Он избродил весь край

И выбрал кличку — Клюев,

Монашьи мудр и ласков,

Он весь в резьбе молвы,

И тихо сходит пасха

С бескудрой головы.

А там, за взгорьем смолым,

Кудрявый и веселый,

Такой разбойный я.

Ясно видно, что в своем ответе Клюеву Есенин отстаивал как собственную творческую индивидуальность, так и право а мнение о Клюеве-поэте, не совпадающее с тем, что думал ро себя он сам. И по существу, отдавая такое стихотворение в печать, Есенин начинал уже не словесную (как бывало и ранее), но публичную — хотя и почтительную по форме — полемику с Клюевым.

Второй сборник «Скифы» вышел в свет между 13 и 21 декабря 1917 года. Узнав о его содержании вскоре после выхода книги, Есенин немедленно написал полное упреков письмо к редактору «Скифов» Иванову-Разумнику с отказом от дальнейшего сотрудничества в «скифских» сборниках. Это — теперь широко известное — письмо, впервые опубликованное более тридцати пяти лет назад, уже не раз служило базой для построения тех или иных концепций, носящих преимущественно негативный характер по отношению к адресату письма и к другим поминавшимся в нем людям, в том числе к Клюеву. Представляется, однако, что вопрос,— почему же письмо, адресованное Иванову-Разумнику, человеку, к которому, по словам В.С.Чернявского, Есенин именно в то время (конец 1917 года) «относился с большим уважением и любовью, с которым неизменно встречался по делам практическим и душевным», неожиданно оказалось столь резким по тону,— до сих пор не имеет удовлетворительного ответа.

Попытаемся найти его, обратясь к «внешним подробностям» (Блок). Вот некоторые события октября-декабря 1917 года, связанные с именем Есенина. В октябре он написал поэму «Пришествие», а в ноябре,— поэму «Преображение», первую из которых посвятил Андрею Белому, а вторую — Иванову-Разумнику. Обе поэмы стали известны и тому, и другому практически сразу же после их написания. 22 ноября прошел вечер поэзии Есенина в Тенишевском училище, вступительное слово на котором произнес В.С.Чернявский. С текстом этого выступления Есенин ознакомился за несколько дней до вечера, и, по словам Чернявского, «Сергею. особенно по душе был анализ соприкосновения его поэзии со стихами Клюева и выводы в пользу полной самобытности Есенина. «Вот дурной! Да пойми сам, что ты лучше всех меня понимаешь».

Итак, в те месяцы Есенин, переживая мощный творческий подъем, уже осознавал себя как творчески самобытную личность. Но публичная оценка новых есенинских сочинении 1917 года со стороны Андрея Белого и Иванова-Разумника — людей, к мнению которых Есенин тогда особенно прислушивался,— оказалась более сдержанной, чем того мог ожидать поэт. Второй сборник «Скифы» открывался статьями «Поэты и революция» (Иванов-Разумник) и «Песнь Солнценосца (Андрей Белый), в которых, как и в прежней критике 1915—1916 годов, Клюеву среди крестьянских поэтов отводилось место лидера, а Есенин все так же поминался вслед за ним. К тому же, хотя есенинский цикл «Под отчим кровом был, без сомнения, прочитан Ивановым-Разумником при редакционной подготовке сборника, критик вовсе не упомянул его в своей статье, пройдя мимо и самого цикла, и его замысла, столь важного, как было показано выше, для Есенина. Более того, общим контекстом сборника был до неузнаваемости трансформирован другой есенинский замысел, связанный с публикацией его послания Клюеву — полемический колорит последнего был практически нивелирован, и, по существу, оно прозвучало в «Скифах» под знаком солидарности с мнением редактора сборника о клюевском творческом первенстве.

Все это, вместе взятое, и вызвало ярко выраженную негативную реакцию импульсивного, порывистого Есенина на выход «Скифов» в свет. Она еще более усугубилась тем, что посвященное ему стихотворение Клюева «Елушка-сестрица. появилось на страницах «Ежемесячного журнала» как раз в декабре 1917 года, т.е. в одно время со «Скифами». В нем содержались скорбные строки: «Белый свет Сережа разлюбил мой сказ», которые только подлили масла в огонь. Находясь в состоянии аффекта, Есенин отнесся к ним с явным пристрастием. В письме к Иванову-Разумнику он в запальчивости даже объявил Клюева своим врагом.

А Клюев в это время жил на родине, по его словам, полузабыт и журналами, и небом». В его письме к редактору «Ежемесячного журнала» В.С.Миролюбову, написанном во второй декаде января 1918 года, читаем: «. я очень нуждаюсь. Мука ржаная у нас 50 руб. и 80 руб. пуд. Есть нечего и взять негде. Сам я очень слаб и болен, вся голова в коросте, шатаются зубы и гноятся десны, на ногах язвы, так что нельзя обуть валенка, в коросте лоб и щеки, так что опасно и глазам. ведь у меня столько друзей с братьями, которым стоило бы один раз в неделю не сходить в «Привал комедиантов» или к любовнице, и я был бы сыт в моей болезни. Вот Есенин так молодец, не делал губ бантиком, как я, а продался за угол и хлеб, и будет цел и из всего выйдет победителем — плюнув всем «братьям» в ясные очи».

Это письмо тоже эмоционально напряжено, и порицание в нем Есенина не случайно — перед нами несомненная реакция Клюева на сообщение Миролюбова о тогдашнем поведении Есенина. Конкретное содержание этого сообщения неизвестно, так как письма редактора к поэту не сохранились. Тем не менее, высокая степень осведомленности Миролюбова о есенинском «бунте на скифском корабле» косвенно подтверждается тем, что черновик упомянутого письма Есенина к Иванову-Разумнику сохранился именно в архиве редактора «Ежемесячного журнала». Скорее всего, поэт работал над текстом своего письма в присутствии Миролюбова. Впрочем, в те дни Есенин открыто демонстрировал свое недоброжелательное отношение к Клюеву и его творчеству — см. хотя бы известную дневниковую запись Блока о разговоре с Есениным, состоявшемся 3 января 1918 года.

Комментируя эту запись, А.А.Козловский справедливо обращает внимание на параллель зафиксированного Блоком есенинского высказывания «я выплевываю причастие» с знаменитыми строками из «Инонии»: «Тело, Христово тело, // Выплевываю изо рта». Позднее, в 1925 году, сам поэт подчеркивал: «В начале 1918 года я твердо почувствовал, что связь со старым миром порвана, и написал поэму «Инония». ». Заметим также, что в 1921 году, работая над версткой сборника «Ржаные кони» (в свет так и не вышедшего), Есенин первоначально поставил там под «Инонией» дату: «1917», заменив ее затем на «1918 январь»8. Все это уверенно свидетельствует, что замысел «Инонии» родился у поэта именно на рубеже 1917—1918 годов. Сам же текст поэмы (с его многочисленными антиклюевскими выпадами типа «проклинаю я дыхание Китежа») неоспоримо подтверждает, что тогдашний «бунт на скифском корабле» послужил Есенину одним из мощных творческих импульсов для создания «Инонии».

Накал есенинского негодования в те зимние дни был, действительно, очень высок — казалось, дело шло к его полному разрыву с Ивановым-Разумником и Клюевым. Однако, уже 30 января 1918 года Есенин участвует в заседании редакции журнала «Наш путь» вместе с Ивановым-Разумником, а в феврале-июне вновь активизирует свое сотрудничество в изданиях, редактируемых последним, вплоть до их прекращения декретом Советской власти. В частности, вопреки своим прежним словам, что «Преображение» «будет напечатано в другом месте», Есенин в апреле 1918 года поместил поэму именно в «разумниковских» изданиях — «Знамени труда» и «Нашем пути».

Объяснение этому может быть только одно — до разрыва, намечавшегося по инициативе Есенина между ним и Ивано-вым-Разумником, дело просто-напросто не дошло. «Декабрьский инцидент» оказался лишь временной (хотя и бурной со стороны Есенина) размолвкой, по окончании которой личные и деловые отношения поэта с критиком возобновились.

Что касается есенинских отношений с Клюевым, то их дружеский характер также был вскоре восстановлен — не без помощи Миролюбова и, по-видимому, других близких поэтам людей. Что это было действительно так, мы узнаём из письма Клюева к Миролюбову, полученного в Петрограде в начале марта 1918 года:

«Благодарение Вам за добрые слова обо мне перед Сережей, так сладостно, что мое тайное благословение, моя жажда отдать, переселить свой дух в него, перелить в него все свои песни, вручить все свои ключи (так тяжки иногда они и единственный может взять их), находят отклик в других людях. Я очень болен, и если не погибну, то лишь по молитвам избяной Руси и, быть может, ради «прекраснейшего из сынов Крещена Царства».

Общее умиротворенное звучание этих слов, так контрастирующее с мрачным колоритом цитированного выше январского письма Клюева к Миролюбову, не оставляет сомнений в том, что конфликтная ситуация в отношениях между поэтами была в то время либо уже позади, либо близка к положительному разрешению.

Трения между Есениным и другими участниками сборников «Скифы» и в самом деле вскоре прекратились совершенно. Яркое свидетельство этому — есенинская статья «Отчее слово», опубликованная в апреле 1918 года все той же газетой «Знамя труда». Она представляет собой восторженный отклик Есенина на повесть Андрея Белого «Котик Летаев» (напечатанную в «Скифах»). Кроме того, в этой статье не раз цитируются — причем всегда в позитивном плане — строки и отрывки из стихотворений Клюева. Среди них — и четверостишие из «Поддонного псалма», которое начинается строкой «Приложитесь ко мне, братья. »,— той самой строкой, которая была ранее так сурово осуждена Есениным («противно моему нутру») в письме к Иванову-Разумнику.

Почему же Есенин весной 1918 года переменил свою «зимнюю» оценку творчества своих коллег по «Скифам» на диаметрально противоположную? Ответ напрашивается сам собой — остыв от запальчивости, двадцатидвухлетний поэт понял, что он не во всем справедливо, необоснованно резко осудил своих старших товарищей, у которых он многому научился. И тогда он мужественно решил отменить эти свои негативные формулировки публично, что и было им сделано в статье «Отчее слово».

Взглянем теперь на стихотворение Есенина «О муза, друг мой гибкий. », где, так же, как и в «Отчем слове», идет речь о литературных наставниках поэта:

О мед воспоминаний!

О звон далеких лип!

Звездой нам пел в тумане

Тогда в веселом шуме

Игривых дум и сил

Апостол нежный Клюев

Нас на руках носил.

Теперь мы стали зреле

И весом тяжелей.

Оно написано тем же трехстопным ямбом с рифмовкой ЖМЖМ, что и послание Клюеву «О Русь, взмахни крылами. », и очевидно перекликается с этим посланием не только метрически, но и тематически. Существует недвусмысленное указание самого Есенина, что «О муза. » была создана позднее, чем «О Русь. »: датируя свои произведения при подготовке собрания сочинений в 1925 году, поэт отнес послание Клюеву к 1916 году, а стихотворение «О муза. » — к 1917-му.

Эта последняя датировка представлялась сомнительной еще на начальных этапах изучения есенинского наследия. Так, готовя к изданию в 1940 году сборник поэтических произведений Есенина, С,А.Толстая-Есенина отметила в комментарии к стихотворению «О муза. »: «Возможно, что это ошибочная дата. В черновиках поэта 1918 года есть сведения об этом произведении как о только что написанном».

В сохранившихся черновиках Есенина того времени прямого подтверждения словам С.А.Толстой-Есениной нет — по-видимому, ее суждение основывалось на материалах, до наших дней не дошедших. Кроме того, недавно выяснилось, что еще в конце 20-х годов состоялась ее беседа с Л.И.Кашиной, часто встречавшейся с поэтом летом и осенью 1918 года,— среди разного рода заметок на отдельных листах и клочках бумаги, хранящихся в ГЛМ, мною обнаружена конс-пективная запись этой беседы, сделанная С.А.Толстой-Есениной.

После заголовка («Л.И.Кашина») в ней следует: «Летом 1918 года Есенин читал: «О муза, друг мой гибкий. », «Зеленая прическа. », «Вот оно, глупое счастье. », «Иорданская голубица»». Из этих четырех произведений два — «Зеленая прическа. » и «Иорданская голубица» — документально датируются, соответственно, августом и июнем 1918 года. Стихотворение «Вот оно, глупое счастье. » также датировано самим поэтом 1918 годом. Таким образом, три сочинения из четырех, перечисленных Л.И.Кашиной, Есенин читал ей вскоре после их создания. Поэтому не вызывает сомнений, что и стихотворение «О муза. », открывающее перечень Л.И.Кашиной, она услышала от поэта летом 1918 года как дотолей не известное.

Более ранних, чем в воспоминаниях Л.И.Кашиной, упоминаний рассматриваемого текста ни в прижизненных документальных, ни в мемуарных источниках не обнаружено, так что верхней границей его датировки на сегодняшний день можно считать лето 1918 года. Попробуем установить также и соответствующую нижнюю границу датировки.

Чуть выше уже отмечалось, что «О муза. » несомненно была написана после «О Русь. ». Вспомним теперь, что А.А.Козловский обоснованно датировал это последнее стихо-творение весной-летом 1917 года, отменив ошибочную авторскую дату — 1916 год. Им же было установлено и время передачи стихотворения «О Русь. » (вместе с другими) в редакцию «Скифов» — середина августа 1917 года.

Памятуя известные слова Есенина: «Что касается остальных автобиографических сведений,— они в моих стихах», сопоставим эти факты с содержанием обоих стихотворений. Прежде всего перечитаем их одно за другим, и мы увидим — молодой полемический задор, который прямо-таки бьет через край в «О Русь. », в стихотворении «О муза. » уступает место светлой печали воспоминаний о невозвратно ушедших временах творческого становления поэта. Писать стихи такой тональности и такого пиетета к своим наставникам непосредственно в период становления, серьезно осложнившегося оппозицией Есенина Клюеву (в октябре 1917 — феврале 1918 годов) и Иванову-Разумнику (в декабре 1917 — январе 1918 годов), было «по всем статьям» просто невозможно.

Кроме того, обращает на себя внимание кардинальное различие смыслов, вложенных Есениным в понятие «мы» в первом и во втором текстах. В стихотворении «О Русь. » (весна-лето 1917 года) это понятие — несомненно соборное: оно характеризует здесь поэта вкупе с его соратниками по духу в литературе и в жизни, то есть тех, кого он тогда же (скажем, в письме к А.Ширяевцу от 24 июня 1917 года) именовал «нашей крестьянской купницей». В стихотворении «О муза. » слово «мы», тоже не однажды употребленное, имеет столь же недвусмысленное (но уже совсем другое) значение — «я и моя муза», которое могло возникнуть лишь под пером поэта, осознавшего свою творческую индивидуальность полностью. А мы теперь знаем, что это ощущение прочно утвердилось в сознании Есенина именно после описанного выше Sturm und Drang’a зимы 1917—1918 годов, завершившегося созданием «Инонии».

Отметим также, что «Инония» — на этот раз речь идет о заключительном разделе книги «Преображение» (составлявшейся летом-осенью 1918 года) — не случайно начинается с самой поэмы, а заканчивается стихотворением «О муза. »: эти произведения выступают здесь как композиционные вехи, которыми Есенин зафиксировал изменение тональности своего творческого настроя во времени.

Словом, совокупность приведенных фактов и наблюдений над есенинскими текстами позволяет уверенно заключить, что стихотворение «О муза. » написано уже в «послеинониевские» дни, а точнее, после окончательного минования размолвки между Есениным и его учителями в искусстве, то есть не ранее весны 1918 года. Впрочем, об этом же говорят и сами стихи:

О муза, друг мой гибкий,

Опять под дождик сыпкий

Мы вышли на поля,—

ведь определение «ревнивица-муза» и в контексте стихотворения, и в более широком контексте жизни и творчества поэта той поры, без сомнения, прочитывается как самокритичная оценка Есениным своего негативизма по отношению к Клюеву и Иванову-Разумнику, возникшего на рубеже 1917— 1918 годов.

19 мая 1918 года московская газета «Голос трудового крестьянства» поместила частушки о поэтах с пометой: «Записал Сергей Есенин», и среди них такую:

Шел с Орехова туман.

Теперь идет из Зуева.

Я люблю стихи в лаптях

Хотя очень может быть, что Есенин «записал» (а, скорее всего, сочинил сам) эту частушку еще до революции, сам факт обнародования ее в мае 1918 года, вслед за апрельской публикацией статьи «Отчее слово», еще раз продемонстрировал восстановление его дружественного отношения к Клюеву.

Лето и начало осени 1918 года прошли у Есенина в Константинове в напряженной творческой работе. Но писал он тогда не только стихи. Л.И.Кашина свидетельствует, что Есенин читал ей «Ключи Марии» «на пароходе, когда ехали в Москву — сентябрь-октябрь 1918 года». И действительно, рукопись первой части трактата «Ключи Марии» имеет авторскую дату: сентябрь 1918. Вчитываясь в это произведение теперь, понимаешь, что предпосланный его тексту (хотя позже и снятый) эпиграф из Клюева не случаен — ведь в этих заметках немало мыслей и рассуждений, связанных с тем уже минувшим к тому времени прошлым, когда «апостол нежный» пестовал молодого поэта и его музу.

В современных исследованиях проделано много по выявлению литературных источников, которыми пользовался (или мог пользоваться) Есенин при написании «Ключей Марии». Обоснованно указывалось при этом на труды Афанасьева, Буслаева, Стасова, Садовникова и т.д. (их перечень см.: V, 334). И в то же время В.Г.Базанов в своей обстоятельной работе на эту тему замечает с оттенком недоумения: «. Афанасьева Есенин вовсе не упоминает. Удивительно и то, что о Буслаеве, которому Есенин столь многим обязан, в «Ключах Марии» говорится между строк и в полемическом тоне».

Понять такое отношение Есенина к упомянутым ученым помогает он сам. Уже в начале своего трактата поэт пишет:

«За орнамент брались давно. Значение и пути его объяснили в трудах своих Стасов и Буслаев, много других, но никто к нему не подошел так, как надо, никто не постиг того, что —

. на кровле конек

Есть знак молчаливый, что путь наш далек.

Таким образом, Есенин полагал, что на правильном пути к пониманию «значения и путей» орнамента в древнерусском народном искусстве находился тогда именно Клюев, а не специалисты-ученые.

Как же высказывался Клюев по проблемам, затронутым Есениным в «Ключах Марии»?

В письме Клюева Блоку от 5 ноября 1910 года читаем: «Вглядывались ли Вы когда-нибудь в простонародную резьбу, например, на ковшах, дугах, шеломках, на дорожных батожках, в шитьё на утиральниках, ширинках,— везде какая-то зубчатость, чаще круг-диск и от него линии, какая-то лучистость, «карта звездного неба», «знаки Зодиака». Народ почти не рисует, а только отмечает, только проводит линии народное искусство безглагольно. Вы скажете: а песня? На это я отвечу так: народная песня, наружно всегда однообразная, действует не физиономией, не словосочетаниями, а какой-то внутренней музыкой, опять-таки линией, и кому понятен язык линий, тому понятна во всей полноте и народная песня».

Глубокое понимание символики русского жилища — «святилища земли» — нашло отражение в ряде произведений Клюева 1916—1917 годов, в частности, в стихотворениях цикла «Земля и железо», предложенного им в 1916-м году для первого сборника «Скифы»: «Беседная изба — подобие Вселенной: // в ней шолом — небеса, полати — Млечный Путь. ».

Ценные сведения об обширных познаниях Клюева в этих вопросах содержатся в воспоминаниях В.А.Мануйлова о беседах с поэтом в 20-е годы: «Как жаль, что я не записал обстоятельных рассказов Клюева о старой русской архитектуре! Многое из того, что он рассказывал, мне так и не удалось найти впоследствии ни в одной специальной работе. Например, он говорил, что в каждой церквушке через луковку купола непременно выводилось «древо жизни»20: из верхней части рубился осьмиконечный крест, а из очищенных корней изготовлялась большая люстра, к которой прикреплялись деревянные же подсвечники. Вдохновенно рассказывал он о символике древнерусских строений, о тайном смысле, вложенном в ярусы и сферы».

Читатель, наверное, уже обратил внимание на примечания к клюевским высказываниям, демонстрирующие параллели между ними и есенинскими «Ключами Марии». Такое сопоставление — его можно было бы и продолжить22 — наглядно подтверждает справедливость замечания, сделанного еще в 1926 году внимательным и добросовестным очевидцем: «Из тогдашнего (1915—1916 годов.— С.С.) постоянного общения с Клюевым родился, конечно, и теоретический трактат Есенина «Ключи Марии». ».

Здесь следует лишь добавить, что под позитивным «знаком Клюева» написаны только первые два (сентябрьских) раздела есенинского сочинения. Третий же раздел, судя по авторской дате в черновом автографе и по его содержанию, поэт писал в ноябре 1918 года. И в нем опять возникают негативные оценки клюевского творчества, носящие тот же характер, что и в письме к Иванову-Разумнику конца декабря 1917 года. На этот раз есенинская критика была направлена на стихотворение Клюева «Революцию и Матерь света. », появившееся (под названием «Товарищ») в петроградском журнале «Пламя» 7 ноября 1918 года. Полемизируя как с замыслом этого стихотворения, так и с его воплощением, Есенин в итоге декларирует (хотя и более сдержанно, чем зимой 1917—1918 годов) свой отход от клюевской образной системы: «Уходя из мышления старого капиталистического обихода, мы не должны строить наши творческие образы так, как построены они хотя бы у того же Николая Клюева».

Одним из обстоятельств, ввиду которых Есенин — на этот раз даже в пределах одного сочинения — опять изменил свою оценку Клюева как поэта на противоположную, следует считать выход в свет в октябре 1918 года новой книги Клюева «Медный Кит»25. Этот сборник получил свое название по небольшой одноименной поэме, впервые здесь опубликованной. Клюев упоминает в ней «Инонию», включив есенинский образ (наряду с чапыгинским «Белым скитом» и знаменитой на Руси Почаевской лаврой) в весьма своеобразную развернутую метафору:

Я верю вам, братья Есенин, Чапыгин,—

Трущобным рассказам и ветру-стиху:

Инония-град, Белый скит — не Почаев,

Они — наши уды, Почаев же — трость.

Вызывающе фаллическая окраска, приданная здесь «граду Инонии», сама по себе вряд ли вывела бы Есенина из равновесия — ведь почти сразу же после этого Клюев заговорил о чтимых русскими православных святых в тоне, казалось бы, тогда столь близком богоборствующему «пророку Есенину Сергею»:

Всепетая Матерь сбежала с иконы,

Чтоб вьюгой на Марсовом поле рыдать

И с Псковскою Ольгой, за желтые боны,

Усатым мадьярам себя продавать.

О горе! Микола и светлый Егорий

С поличным попались: отмычка и нож.

Но далее следовала оказавшаяся провидческой характеристика «новой Руси» (то есть «Инонии»), которая для Есенина — как для глашатая последней — была в то время абсолютно неприемлема:

То новая Русь — совладелица ада,

Где скованы дьявол и Ангел Тоски.

Думается, именно совокупность процитированных фрагментов «Медного Кита» (по существу, явившегося клюевским ответом на «Инонию») стала одним из внутренних стимулов следующей фазы «откола» Есенина от Клюева. Из внешних же его причин назовем знакомство Есенина с Мариенгофом, которое состоялось осенью того же года и привело — уже в январе 1919 года — к выработке и публикации имажинистской «Декларации», содержащей некоторые переклички с третьим разделом «Ключей Марии».

Клюеву, судя по всему, не довелось тогда же узнать о новом «уходе» Есенина от него — в феврале 1919 года он вернулся из Петрограда в Вытегру и затем около девяти месяцев не переписывался со своими столичными знакомыми. Лишь в октябре-ноябре 1919 года он написал Миролюбову:

Никто из братьев, друзей и знакомых моих в городах не нашел меня добрым словом, окромя Вас. На что Сергей Александрович Есенин, кажется, ели с одного куса, одной ложкой хлебали, а и тот растер сапогом слезы мои 2S. В ту пору на клюевские письма Есенин действительно не отвечал.

Однако встреча с новыми для него клюевскими стихами состоялась — примерно тогда же Есенин знакомится с клюевским двухтомником «Песнослов», выпущенным в свет во второй половине 1919 года, и, конечно, читает посвященный ему цикл из четырех стихотворений во второй книге этого издания. Первым и третьим из них были, соответственно, «Оттого в глазах моих просинь. » и «Елушка-сестрица. »; об обстоятельствах, сопутствовавших их докнижным публикациям, мы уже говорили выше. Второе же («Изба — святилище земли. ») и четвертое («Бумажный ад поглотит вас. ») до «Песнослова» в печати не появлялись. Стихотворение Есенина «Теперь любовь моя не та. » с посвящением Клюеву, обнародованное в 1920 году29, явилось откликом на клюевскую книгу: в этом убеждают очевидные параллели и менее явные переклички строк (и даже рифм) послания Есенина не только с не известными ему ранее стихотворениями клюевского цикла, но и с другими стихами второй книги «Песнослова».