Колыбель поэзии

Как бы ни был красив Шираз,

Он не лучше рязанских раздолий.

Есенин «Персидские мотивы»

Знаменитое приокское село. Крестьянский сын. Разлад в семье. В доме деда. Сказки бабушки. Друзья детства. Уличная жизнь. Первая «серьезная» обязанность. Крест и книга. Песни матери. Пробуждение творческих дум. Первые «сложенные» стихи.

Родина Сергея Есенина — село Константиново привольно раскинулось по правому высокому холмистому берегу Оки. Как и во времена поэта, здесь

Одна, как прежняя, белеется гора,

Высокий серый камень. (2, 160)

Отсюда открывается необъятный простор заливных лугов, утопающих в цветах, словно сказочный гигантский ковер, поблескивающая гладь луговых озер и Старицы, затерявшейся в камышовых зарослях, убегающие вдаль перелески, а у самого горизонта синеет дымка лесов Мещеры.

Синее небо, цветная дуга,

Тихо степные бегут берега,

Тянется дым, у малиновых сел

Свадьба ворон облегла частокол.

Снова я вижу знакомый обрыв

С красною глиной и сучьями ив,

Грезит над озером рыжий овес,

Пахнет ромашкой и медом от ос. (1,237)

Многое повидали на своем веку эти мирные «малиновые» рязанские села. В глубокое прошлое уходит их история. Далекие предки сегодняшних старожилов этих сел — «соколы-дружники» Евпатия Коловрата — стояли насмерть, защищая рязанскую землю от вражеских полчищ Батыя. А спустя столетия, когда ураган крестьянских восстаний Разина и Пугачева потряс до основания трон российских самодержцев, многие холопы рязанских князей и крепостные крестьяне, не желая вечно гнуть спину на своих господ, бежали на Дон и Волгу и становились под знамена крестьянской вольницы. И не случайно с некоторыми героями этих легендарных времен встречаемся мы в юношеских произведениях Есенина «Песнь о Евпатии Коловрате» и «Ус». Да и само Константиново — одно из старейших рязанских приокских сел. Упоминания о Кузьминской волости и родном селе поэта можно встретить в старинных документах, относящихся к истории Рязанского края XVI–XVII веков.

В начале XVII века село Константиново было вотчиной родовитого боярина Василия Петровича Морозова. Позднее судьбами константиновских крестьян распоряжались двое крепостников-помещиков — княгиня Крапоткина и Олсуфьев, владевшие в Кузьминской волости лучшими земельными угодьями. Потом константиновские пастбища и барскую усадьбу в селе прибрал к рукам новый «хозяин», небезызвестный Кулаков, державший на Хитровом рынке ночлежные дома и трактиры, так выразительно описанные Гиляровским в его книгах о старой Москве. Господский дом вместе с прилегающим к нему старинным парком Кулаков пожаловал в наследство своей дочери — Л. И. Кашиной, которая владела константиновской землей до революции.

«В нашем Константинове, — рассказывает сестра поэта Александра Александровна, — не было ничего примечательного. Это было тихое, чистое, утопающее в садах село.

Внизу, у склона горы, на которой расположено старое кладбище, был высокий бревенчатый забор, вдоль которого были рассажены ветлы. Этот забор, тянувшийся почти до самой реки, огораживавший чуть ли не одну треть всего константиновского подгорья, отделял участок, принадлежавший помещице Л. И. Кашиной. …На противоположной стороне села выстроились в ряд ничем не примечательные, обыкновенные крестьянские избы, за дворами тянулись узкие длинные полоски приусадебных огородов или садов»[11].

Как и во всем малоземельном, бедном рязанском крае, константиновские мужики в большинстве своем имели жалкие, крохотные наделы земли. «Земля на полях не одинакова по своему плодородию, поэтому каждое поле делится на три-четыре части, и в каждой из них семья получает свою „долю“. Доли эти так малы, — вспоминает сестра поэта, — что измеряются ступней или лаптем. Из-за недостатка земли и малоурожайности суглинистой почвы крестьяне наши, чтобы прокормить семью, вынуждены были искать дополнительных заработков»[12], Нужда гнала людей в город. Отрывались от земли и константиновцы, с малолетства уходя «в ученики», иные всю жизнь занимались отхожими промыслами, Только некоторым удавалось на время выбиться в люди: овладеть каким-нибудь мастерством, стать во главе ватаги плотогонов или плотницкой артели, иные, скопив «деньгу», пытались искать торговой удачи. Но их проглатывали более крупные торговые акулы. Нелегким трудом доставался в царской России хлеб и мастеровому человеку.

По-своему, через все эти тернии деревенской жизни прошли поколение за поколением Есенины и Титовы (семья матери поэта) — потомственные константиновцы. Здесь крестьянствовали прадеды поэта; выбивались в люди его деды; здесь вырос его отец, провела свою нелегкую жизнь его мать; в Константинове отшумело озорное деревенское детство будущего поэта.

«У меня отец — крестьянин, ну, а я — крестьянский сын», — не без гордости писал поэт в двадцать пятом году[13]. О своих родовых крестьянских корнях Есенин с достоинством говорит в автобиографиях: «Я — сын крестьянина»[14], — читаем мы в начале автобиографии, написанной Есениным в 1922 году; «Сын крестьянина Рязанской губ.»[15], — сообщает поэт о себе в незавершенной автобиографии, относящейся к 1923 году. «Я родился, — писал Есенин в 1924 году в автобиографии, — в 1895 году 21 сентября [16] в селе Константинове Кузьминской волости, Рязанской губ. и Рязанского уез. Отец мой крестьянин Александр Никитич Есенин, мать Татьяна Федоровна. Детство провел у деда и бабки по матери в другой части села, которое наз. Матово»[17]. В этой и других автобиографиях, в своих письмах и стихах Есенин нигде не говорит, почему его детство прошло в доме деда. В автобиографии «О себе» он лишь уточняет время, с которого он находился в доме своего деда — Федора Андреевича Титова. «С двух лет, — пишет поэт, — был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого было трое взрослых неженатых сыновей…» [18].

Выпись из метрической книги о рождении С. А. Есенина.

Естественно, встает вопрос, где же прошли самые первые годы жизни будущего поэта и почему он провел детство без матери и отца?

Когда-то на месте крестьянской избы, что стоит на усадьбе Есениных в Константинове, возвышался на пригорке ветхий двухэтажный дом, построенный дедом поэта — Никитой Осиповичем Есениным. «В молодости, — рассказывает Екатерина Александровна, — наш дедушка Никита Осипович Есенин собирался пойти в монахи, но до 28 лет никак не мог собраться, а в 28 лет женился на 16-летней девушке. За это намерение в селе прозвали его „монах“, а бабушку, его молодую жену, — „монашка“. С тех пор все поколение нашего дома косило прозвище „монахи“ и „монашки“… После раздела со своими братьями[19] дедушка купил небольшой клочок земли и построил себе двухэтажный дом. Вся усадьба дедушки заключалась под домом…»[20]

Дом Есениных в Константинове.

Судя по всему, Никита Осипович Есенин был человек незаурядный, владел для того времени довольно прилично грамотой, часто «сочинял» односельчанам разного рода прошения, «много лет он был сельским старостой… и пользовался в селе большим уважением, как трезвый и умный человек»[21]. Не получив по разделу с братьями земли, Никита Осипович решает попытать счастья в другом деле и открывает мелочную лавочку, помещавшуюся в первом этаже его дома. В 1887 году, сорока лет, он умирает, оставив свою жену — бабушку поэта — Аграфену Панкратьевну с шестью малыми детьми. Вскоре после смерти мужа она вынуждена была прикрыть мелочную лавочку. Основной доход ей давали жильцы, которых она охотно пускала в свой дом: «В течение многих лет наш дом, который находился напротив церкви, заселяли монахи и художники, работавшие в церкви, которая в то время отделывалась»[22].

Когда первый сын Аграфены Панкратьевны — Александр подрос, его отдали «на выучку» в мясной магазин купца Крылова в Москву. Позднее он стал работать там приказчиком[23]. «Отец наш, — рассказывает Екатерина Александровна, — был старшим сыном. В детстве он пел в церковном хоре. У него был прекрасный дискант. По всей округе возили его к богатым на свадьбы и похороны. Когда ему исполнилось 11–12 лет, бабушке предложили отдать мальчика в Рязанский собор, но в последний момент отец раздумал. Ему не захотелось всю жизнь носить черную рясу, и вместо собора его отправили в Москву „мальчиком“ в мясную лавку»[24]. В 1893 году Александр Никитич Есенин женился на своей односельчанке Татьяне Федоровне — дочери константиновского крестьянина Федора Андреевича Титова, которая после свадьбы перешла жить в дом Есениных [25]. В этом доме родился и провел с матерью первые годы будущий поэт. Когда Есенин родился, Александра Никитича не было в селе. По рассказам односельчан, «дали знать отцу в Москву, но он приехать не мог. Поднялись хлопоты подготовки к крестинам и придумывание имени новорожденному. Остановились на имени „Сергей“. Татьяне — понравилось, а бабка Аграфена Панкратьевна запротестовала и „встала на дыбы“. Ей казалось, что люди, носящие одно имя, обязательно походят друг на друга, и она боялась, что мальчик будет иметь сходство с их соседом Сергеем, носящим прозвище „кулак“, которого Аграфена Панкратьевна видеть не могла. Свои опасения она высказала и священнику Смирнову, производившему „таинство крещения“, тот сказал: „Что вы, что вы, Аграфена Панкратьевна, не бойтесь, он таким не будет, это будет хороший, добрый человек!“»[26] Поначалу голубоглазый крепыш был любимцем и баловнем в доме Есениных. Сергей Есенин был первым ребенком, оставшимся у Татьяны Федоровны в живых[27]. Но вот на семейном горизонте сгустились тучи. «Наши родители, — рассказывает Александра Александровна, — поженились очень рано, когда отцу было восемнадцать, а матери шестнадцать с половиной лет. Сыграв свадьбу, отец вернулся в Москву, а мать осталась в доме свекрови. С первых же дней они невзлюбили — друг друга, и сразу начались неприятности. Полной хозяйкой была бабушка. В доме ее по-прежнему стояли постояльцы, их было много, и для них нужно было готовить, стирать, носить воду, за всеми убирать. Почти вся работа легла на плечи матери, а в награду она получала воркотню и косые взгляды свекрови. По-прежнему наш отец высылал свое жалованье бабушке»[28]. Между матерью и отцом Есенина вспыхнула ссора, и они несколько лет жили порознь: Александр Никитич — в Москве, Татьяна Федоровна — в Рязани. В своих воспоминаниях старшая сестра поэта указывает еще на одну важную причину разлада между родителями: их дед Федор Андреевич Титов поссорился с семьей Есениных, когда Татьяна Федоровна была еще невестой. «Эта ссора тяжело отразилась на всей дальнейшей жизни матери, а особенно на детстве Сергея… Дедушка поздно хватился улаживать жизнь матери и после неудачных попыток тоже стал чуждаться ее. Через несколько лет мать наша, имея на руках 3-летнего Сергея, ушла от Есениных. Дедушка взял Сергея к себе, но мать послал в город добывать хлеб себе и своему сыну… Мать пять лет не жила с нашим отцом, и Сергей все это время был на воспитании у дедушки и бабушки Натальи Евтеевны. Сергей, не видя матери и отца, привык считать себя сиротою, а подчас ему было обидней и больней, чем настоящему сироте»[29].

Александр Никитич и Татьяна Федоровна — отец и мать поэта.

Ранить доверчивое юное сердце легко, но как трудно зарубцовываются такие раны! Порой они кровоточат всю жизнь.

Вспомним, с каким горьким, печальным чувством поведал нам о своем детстве Некрасов, проведенном в доме отца — угрюмого невежды:

В неведомой глуши, в деревне полудикой

Я рос средь буйных дикарей,

И мне дала судьба, по милости великой,

В руководители псарей.

И с каким трепетным волнением Некрасов говорит о матери, которая спасла его живую душу!

А Лермонтов, так рано потерявший мать и росший вдали от отца! Кто знает, каких душевных мук ему это стоило!

Детство без родителей оставило в душе Есенина глубокую травму. Пережитое в детстве отозвалось не одной грустной, тревожной нотой в юношеских стихах поэта.

Будто жизнь на страданья моя обречена;

Горе вместе с тоской заградили мне путь;

Будто с радостью жизнь навсегда разлучена,

От тоски и от ран истомилася грудь.

…Догадался и понял я жизни обман,

Не ропщу на свою незавидную долю,

Не страдает душа от тоски и от ран,

Не поможет никто ни страданьям, ни горю (1, 74), —

писал шестнадцатилетний Сергей Есенин в стихотворении «Моя жизнь». И, конечно, не только литературными влияниями, которые, как и все начинающие поэты, испытал молодой Есенин, можно объяснить подобные строки.

О жизни в доме Титовых, где прошло детство поэта, кое-что он поведал сам в автобиографических заметках и стихах:

Хомутный запах дегтя.

Лампады кроткий свет.

Что я сберег те

Все ощущенья детских лет. (3, 42).

«Первые мои воспоминания относятся к тому времени, когда мне было три-четыре года (к этому моменту Есенин находился уже в доме Титовых. — Ю. П.). Помню лес, большая канавистая дорога. Бабушка идет в Радовецкий монастырь, который от нас верстах в 40. Я, ухватившись за ее палку, еле волочу от усталости ноги, а бабушка все приговаривает: „Иди, иди, ягодка, бог счастье даст“. Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе… Нянька — старуха-приживальщица, которая ухаживала за мной, рассказывала мне сказки, все те сказки, которые слушают и знают все крестьянские дети. Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресным дням он рассказывал мне библию и священную историю»[30]. В беседе с литератором И. Н. Розановым Есенин как-то заметил: «Оглядываясь на весь пройденный путь, я все-таки должен сказать, что никто не имел для меня такого значения, как мой дед. Ему я больше всего обязан. Это был удивительный человек. Яркая личность, широкая натура, „умственный мужик“. …О нем говорю я в своем стихотворении „Пантократор“. Дед имел прекрасную память и знал наизусть великое множество народных песен, но главным образом духовных стихов»[31].

И в стихах и в автобиографиях Есенин подчеркивал большую роль, которую сыграл в его жизни дед Федор Андреевич Титов.

Теперь вы как в тумане,

И помню, дед мне

С грустью говорил:

Ну, а если тянет —

Но больше про кобыл». (3, 44)

По свидетельству родных поэта, многие черты характера Есенин унаследовал от деда, человека интересного и своеобразного.

Федор Андреевич Титов в делах был удачлив и смел, в работе спор, знал, чем расположить собеседника, понравиться окружающим. Имея приятный голос, неплохо пел, любил слушать старинные народные песни, с детьми был добр и ласков, вместе с тем вспыльчив, временами даже жесток[32].

Лесная дорога в Радовецкий монастырь.

По весне Федор Андреевич вместе с другими односельчанами отправлялся в Петербург — на заработки. Там они нанимались рабочими на плоты или на баржи и плавали по воде все лето. Некоторые из них даже приобрели свои небольшие баржи. Была одно время собственная баржа и у деда Есенина. Возвращаясь в село из Петербурга глубокой осенью, константиновские мужики «благодарили бога», а затем потчевали своих односельчан. Обычно в такое время в доме Титовых «…веселье продолжалось неделю, а то и больше, потом становилось реже, от базара до базара, а к концу зимы и вовсе прекращалось за неимением денег. Тогда наступали черные дни в Титовом доме. То и дело слышались окрики дедушки: „Эй, бездомники! Кто это там огонь вывернул?“ И начиналась брань за соль, за спички, керосин»[33].

Федор Андреевич Титов — дед Сергея Александровича Есенина.

Картина эта в какой-то мере напоминает обстановку в каширинском доме, где прошло детство Горького. Да и печальный конец питерской истории, когда пожар и наводнение уничтожили незастрахованную баржу Титова и он оказался почти разоренным, заставляет вспомнить последние дни каширинского красильного дела.

Ко времени, когда дед Есенина взял маленького внука к себе, он уже расстался со своими баржами и его материальные дела сильно покачнулись. Отправляя дочь — мать поэта — в Рязань, Федор Андреевич приказал ей высылать на содержание внука три рубля в месяц[34].

Трое взрослых неженатых сыновей Ф. А. Титова каждый по-своему занимались «воспитанием» Есенина. Ребята они были, как говорил поэт позднее, озорные и веселые. Они сажали трех-четырехлетнего мальчугана на лошадь и пускали ее в галоп, или «учили» его плавать, бросая из лодки в воду чуть ли не на середине Оки. Позднее, лет восьми, одному из них Есенин часто доставал в луговых озерах подстреленных уток.

По-матерински заботилась о Есенине в доме Титовых бабушка — Наталья Евтеевна. «Бабушка любила меня из всей мочи, и нежности ее не было границ»[35], — признавался поэт. Отправляясь на богомолье, она брала внука с собой, зная, что без нее в доме его могут обидеть. В долгие зимние вечера она рассказывала ему сказки, пела песни, духовные стихи, унося его воображение в мир старинных преданий и легенд:

Под окнами Костер метели белой.

Лежанка, бабка, кот…

И бабка что-то грустное,

И крестя свой рот. (3,42, 43)

Есенин не только слушал с интересом, но иногда и сам под впечатлением рассказанного начинал фантазировать и «сочинять». «Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами мне не нравились, и я их переделывал на свой лад»[36], — писал он позднее. В стихотворении «Бабушкины сказки», опубликованном в 1915 году в детском журнале «Доброе утро», Есенин вспоминает, как в долгие зимние вечера они, деревенские ребятишки, затаив дыхание, слушали увлекательные истории:

В зимний вечер по задворкам

По сугробам, по пригоркам

Мы идем, бредем домой.

И садимся в два рядка

Слушать бабушкины сказки

И сидим мы, еле дышим… (1,163)

Жизнь Есенина в доме Титовых отмечена и таким примечательным событием: по настоянию деда он рано начал одолевать грамоту по церковным книгам. «Читать начал с 5 лет»[37], — указывал поэт.

Так рос маленький Есенин под призором бабки и деда. Заметим, что еще сравнительно недавно время, проведенное в доме деда, рассматривалось по преимуществу только со стороны чуждых религиозных влияний на будущего поэта. Все то доброе, положительное, что способствовало пробуждению у Есенина поэтической фантазии, интереса к народным песням и легендам, сказкам, любви к природе и что во многом было разбужено в душе поэта не без доброго влияния деда и бабки, оказалось вне поля зрения, когда заходила речь о детстве Есенина[38]. Допускался при этом и еще один существенный просчет. В литературе о Есенине не получила должного освещения его жизнь за стенами дома Титовых, которая проходила совсем по-иному, чем в семье деда. «Уличная же моя жизнь, — писал поэт в 1924 году, — была не похожа на домашнюю (подчеркнуто мной. — Ю. П.). Сверстники мои были ребята озорные. С ними я лазил вместе по чужим огородам. Убегал дня на 2–3 в луга и питался вместе с пастухами рыбой, которую мы ловили в маленьких озерах, сначала замутив воду руками, или выводками утят. После, когда я возвращался, мне частенько влетало»[39]. Привольно чувствовал себя будущий поэт в константиновских лугах. «Раздольны, красивы наши заливные луга, — рассказывает сестра поэта. — Вокруг такая ширь, „такой простор, что не окинешь оком“. На горе как на ладони видны протянувшиеся по одной линии на многие километры села и деревни. Вдали, в дымке, синеют леса; воздух чист и прозрачен. В траве, в кустарниках, в небе на разные голоса поют, заливаются птицы. Любопытные чибисы, далеко завидев нас, допытываются: „Чьи вы?“ И хоть мы и кричим им насколько хватает голоса, что мы константиновские, они все равно не отстают от нас и задают все один и тот же вопрос: „Чьи вы?“ С весны до глубокой осени нас, ребят, манят к себе своими богатствами чудесные луга»[40].

Один из сверстников Есенина, товарищ по деревенским играм и похождениям, Кузьма Васильевич Цыбин вспоминает:

«Наши ребячьи походы в луга за Оку я хорошо помню. Бывало, ранним летним утром забегаешь к Есенину:

— Сейчас выйду, жди на улице.

И вот мы уже на Оке. Переправившись на другой берег, отправляемся через луга к дальней косе. Песчаный берег косы, где такое раздолье для купанья, ее высокие травы с ежевикой и другими ягодами — наше любимое место. Иногда мы идем к Старице, затерявшемуся в лугах старому руслу Оки, берега которого покрыты зарослями ивняка и камыша.

Помню, как однажды, по пути к этой косе мы решили половить утят в одном из луговых озерец. Стремительный и ловкий Есенин был по этой части большой мастак. Поймав быстро одного за другим трех утят, он передал их мне с наказом: „Держать крепко“. Не успел Есенин отойти и несколько шагов, как один утенок, вырвавшись из моих рук, нырнул в воду и скрылся в камышах. Увидя это, Есенин взял у меня утят и начал распекать меня. Потом вдруг неожиданно подошел к берегу и… пустил одного, затем другого утенка в воду. И долго смотрел им вслед…

И еще вспоминаю, очень любил Есенин цветы. Весной до покоса наши луга — разноцветный ковер. Каких только цветов в них нет! Для него цветы — что живые друзья были»[41].

Особенно любил бывать Есенин в лугах во время сенокоса. В эти дни село как бы вымирало, все перебирались за Оку, жили там дружной артельной семьей в шалашах, привольно, весело, шумно. По вечерам не затихали в лугах песни, пляски, переливы тальянки, кругом слышались шутки, смех.

Я люблю над покосной стоянкою

Слушать вечером гуд комаров.

А как гаркнут ребята тальянкою,

Выйдут девки плясать у костров.

Загорятся, как черна смородина,

Угли-очи в подковах бровей,

Ой ты, Русь моя, милая родина,

Сладкий отдых в шелку купырей. (1,145)

Часто вместе с деревенскими ребятами Есенин отправлялся в ночное, ездил на Оку поить лошадей. «Ночью луна, — вспоминал он, — при тихой погоде стоит стоймя в воде. Когда лошади пили, мне казалось, что они вот-вот выпьют луну, и радовался, когда она вместе с кругами отплывала от их ртов»[42].

Вечер на Оке в Константинове.

Среди своих сверстников и товарищей по уличным забавам Серега Монах (прозвище Есенина в детстве) был признанным коноводом, неутомимым выдумщиком и заводилой по части различных мальчишеских игр и забав, драчуном и забиякой.

Худощавый и низкорослый,

Средь мальчишек всегда герой,

Часто, часто с разбитым носом

Приходил я к себе домой. (2, 109)

«За озорство, — вспоминает Есенин, — меня ругала только одна бабка, а дедушка иногда сам подзадоривал на кулачную и часто говорил бабке: „Ты у меня, дура, его не трожь. Он так будет крепче!“»[43]

Мало кто из константиновских мальчишек так проворно и ловко карабкался по деревьям, как Есенин, не было среди них и лучшего «специалиста» по части птичьих гнезд и яиц. «Многим, — рассказывал он позднее, — кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и живот да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду» [44].

Постоянными спутниками во всех его похождениях были Клавдий Воронцов — сирота, выросший в доме константиновского священника Смирнова, и Тимофей Данилин — сын деревенской нищенки. Немного позднее Есенин подружился с Николаем Сардановским — сыном учительницы, каждое лето с 1907 года приезжавшей со своими детьми в Константиново[45].

С раннего утра Есенин отправлялся с друзьями на Оку, где они часто проводили весь день. Бывало, вспоминает Николай Сардановский, «далеко отплыв от берега, мы ложились на спину и запевали традиционное „Вниз по матушке, по Волге“. Пели с большим чувством»[46]. Когда Оку перекрыли плотиной у соседнего села Кузьминское, глубина и ширина ее значительно увеличились, и никто в Константинове не рисковал ее переплыть. И вот в один из июньских дней Есенин с друзьями при встречном ветре переплыл Оку. «Подвиг» этот они решили воспеть. «Есенин, — как вспоминает Н. Сардановский, — написал на дверной притолоке дома, где часто собиралась наша дружная компания, стихотворение, кажется, из трех строф… Я помню последнюю строфу:

Сергей Есенин (1909–1910 гг.).

Сардановский с Сергеем Есениным,

Тут же Рович Костюшка ухватистый,

По ту сторону в луг овесененный,

Без ладьи вышли на берег скатистый»[47].

По вечерам, вернувшись с реки в село, Есенин с друзьями часто отправлялся в пустовавший дом. Порой в этом Доме они коротали все летние ночи. «Засыпали мы зачастую уже тогда, — вспоминает Н. Сардановский, — когда начинало светать, на улицах мелодично голосили петухи и мимо окон, бодро позвякивая ведрами, бабы шли доить коров. Уже в постелях выслушивали сказки или загадывали загадки. Особенно много загадок знал Сергей… Очевидно, и в ночь нам не оставалось ничего, кроме того, как настраивать себя на игры во сне»[48].

Любил Сергей Есенин с товарищами поиграть в лапту, бабки, городки, устроить облаву на галочьи гнезда: ребят забавляло, как с шумом и криком птицы летали над их головами.

Есенин писал в автобиографии 1923 года, что его «детство прошло среди полей и степей»[49] (подчеркнуто мной. — Ю. П.). Очень жаль, что долго это важное замечание, по сути дела, не принималось во внимание, когда речь шла о раннем периоде жизни поэта. Неповторимая красота родной природы окружала Есенина буквально с колыбели.

Усталый день склонился к ночи,

Затихла шумная волна,

Погасло солнце, и над миром

Плывет задумчиво луна.

…Внимая песням, с берегами,

Ласкаясь, шепчется река.

И тихо слышится над нею

Веселый шелест тростника. (5, 238)

Подрастая, Есенин чутко воспринимал этот радужный мир земной красоты. Вспомним, как любовался он зарей, которая «на крыше, как котенок, моет лапкой рот»; как переживал, что лошади на Оке чуть-чуть было «не выпили» луну; как однажды был удивлен, увидев, что «словно яйцо, расколовшись, скользнул месяц за дальним холмом»; как вслушивался в звонкий говор «духовитых дубрав», что «кличут ветками к реке».

Сколько раз позднее согревали и успокаивали поэта бесконечно дорогие его сердцу воспоминания детских лет!

До сегодня еще мне снится

Наше поле, луга и лес,

Принакрытые сереньким ситцем

Этих северных бедных небес.

…Как бы я и хотел не любить,

Все равно не могу научиться,

И под этим дешевеньким ситцем

Ты мила мне, родимая выть. (2, 187, 188)

Девяти лет у коновода константиновских ребят появилась первая серьезная обязанность в жизни: он переступил школьный порог и сел за парту. К этому времени ссора между родителями Есенина, продолжавшаяся почти пять лет, улеглась. Мать вернулась в Константиново[50], отец по-прежнему работал в Москве приказчиком в мясной лавке. Несколько раз в год он приезжал проведать семью. Сергей вновь стал жить с матерью в доме Есениных. Когда старый двухэтажный дом деда Есениных в 1910 году сгорел, родители поэта построили новый. «Богатство наше, — пишет Е. А. Есенина, — заключалось в нашей избе, корове, небольшом наделе земли и маленьком огороде»[51]. «Вспоминая нашу прошлую жизнь, — рассказывает А. А. Есенина, — мы всегда представляем ее себе именно в этом доме. Это была простая деревенская изба. Ее внутреннее расположение было удобно, а с улицы она выглядела очень красивой. Наличники, карниз и светелка на крыше были причудливо вырезаны и выкрашены белой краской; железная крыша, водосточные трубы и обитые тесом углы дома, срубленного в лапу, выкрашенные зеленой краской, делали избу нарядной. Из наших окон был виден синеющий вдали лес, излучина Оки и заливные луга»[52]. Навсегда сохранил Сергей Есенин светлые и волнующие воспоминания о днях, проведенных под отчим кровом:

А сейчас, как глаза закрою,

Вижу только родительский дом.

Вижу сад в голубых накрапах,

Тихо август прилег ко плетню.

Держат липы в зеленых лапах

Птичий гомон и щебетню.

Я любил этот дом деревянный… (2, 129, 130)

Недалеко от есенинского дома, на пригорке, в центре села, стояло одноэтажное, скромное деревянное здание. В нем помещалось земское четырехклассное Константиновское училище, где с 1904 года начал учиться Есенин. Это же училище когда-то посещал его отец.

Константиново — довольно большое село, оно растянулось на несколько километров. Но в каждом классе насчитывалось не более 10–12 учеников, немногие имели возможность учиться. Первый школьный наставник Есенина — учитель Иван Матвеевич Власов был человек хорошо образованный, любил детей, отдавал им много сил и времени, всячески стремясь привить ребятишкам любовь к знаниям, книге. Вместе со своей женой — Лидией Ивановной Власовой, которая тоже была учительницей, он сумел на скудные средства, отпускаемые земскими властями, создать школьную библиотеку.

«Сергей Есенин, — рассказывает двоюродная сестра поэта, — был в третьем или четвертом классе, когда я пошла в школу. Учителями у нас тогда были Иван Матвеевич и Лидия Ивановна Власовы. Любознательного, озорного весельчака Есенина они любили, хотя и держали „в строгости“. Пожалуй, мало кто больше в школе стоял в углу, чем Есенин. Дома он занимался меньше нас, но отвечал в школе много лучше остальных ребят. Большой интерес был у него к чтению. Книги он доставал и в школе, и у отца Ивана. К окончанию школы порядочно было у него и своих книг. Имел он отличную память и много стихов знал наизусть»[53]. Кроме Власовых, в школе был еще законоучитель, отец Иван — священник константиновской церкви Смирнов. Многие годы провел он в Константинове. Крестьяне относились к нему с уважением. «Невысокого роста, с крупными чертами лица, с умными черными глазами, он так хорошо умел ладить с людьми, что не было во всей округе человека, который мог что-нибудь сказать плохое об отце Иване»[54], — вспоминает Е. А. Есенина. Как всякий законоучитель, священник Смирнов, стремясь приобщить своих учеников к «правде христовой», оказывал на них религиозное влияние. Вместе с тем школьные товарищи Есенина отмечают, что Смирнов религиозной фанатичностью не отличался, относился к деревенским ребятам, посещавшим школу, отзывчиво и заботливо[55].

Константиновское земское училище.

Нам довелось встречаться с теми, кто занимался в Константиновском училище в те же годы, что и Есенин. Все они — и Николай Петрович Калинкин, и Павел Михайлович Любушкин, и Кузьма Васильевич Цыбин, и Клавдий Воронцов, и двоюродная сестра поэта Анна Ивановна Власова — говорили о том, что Есенин занимался легко, как бы шутя, и по праву считался способным учеником.

Окончил школу Сергей Есенин с похвальным листом. Сохранился «список учащихся Константиновского училища Рязанского уезда, подвергнутых испытанию при окончании в оном курса в мае месяце 1909 года»[56].

Из одиннадцати учеников испытания на «пять» выдержали, как это видно из списка, четыре человека, в том числе Есенин.

Похвальный лист С. А. Есенина.

Н. П. Калинкин, занимавшийся вместе с Есениным четыре года, отмечает, что «и учителя, и мы, ученики, любили Есенина за его прямоту и веселый нрав, был он среди нас, как говорится, первый заводила, бедовый и драчливый, как петух»[57]. Другой однокашник Есенина, К. В. Цыбин, рассказывает:

«Помню, как-то раз в начале зимы, во время большой перемены Есенин увел нас всех кататься на льду реки.

Село наше стоит на высоком, холмистом берегу Оки, и, пока мы добрались до реки, прошло порядочно времени. Увлеченные катаньем, мы не только не заметили, как прошла большая перемена, но прокатались еще добрых тридцать минут и вернулись к концу урока.

Учитель спрашивает нас:

— Где это вы, голубчики, были?

— На реке. На льду катались, — отвечаем мы нестройным хором.

— Вот молодцы! Кто же эту затею выдумал?

Молчим. Переглядываемся. Никто не хочет выдавать товарища.

— Так кто же из вас такой храбрый? А? — вторично спрашивает учитель.

— Это я их увел, — говорит, улыбаясь, Есенин. Даже в эту минуту он не в силах был скрыть свою веселую, добродушную улыбку.

— Ну, что ж, — говорит учитель, — всех, и зачинщика, и соучастников, всех без обеда.

И верно, после уроков всех нас оставляют в школе. Учитель пишет на доске несколько предложений.

— Вот когда так же хорошо перепишете все это в свои тетради, я вас отпущу домой.

Проходит немного времени, и первым к столу с тетрадью подходит Есенин.

— Молодец, хорошо, — говорит учитель. — Но ты ведь зачинщик, так что страдай, жди остальных.

Наконец все написали. Проверив тетради, учитель уходит. Есенин подбегает к доске, берет мел и быстро пишет несколько стихотворных строк. Мы стоим, разинув рты. А он уже с веселым шумом первый выбегает из класса. Мы гурьбой за ним…»[58]

Но не только о похождениях «деревенского озорника» помнят школьные товарищи Есенина. Н. П. Калинкин рассказывал, что Есенин был одарен ясным умом, отвечал на уроках бойко, особенно когда декламировал стихи Некрасова, Кольцова, Никитина.

«Чтение — вот лучшее ученье». С детства Есенин как бы следовал этому мудрому пушкинскому афоризму. Все сверстники Есенина единодушно признают, что уже в школьные годы он был заядлый книголюб и его почти всегда можно было видеть с какой-нибудь книгой[59].

Позднее Есенин говорил, что «книга не была у нас совершенно исключительным и редким явлением, как во многих других избах. Насколько я себя помню, помню и толстые книги в кожаных переплетах» [60].

Жадность молодого Есенина до книг — а он ухитрялся читать не только днем, но и ночью, с коптилкой, — доставляла много беспокойства его матери. «Я вот смотрю, — говорила Татьяна Федоровна, обращаясь к сыну, — ты все читаешь и читаешь, брось ты свои книжки, читай, что нужно, а попусту нечего читать». И добавляла при этом: «Вот так в Федякине (соседнем селе. — Ю. П.) дьячок очень читать любил, все читал, читал и до того дочитался, что сошел с ума»[61]. При всей глубокой любви к матери «бросить свои книги» Есенин не мог. Когда летом 1911 года он впервые ненадолго приехал в Москву к отцу, то, возвращаясь, захватил с собой более двадцати книг, купленных им в городе. В юношеских письмах к Г. Панфилову Есенин упоминает имена Гоголя, Чернышевского. Он зачитывался стихами Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Некрасова, знал на память почти все «Слово о полку Игореве».

Поэт Николай Полетаев рассказывает о встрече с Есениным в 1918 году:

«Говорили мы с ним о литературе. Я спросил его, чем он сейчас больше всего интересуется.

— Изучаю Гоголя. Это что-то изумительное!

Есенин даже приостановился, а потом неподражаемо прочел на память несколько гоголевских фраз из описаний природы.

— Передо мной, — замечает Полетаев, — вырос человек, до самозабвения любящий красоту русского слова».

В могучем союзе с родной природой книга уже в школьные годы формировала сознание деревенского подростка.

«В бога верил мало, — писал Есенин о годах детства в автобиографии. — В церковь ходить не любил. Дома это знали и, чтоб проверить меня, давали 4 копейки на просфору, которую я должен был носить в алтарь священнику на ритуал вынимания частей. Священник делал на просфоре 3 надреза и брал за это 2 копейки. Потом я научился делать эту процедуру сам перочинным ножом, а 2 коп. клал в карман и шел играть на кладбище к мальчикам, играть в бабки»[62]. Односельчане вспоминают, что с «10–11 лет Сергей уже смотрел иначе на религию, начал отлынивать от церкви и вместо того, чтобы идти в церковь, бегал с ребятишками на реку купаться… С этих же, приблизительно, лет он перестал носить крест и к прозвищу Серега Монах прибавилось еще другое прозвище — Безбожник»[63].

Благотворное влияние на будущего поэта в юные годы оказала его мать. «С ранних детских лет, — вспоминает А. А. Есенина, — мать наша приучала нас к труду, но не заставляла, не неволила и к неумению нашему относилась очень терпеливо. Помню, как она приучала меня полоть в огороде картошку. Уходя на огород, не звала меня с собой. Через час-другой я сама прибегала за чем-нибудь и вертелась около нее. Вот тут-то она и скажет: „А ты рви травку, рви. Видишь, вот это картошка. Ее нужно оставлять, а траву рвать, а то она не дает никакого хода картошке“. И невольно принимаешься за работу… За вырванную случайно картофельную плеть мать никогда не ругала, а спокойно говорила: „Ну что ж, бывает“»[64]. После вынужденной, почти пятилетней, разлуки с сыном Татьяна Федоровна стала относиться к нему с еще большей заботой и любовью. «Когда Сергей, одевшись в свой хороший, хоть и единственный, костюм, отправлялся к Поповым (так называли дом священника. — Ю. П.), мать, не отрывая глаз, смотрела в окно до тех пор, пока Сергей не скрывался в дверях дома. Она была довольна его внешностью и каждый раз любовалась им, когда он не мог этого заметить»[65]. Живя почти все время одна с детьми, Татьяна Федоровна старалась их не баловать, держать в строгости, не любила их ласкать и нежить на людях, и на первый взгляд могло показаться, что она была излишне сдержанна и даже суховата в отношениях с детьми. На самом же деле, замечает сестра Есенина, наша мать «не была строга, хотя никогда и не ласкала нас, как другие матери: не погладит по голове, не поцелует, так как считала это баловством. Когда у меня были уже свои дети, она часто говорила: „Не целуй ребенка, не балуй его. Хочешь поцеловать, так поцелуй, когда он спит“. …Долгие годы она жила одна только с маленькими детьми, и у нее вошло в привычку разговаривать вслух. Это смешило отца, и иногда в шутку он говорил мне: „Пойди послушай, как мать с чертом разговаривает“ [66].

Наделенная от природы недюжинным умом, редкой красотой, чудесным песенным даром, Татьяна Федоровна обладала редким мастерством исполнения русских народных песен. Далеко за околицей родного села шла молва о ней, как о замечательной песеннице. Каких только песен она не знала: и шуточных, и величальных, и игровых, и обрядовых, и полюбовных! „Мне кажется, — говорит Александра Александровна, — что нет такой русской народной песни, которую бы не знала наша мать. …Топила ли она печку, шила, пряла ли, за любой работой можно было услышать ее пение“[67]. Даже рассказывая детям сказки, Татьяна Федоровна, как вспоминает Е. А. Есенина, обязательно пела. „Например, сказка об Аленушке. Аленушка так жалобно звала своего братца, что мне становилось не в мочь, и я со слезами просила мать не петь этого места, а просто рассказывать. Мать много рассказывала о святых, и святые тоже у нее пели“[68].

Задушевно пела Татьяна Федоровна о тяжелой, беспросветной женской доле. Щемящей болью отзывались в песнях грустные думы „терпеливой матери“, которой судьба послала не одно суровое испытание в ее нелегкой жизни.

Сергей Есенин и его сестры, постоянным спутником которых с колыбели была материнская песня, незаметно сами приобщались к „песенному слову“. „И каждый из нас, ее детей, — замечает А. А. Есенина, — с пеленок слушал ее напевы, подрастая, невольно запоминал их и подпевал ей“ [69].

Ты запой мне ту песню, что прежде

Напевала нам старая мать.

Ты мне пой, ну, а я с такою,

Вот с такою же песней, как ты,

Лишь немного глаза прикрою —

Вижу вновь дорогие черты.

Ты мне пой, ну, а я припомню

И не буду забывчиво хмур:

Так приятно и так легко мне

Видеть мать и тоскующих кур (3, 96,97), —

взволнованно писал поэт позднее, обращаясь к сестре Шуре. Александра Александровна рассказывает, что, „приезжая в деревню, Сергей очень любил слушать, как пела мать, а мы с сестрой ей подпевали. А то и он запоет с нами. Голос у него был небольшой, но пел он с каким-то своим, особенным чувством. Песни, которые ему нравились, мы с сестрой часто напевали и в Москве. Отсюда и возникло название стихотворения „Ты запой мне ту песню, что прежде…“[70].

Ласковые материнские песни детства особенно дороги и памятны. Воспоминания о них сохраняются на всю жизнь.

„Когда я был трех лет, — писал рано потерявший мать Лермонтов, — то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что, если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать“.

А „Зимний вечер“ Пушкина! Едва ли не самыми светлыми и дорогими были для него в детстве вечера, когда он слушал, „не дыша“, песни и сказки Арины Родионовны.

Любовь к матери, ее проникновенным песням Есенин сохранил и пронес через всю жизнь. В трудные минуты он обращался к матери, как к самому верному другу:

Ты одна мне помощь и отрада,

Ты одна мне несказанный свет. (2,156)

Строки эти невольно заставляют вспомнить известные стихи Некрасова:

И если я наполнил жизнь борьбою

За идеал добра и красоты

И носит песнь, слагаемая мною,

Живой любви глубокие черты, —

О, мать моя, подвигнут я тобою!

Сергей Есенин с сестрами Катей (слева) и Шурой (справа). 1912 г.

Так же подвигнут матерью был и Есенин. От нее унаследовал поэт живой, самобытный, впечатлительный ум, афористичность речи, песенный склад души.

Первые стихи были написаны Есениным в 8-9-летнем возрасте. В черновом наброске к автобиографии 1915–1916 годов он помечает: „Стихи начал писать с 8 лет“[71]. В краткой автобиографической заметке 1916 года читаем: „Пробуждение творческих дум началось по сознательной памяти до 8 лет“[72]. В стихотворении „Мой путь“ поэт говорит, что когда „империя вела войну с японцем“,

С рифмой я схлестнулся.

От сонма чувств

Коль этот зуд проснулся,

Всю душу выплещу в слова. (3, 43, 44)

«О том, что Есенин сочиняет стихи, — вспоминает один из его школьных товарищей, — мы впервые узнали в третьем или четвертом классе. Как-то раз зимой он пришел в класс и, подав учителю клочок бумаги, на котором что-то было написано, сказал:

„Посмотрите, я вот что сам сочинил“»[73].

Эти первые стихи, «сложенные» Есениным в школьные годы в Константинове, до нас не дошли. Н. Сардановский, К. Воронцов утверждают, что к 1909–1910 годам у Есенина было довольно много стихотворений. «Развитие его литературного таланта я имел возможность наблюдать еще с 1910 года, — замечает Н. Сардановский, — когда он впервые показал мне свои стихи, остановив меня тайком на улице… Стихи были, главным образом, описательного и частью лирического содержания. Описание природы составляло главную тему его стихотворений. Совершенно неожиданно для меня, стихов у него оказалось довольно много. Собирался он посылать их чуть ли не в „Сельскохозяйственный вестник“»[74]. «Стихов и в то время у него было много, которые до настоящего времени не печатались»[75], — пишет и К. Воронцов.

Некоторые из юношеских стихов Есенина были напечатаны в первом издании «Радуницы» (конец 1915 года) в разделе «Маковые побаски». «Эти „Маковые побаски“, — говорил Есенин в 1921 году в беседе с литератором И. Н. Розановым, — написаны были мною, когда мне было около четырнадцати лет». И тут же добавлял, что он «выкинул большинство из них во втором издании „Радуницы“»[76]. Позднее, в 1924–1925 годах, готовя к изданию свое собрание стихотворений, Есенин по настоянию близких включил в первый том несколько ранних стихотворений, датировав их 1910 годом. Первое из них — «Вот уж вечер. Роса», за ним шло «Там, где капустные грядки…»

Жена поэта С. А. Толстая-Есенина, принимавшая участие в подготовке этого собрания сочинений, вспоминает: «По словам Есенина, это его первые стихи. Считая их слабыми, он не хотел включать их в „Собрание“. Согласился напечатать стихи только благодаря просьбе своих близких. Текст был продиктован им. Дата поставлена по его указанию»[77].

Старица (старое русло Оки в окрестностях Константинова).

По выразительности поэтических образов как-то трудно представить, что эти стихи принадлежат 15-летнему деревенскому пареньку. Вспомним четырехстрочное стихотворение:

Там, где капустные грядки

Красной водой поливает восход,

Клененочек маленький матке

Зеленое вымя сосет. (I, 56)

Или «самое первое»:

Вот уж вечер. Роса

Блестит на крапиве.

Я стою у дороги,

Прислонившись к иве.

От луны свет большой

Прямо на нашу крышу.

Где-то песнь соловья

Вдалеке я слышу.

Как зимой у печки.

Как большие свечки.

И вдали за рекой,

Видно, за опушкой,

Сонный сторож стучит

Мертвой колотушкой. (1,55)

Красота родной природы и русского слова, песни матери и сказки бабушки, библия деда и духовные стихи странников, деревенская улица и земская школа, песни Кольцова и стихи Лермонтова, частушки и книги — все эти, порой крайне противоречивые, влияния способствовали раннему поэтическому пробуждению Есенина, которого мать-природа столь щедро наделила драгоценным даром песенного слова.

Похожие главы из других книг

Поэзии[84]

Поэзии[84] Если сил не растрачу, Если что-нибудь значу, Это сила и воля — твоя. В этом — песни значенье, В этом — слов обличенье, Немудреный секрет бытия. Ты ведешь мою душу Через море и сушу, Средь растений, и птиц, и зверей. Ты отводишь от пули, Ты приводишь июли Вместо

Колыбель мореходов

Колыбель мореходов После выхода фрегата «Мария Николаевна» из дока и смены части практикантов мы снова тронулись в путь. На этот раз мы должны были посетить Хорлы, Новороссийск и Батум, а на обратном пути зайти в Севастополь, принять там на борт экзаменационную комиссию и

О поэзии

О поэзии Когда в сентябре меня выпустили из тюрьмы КГБ, у меня долго не проходило ощущение собственной нечистоты, хотелось мыться, мыться, мыться. Я удивлялась — я же вела себя безукоризненно! Откуда это?Пришел однажды Миша Генделев и прочитал свои новые стихи. Я

Форма в поэзии[49]

Форма в поэзии[49] Дискуссия между Иосифом Бродским и Дереком УолкоттомБенгт Янгфельдт. Сегодня разговор пойдет о «поэтической форме», или «форме в поэзии». Сам этот разговор не нов — он продолжается со времен Аристотеля и Горация. Обратившись к словарю

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПРОХОЖИЙ И КОЛЫБЕЛЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПРОХОЖИЙ И КОЛЫБЕЛЬ

Глава X КОЛЫБЕЛЬ ИСКУССТВА ВОЗРОЖДЕНИЯ

Глава X КОЛЫБЕЛЬ ИСКУССТВА ВОЗРОЖДЕНИЯ Когда Рафаэль впервые оказался во Флоренции, «Давид» Микеланджело уже гордо возвышался перед палаццо Веккио, где был установлен 8 сентября 1504 года. Эта дата отмечена в городских анналах как величайшее событие наступившего века, а

Колыбель между двух гробов

Колыбель между двух гробов В апреле 1518 года король Франции Франциск I отправился со всем своим двором в замок Амбуаз, дабы отпраздновать там два важнейших события: крещение своего первенца, дофина Франсуа, и свадьбу Мадлен де ла Тур д’Овернь, принцессы из дома Бурбонов, с

Глава 1 Колыбель отечественного флота

Глава 1 Колыбель отечественного флота В октябре 1996 года исполнилось 300 лет со дня исторического решения, принятого Боярской думой под нажимом Петра I: «Морским судам быта». С этого момента берет свое начало история создания регулярного военного флота России.Это решение

Глава первая КОЛЫБЕЛЬ РУССКОЙ ХИМИИ

Глава первая КОЛЫБЕЛЬ РУССКОЙ ХИМИИ

О. Кривопалов – из книги «Колыбель Чирчикского спецназа»

О. Кривопалов – из книги «Колыбель Чирчикского спецназа» В составе 177 ооСПН служили многие заслуженные и героические люди, хочется не забыть никого, но обо всех не расскажешь… А вот забыть капитана Бекоева Павла Викторовича, старших лейтенантов Севальнева Олега

УХОД ИЗ ПОЭЗИИ

УХОД ИЗ ПОЭЗИИ Мой лабиринт на Петроградской стороне раскидывал в сумраке коленчатые коридоры, направляющие обитателя от одного коммунального удобства к другому: крутой поворот от входа направо вёл на кухню с затуманенным видом в окнах, глядящих в колодец двора. Пять

Суть поэзии

Суть поэзии Самая высокая поэзия имеет самое практическое приложение в области добычи пизд. Я до этого дошёл с малых лет. Так, гуляя по садам и паркам и видя девушек, сидящих на скамейках, или прохаживаясь на пляже промеж девушек, кажущих своё тело, лёжа на подстилке, я

I «Сорренто! колыбель моих несчастных дней…»

I «Сорренто! колыбель моих несчастных дней…» Автор этой поэтической строки — не Торквато Тассо, а Константин Батюшков. И родился он не в Сорренто, а в Вологде. Это произошло 18 (29) мая 1787 года в семье надворного советника Николая Львовича Батюшкова и его супруги Александры

Немного о поэзии

Немного о поэзии Аллах ли там среди пустыни Застывших волн воздвиг твердыни. Притоны ангелам своим… М. Ю. Лермонтов Вид гор из степей Козлова А где же вы оперируете? — спросил я военврача и тут же сообразил: — Ах, да! Видимо, в той комнате, где горит яркий электрический

Час поэзии

Час поэзии Давно стихов не было.Этот, сохраняя орфографию и пунктуацию, написал полковник в отставке Николаев, лечивший супругу в растленном курортном отделении, которым я так недолго заведовал в 1993 году. Полковник, как и все вокруг, сильно растлился вблизи от фингальной

Глава шестая Колыбель русской химии

Глава шестая Колыбель русской химии Круг умственной деятельности того времени был вне правительства, совершенно отсталого, и вне народа, молчавшего в отчужденности, — он был в книге, в аудитории, в теоретическом споре и в ученом кабинете. Герцен Еще не утих шум, поднятый