Культура

Предназначенное расставанье

В хронологической канве жизни Сергея Есенина есть строка: “1925 год, декабрь, 27. Пишет: “До свиданья, друг мой, до свиданья. ” и далее: “в ночь с 27 на 28. Трагическая смерть Сергея Александровича Есенина».

На следующий день похорон знакомый Есенина Вольф Эрлих прочтет эти писанные кровью стихи как адресованные ему накануне ухода поэта из жиз­ни. Вот они.

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей, —

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Эти восемь строк и в наши дни продолжают служить основным доказатель­ством факта самоубийства поэта. Однако многие исследователи и биографы Сергея Есенина предпочитают говорить не о самоубийстве, а о трагической ги­бели поэта, и ставят под “последним” стихотворением дату не 27 декабря, а просто 1925 год.

“Почему? Зачем? — вопрошал Владимир Маяковский. — Недоуменье смя­ло”. И, словно предчувствуя, что разгадку этого чудовищного конца яркой жизни поэта нужно искать в чем-то другом, заключает: “Не раскроют нам при­чин потери ни петля, ни ножик перочинный”.

Но сколько же можно еще оставаться в недоумении, создавать многочис­ленные комиссии, уговаривать родственников поэта и требовать у властей вскрытия могилы для повторных экспертиз? Чтобы доказать очевидное, ниче­го этого не нужно. Сам поэт в конце своей короткой автобиографии говорил, что все подробности его жизни в стихах. А если это так, то в стихах надо ис­кать и подробности смерти поэта. И было бы логично начать с того самого, “предсмертного” стихотворения.

О том, что оно не прощальное и не предсмертное, говорит уже первая строка: “До свиданья, друг мой, до свиданья”. То есть поэт не прощается с другом, а расстается, дважды повторяя “до свиданья”. Зачем дважды? Повто­ряют обычно, когда настаивают на чем-то. На чем же настаивает поэт? На том, что друзья обязательно свидятся, несмотря на то, что один из них на по­роге смерти. Поэт призывает неведомого нам друга верить в свидание после смерти. Но кто же тогда находится на пороге смерти? Не друг ли поэта про­щается с жизнью? Ведь если сам поэт задумал уйти из жизни, то зачем же он втягивает в это своего друга, обещая и ему неизбежную смерть:

Обещает встречу впереди.

Если так, не слишком ли много в этих двух строках зловещего цинизма? Я, мол, сейчас повешусь, ну а потом и твой черед. Так не прощаются с дру­гом и так не пишут поэты уровня Сергея Есенина. “Предназначенное расста­ванье” не может быть самоубийством. День сведения счетов с жизнью, конеч­но, можно назначить, но его нельзя предназначить. Предназначают до нас, за нас, и делает это сила выше нас. Верующие называют эту силу Божьим Промыслом или Судьбой. Самоубийство — преступление и против Бога, и против Судьбы. И оно не может быть предназначено. Самоубийства нет в Бо­жьем замысле о человеке. Оно совершается самовольно, наперекор высшей воле. Оно осуждается церковью — самоубийц не отпевают. Есенин не забы­вал церковной традиции и знал цену слов. И мы не станем больше задавать лишних вопросов, а взглянем на это писанное кровью стихотворение со всей подобающей моменту серьезностью, окрашенной к тому же в глубочайшие религиозные тона.

Итак, поэт расстается с очень близким, сердечным другом и, утешая его, обещает встречу за гробом. А до этой встречи он будет нести образ уходяще­го друга в своей груди:

Милый мой, ты у меня в груди.

Друг должен умереть. Это — неизбежность. Ему это предназначено. Это­го нельзя отменить. Но о какой смерти идет речь? Речь идет о преждевремен­ной, насильственной смерти, потому что естественной смертью умрет в свое время каждый из нас. Такая же насильственная смерть предназначена и по­эту. Вот откуда это “До свиданья, до свиданья!”. “Прощай!” — было бы уме­стно лишь в том случае, если бы гибель грозила только одному из друзей.

Поэт не прощается с жизнью, а временно расстается с милым другом, уте­шая его заочно, говоря, что предназначенное другу предназначено и ему, и что это предназначение “обещает встречу впереди”. О том, что обоим друзьям предназначена насильственная смерть, мы узнаем в конце стихотворения:

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

То есть не бойся преждевременной смерти и не жалей, что жизнь оборва­лась. Поэт знает, с кем и о чем он говорит. Мы тоже это узнаем.

Друзьям предназначена насильственная смерть. Но почему же они не мо­гут встретиться, обнять друг друга, поговорить, предпринять что-то, что поз­волило бы как-то изменить ситуацию? Почему второе четверостишие начина­ется со слов:

До свиданья, друг мой, без рики. без слова?

(Подчеркнуто мной. — Б. К.)

Друг ему недоступен. Здесь речь не о том, что в такие минуты не стоит ничего говорить, что напрасны рукопожатья и что объятия ни к чему. Поэт не отстраняет руки друга, не прикрывает ладонью его уст, когда говорит: “без руки, без слова”. Никто не тянет к нему руки. Но поэту самому хочется пожать руку друга и утешить его:

Не грусти и не печаль бровей.

Но такой возможности нет. Друг изолирован. Он накануне казни и не до­ступен для общения. Тогда зачем писать, если невозможно передать напи­санное? Но потому-то стихи и пишутся не чернилами, а кровью. Поэт надеет­ся, что Тот, “Кто слышит пролитую кровь”, как определил Господа Бога дру­гой русский поэт, поможет узнику в последние минуты жизни через голос кро­ви услышать слова утешения.

Кто же из близких друзей Есенина, из милых, сердечных друзей, встре­тил в 1925 году насильственную смерть? Только один и очень близкий друг — поэт Алексей Ганин.

Они познакомились в июле 1916 года. Шла мировая война. Ганин был очарован как поэзией Есенина, так и самим поэтом: “Другу, что в сердце мед, а на губах золотые пчелы-песни”. Такое посвящение Сергею Есенину на­писал Алексей Ганин на своей поэтической книге “Красный час”. Есенин на­шел в Ганине поэтического брата по крови.

Гонимый совестью незримой

За чью-то скорбь и тайный грех,

К тебе пришел я, край родимый,

Чтоб полюбить, прощая всех.

В твоих полях, в твоем покое,

В шелковых мхах твоих ланит

От зла и каменного воя

Я думал сердце схоронить.

Я думал бред души неверной

Стряхнуть в безвременной поре

И за лесной твоей вечерней

Молиться радостной заре.

Оба поэта приняли Революцию как освобождение от чуждой русскому ду­ху неметчины, “царщины”, как называл Есенин гнет романовской эпохи. Од­нако вскоре стало очевидным, что новая власть учинила еще более жестокое гонение на дорогие им идеалы Святой Руси, обрекая народ на глубокие нрав­ственные страдания.

Но кто-то дико заглумился

Над сном и сказкой вековой,

И новым перстнем обручился

Я с той же скорбью полевой.

Ганин был один из самых одаренных и прозорливых поэтов есенинской плеяды. И самый неосторожный из них. Он составил для публикации за гра­ницей тезисы о преступной сущности новой власти, за светлыми лозунгами которой — кровь и смерть. И власть подтвердила правоту поэта его арестом по сфабрикованному “Делу русских фашистов” и вынесением ему смертного приговора.

В Бутырской тюрьме Ганина жестоко пытали. Поэт, не выдержав пыток, сошел с ума. Его расстреляли умалишенным. Расстреливали не грешный ра­зум поэта, не его вину, а его покаянную христианскую душу, его Бога, его оп­равдание.

Это был первый расстрел среди поэтов есенинского круга. С 1925-го по 1940 год будут расстреляны почти все так называемые “крестьянские”, чи­тай — христианские, поэты: Николай Клюев, Сергей Клычков, Петр Орешин, Василий Наседкин, Иван Приблудный, Павел Васильев. Это был цвет русско­го народа. Не все из них были одинаково одарены. Разные причины привели этих поэтов к гибели. Но все они ощутили на себе враждебность тогдашней власти и осознали неизбежность гибели от нее.

Ганин был расстрелян 30 марта 1925 года.

В эти дни Есенин, долго находившийся на Кавказе, возвращается в Моск­ву. На четыре дня отъезжает в родное Константиново, получает временное удостоверение личности и вновь возвращается в столицу. Его ищет через со­трудницу ВЧК Галину Бениславскую Вольф Эрлих, тот самый, который назо­вет себя адресатом “предсмертного” стихотворения Есенина. Но поэт неожи­данно для всех 27 марта, за три дня до казни Ганина, вновь бежит из Москвы на Кавказ.

Почему бежит, а не уезжает? Потому что с ним уже была беседа работни­ков ГРУ о Ганине. К счастью, Ганин не назвал своего друга среди членов так называемого “Ордена русских офицеров”. Но за Есениным было еще “Дело № 2037”, так называемое “Дело четырех поэтов”, по которому проходили и он, и Ганин. Это было в ноябре 1923 года, дело еще не было закрыто. Изве­стный журналист Михаил Кольцов тогда же в газете “Правда” приравнивал со­зданное Есениным национальное литературное объединение “Россияне” к фа­шистской партии. И хотя товарищеский суд писателей оправдал обвиненных в антисемитизме русских поэтов, уголовное дело закроют только после смер­ти Есенина. Поэт понимал, что он основной объект травли и что он будет убит вслед за Ганиным. Вот тогда и были написаны эти высокие, трагические, но полные веры в бессмертие стихи:

Обещает встречу впереди.

Поэты должны были исполнить свое предназначенье: свидетельствовать своей жизнью, своим творчеством, своей смертью об антирусском, антихри­стианском, антинародном характере тех, кто вырвал из рук народа плоды ре­волюции и обратил ее против самого народа.

Итак, стихотворение “До свиданья, друг мой, до свиданья. ” написано в конце марта 1925 года, когда в Бутырской тюрьме был истязаем, а затем каз­нен друг Есенина поэт Алексей Ганин. И с этого момента, с марта по декабрь, Есенин жил в ожидании собственной смерти. Он скрывался то на Кавказе, то в Константинове, то отлеживался по больницам и психлечебницам. Он немед­ленно публиковал каждое свое стихотворение, открыто говоря о близкой смерти, объясняя свое поведение, делясь опытом жизни в условиях “омерзи­тельного и паскудного времени в литературе”, как он сам называл дни, в ко­торые ему выпало творить. Наконец, он готовил итоговое собрание своих сти­хотворений, вычитывал гранки, и все же погиб, не дождавшись выхода в свет ни одного из трех томов.

После гибели Есенина назовут поэтом смерти. То есть тем, кто воспе­вал смерть. Нет ничего удивительного в том, что поэты часто обращаются к теме смерти. Смерть начинает волновать каждого человека уже в детстве. Этой темой полны народные сказки, песни, пословицы, поговорки. По-сво­ему отразилась эта тема и в творчестве Есенина: в его поэзии, по сути, во­обще нет речи о смерти. По крайней мере, до революции и Гражданской войны — не было. Можно ли принять за воспевание смерти, например, та­кие строчки поэта:

Все встречаю, все приемлю,

Рад и счастлив душу вынуть.

Я пришел на эту землю,

Чтоб скорей ее покинуть.

Он всем своим существом выражал беспредельную любовь к жизни, не только временной, земной, чьи любимые приметы он называл в каждой по­этической строчке, но к вечной, неизвестной, желанной, небесной, на пути к которой надо преодолеть все:

И не избегнуть бури,

Не миновать утрат,

Чтоб прозвенеть в лазури

Кольцом незримых врат.

То есть чтобы сподобиться вечной жизни. Те, кто придумали ему смерть, нашли единственный образ, который привязывал поэта к земле, то есть к смерти в земном понимании:

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.

Речь идет о бродяге, обманутом другом и отвергнутом любимой, кото­рый, радуясь их счастью, так оригинально окончил свои дни. Но, читаем дальше, ничего не изменится после такой выходки ни в природе, ни в людях:

А месяц будет плыть и плыть,

Роняя весла по озерам.

И Русь все так же будет жить,

Плясать и плакать у забора.

Поэт уже в раннем стихотворении 1916 года художественно осознал бес­смысленность самоубийства. Но образ запомнился не только тем, кто любил поэта.

В начале своего творческого пути поэт, воспитанный в правилах строгого религиозного благочестия, пребывая на предельных высотах духа, часто ас­социирует себя то с бродягой, то с вором, то с убийцей. Он не стал ни тем, ни другим, ни третьим. Но вот что он писал одному из своих друзей в апреле 1913 года: “Меня считают сумасшедшим и уже хотели вести к психиатру, но я послал их к сатане. Да, Гриша, люби и жалей людей, и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников. Ты мог и можешь быть любым из них. Люби угнетателей и не клейми позором, а обнаруживай лас­кой жизненные болезни людей. Не избегай сойти с высоты, ибо не почувст­вуешь низа и не будешь о нем иметь представления. ”

Многих ты, родина, ликом своим

Жгла и томила по шахтам сырым.

Много мечтает их, сильных и злых,

Выкусить ягоды персей твоих.

Поэт часто сходил с высоты, чтобы ощутить “низ” и примерить его на се­бя, пока этот “низ” не придавил его всей своей железной тяжестью.

За полторы недели до смерти Ганина журнал “Город и деревня” публику­ет поэму Есенина “Мой путь”, которая начинается со слов “Жизнь входит в бе­рега”. Поэма — своеобразное вступление в новую жизнь, когда, осознав ее цену и ценность своего творчества, поэт намеревается жить по-новому.

Пора приняться мне

Чтоб озорливая душа

Уже по-зрелому запела.

Почти накануне смерти Ганина, за полгода до собственной гибели, поэт собирался жить и творить уже как зрелый художник. И многие исследователи его творчества считают, что именно в эти последние полгода жизни поэту уда­лось создать лучшие свои лирические стихотворения. Но все же нельзя не за­метить, что отношение к смерти у поэта резко изменилось после расправы над Ганиным. Тема смерти ушла из образного, религиозно-философского плана в прямой текст, в информационный ряд, в конкретику факта. И если не учитывать того, что случилось в марте 1925 года, нельзя до конца постичь со­держание есенинской лирики последних месяцев жизни. Вот что писал поэт в мае 1925 года, покидая Баку после двух месяцев напряженного творчества на даче главного редактора газеты “Бакинский рабочий” П. И. Чагина.

Прощай, Баку! Тебя я не увижу.

Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.

Многие литературоведы видят здесь набор романсных штампов: “про­щай”, “тебя я не увижу”, “в душе печаль”, но ни один не хочет понять, о ка­ком испуге идет речь, и никак это не объясняют. А если знать, что испугало поэта, то никакого романса не услышать. Его здесь нет, а есть прямое про­щание с городом, с другом, с творчеством и с жизнью:

Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!

В последний раз я друга обниму.

А вот что написано в стихотворении “Спит ковыль. Равнина дорогая. ”. После посещения родного села уже в июле 1925 года поэт говорит о том, что родину невозможно разлюбить, как бы она ни изменилась.

Радуясь, свирепствуя и мучась,

Хорошо живется на Руси.

И все же новая жизнь коснулась новым светом и его судьбы. Что же это за свет?

По ночам, прижавшись к изголовью,

Вижу я, как сильного врага,

Как чужая юность брызжет кровью

На мои поляны и луга.

Поэт чувствует, что его вытесняют из жизни. Те, кто оформили его преж­девременный уход, забрызгав кровью зловещий номер гостиницы “Англетер”, были значительно моложе него. А ведь это к ним так “прочувствованно” он об­ращался в конце стихотворения:

Дайте мне на родине любимой,

Все любя, спокойно умереть!

На пороге своего тридцатилетия поэт осознает, что жизнь ему с каждым днем все дороже.

Все сильней, прожженные калеки,

С жизнью мы удерживаем связь.

И земля милей мне с каждым днем.

Только горько видеть жизни край.

Кто показал ему край жизни? Почему он так уверен, что она вот-вот кон­чится? Ведь он этого не хочет.

Гори, звезда моя, не падай.

Роняй холодные лучи.

Ведь за кладбищенской оградой

Живое сердце не стучит.

Я знаю, знаю. Скоро, скоро

Ни по моей, ни чьей вине

Под низким траурным забором

Лежать придется так же мне.

Но на дворе еще только сентябрь. Впереди еще четыре месяца жизни, че­тыре месяца “обмана с чарующей тоскою”. Но он уже готов на все. И за все благодарит уходящую жизнь. Он посвящает сестре Шуре очаровательный цикл стихотворений: “Я красивых таких не видел.”, “Ты запой мне ту песню, что прежде. ”. Он оформляет брак с внучкой Льва Толстого Софьей, с кото­рой у него были весьма непростые отношения.

Еще в июле он написал загадочное стихотворение:

Вижу сон. Дорога черная.

Белый конь. Стопа упорная.

И на этом на коне

Едет милая ко мне.

Едет, едет милая,

Поэт любит другую. А эта, нелюбимая, лишь искаженный образ той, в ко­торую он влюблен.

Светит месяц. Синь и сонь.

Хорошо копытит конь.

Свет такой таинственный,

Словно для Единственной —

Той, в которой тот же свет

И которой в мире нет.

С большой буквы пишутся только божественные имена. Ясно, о ком гре­зит поэт.

Чтобы сердцем не остыть,

За березовую Русь

С нелюбимой помирюсь.

Он заклинает жизнь не уходить.

Подержись, моя жизнь удалая,

Я еще не навек постарел.

Какие прекрасные полгода!

Снова я ожил и снова надеюсь

Так же, как в детстве, на лучший удел.

И вдруг опять “с тихою болью” вспоминаются ранние годы.

Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,

Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.

Все успокоились, все там будем.

Эту избу на крыльце с собакой

Словно я вижу в последний раз.

И пишется “Песня”, которую будут вспоминать многие, как пелась она по­тускневшим голосом надломленного бедами поэта, как с ухватками заправ­ского деревенского плясуна выплясывал он каждый стих, словно не свой, а заученный еще в далеком детстве.

Есть одна хорошая песня у соловушки —

Песня панихидная по моей головушке.

Поэт прощался с жизнью.

Песню тлен пропел и мне.

Видно, смерть мою почуял

Тот, кто вьется в вышине.

Снежная равнина, белая луна,

Саваном покрыта наша сторона.

И березы в белом плачут по лесам.

Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

В эти октябрьские дни, осознавая свое безвыходное положение, поэт всматривается в себя, ищет в себе причины, приведшие его на край пропас­ти, и не находит их.

Пусть на окошках гнилая сырость,

Я не жалею, я не печален.

Мне все равно эта жизнь полюбилась,

Так полюбилась, как будто вначале.

В какой-то отрезок времени он так не жил, а лишь тревожил сердце бес­смысленной борьбой, прикоснувшись к чему-то враждебному, страшному и ненужному. В юности его отношения с миром были иные:

Мир вам, рощи, луг и липы,

Литии медовый ладан!

Все приявшему с улыбкой Ничего от вас не надо.

Теперь поэт снова вспомнил установления юности.

Обратись лицом к седому небу,

По луне гадая о судьбе,

Успокойся, смертный, и не требуй

Правды той, что не нужна тебе.

Стихи первых лет в дни подготовки собрания сочинений всегда были под рукой, и он заканчивает стихотворение на той же мысли, что владела им в юности.

Жить нужно легче, жить нужно проще,

Все принимая, что есть на свете.

И когда осенние цветы 1925 года уходили под снег, он уже не питал ника­ких иллюзий о том, что это не последняя его осень. Прощаясь с цветами и сравнивая себя с цветком, поэт прощался и с самим собой.

Цветы мне говорят — прощай,

Головками склоняясь ниже,

Что я навеки не увижу

Ее лицо и отчий край.

Любимая, ну что ж! Ну что ж!

Я видел их и видел землю,

И эту гробовую дрожь,

Как ласку новую, приемлю.

О каком самоубийстве может идти речь, если за два месяца до трагедии поэт приемлет предназначенную ему смерть, как Божью ласку? Так готовятся к смерти смиренники, схимники, Божьи люди.

В ноябре выходит в свет его исповедальный “Черный человек”.

Не знаю, не помню,

А может, в Рязани,

В простой крестьянской семье,

С голубыми глазами.

Вспоминают, что поэт плакал, читая эту строфу о простом крестьянском мальчике, который стал скандальным поэтом “с небольшой, но ухватистой си­лою”. Почему же теперь, когда он смотрит в зеркало, там отражается какой- то чужой, черный человек?

Водит пальцем по мерзкой книге И, гнусавя надо мной,

Как над усопшим монах,

Читает мне жизнь

Какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

Трость, которую бросает герой поэмы в свое отражение в зеркале, унич­тожает только зеркало. Но царившая в душе чернота уже не может безраз­дельно владеть героем. Таинство исповеди и покаяние свершились. Он зна­ет, как хотел бы жить дальше. Он вернулся к себе молодому, заклинавшему себя на пороге великих потрясений:

Будь же холоден ты, живущий,

Как осеннее золото лип.

Теперь он холоден, тих и молчалив, но по-весеннему холоден.

На душе холодное кипенье,

И сирени шелест голубой.

А ложной игре в любовь, пусть и с законной женой, он предпочитает ла­ску лунного света, струящегося к его изголовью.

Пусть сердцу вечно снится май И та, что навсегда люблю я.

Не та ли, о которой он писал, захлебываясь от восторга, в начале пути?

Голубиный дух от Бога,

Словно огненный язык,

Завладел моей дорогой,

Заглушил мой слабый крик.

Льется пламя в бездну зренья,

В сердце радость детских снов.

Я поверил от рожденья В Богородицын покров.

У него есть не заемный, свой идеал, своя любовь, своя защита, а зна­чит, и счастье, которое он никогда не отвергнет. Но ни он, ни его собратья по перу будут не в силах отменить предназначенное им расставанье, жестокую смерть от “сильного врага”. Вот и все.

А самоубийство, которое якобы случилось в ночь с 27-го на 28 декабря 1925 года в зловещем 5-м номере гостиницы “Англетер”, никак не вписывает­ся в декабрьские грезы великого русского поэта Сергея Есенина.

Впервые опубликовано в журнале «Наш современник»

115172, Москва, Крестьянская площадь, 10.

Новоспасский монастырь, редакция журнала «Наследник».