Причина самоубийства Сергея Есенина

Согласно концепции, изложенной в данной статье, исходной предпосылкой самоубийства Сергея Есенина явился тот негативный эмоциональный фон, который окружал поэта на протяжении всей его жизни. Это и особенности эмоциональной сферы художника, черты характера, такие как излишняя ранимость, мнительность, подверженность резким колебаниям настроения; и мучительные переживания самоотчуждения, отчуждения от социума, вызванные крахом социальных упований (перерождение революции, тревога за судьбу страны и русской деревни); и пережитая в детстве психическая травма, обусловившая трагедийное мировосприятие. Все эти факторы оказывали деструктивное влияние на психику поэта, привели к потребности «забыться» и, в конечном счете, обусловили формирование болезни хронической алкогольной зависимости. Порождаемые данной болезнью психические состояния личности, такие как алкогольный делирий и галлюциноз, и привели к трагедии в «Англетере».

Что в действительности произошло в номере поэта вечером 27 декабря 1925 года?

Страх перед жизнью, перед людьми, очевидно, очень рано поселился в ранимой душе поэта. Отчуждение от людей («средь людей я дружбы не имею» [6, с. 84]), самоотчуждение («себе, любимому, чужой я человек» [7, Т. 2, с. 132], «с каждым днем я становлюсь чужим… себе» [7, Т. 4, с. 125]) больно ранили его. Массу подтверждений этому находим, например, в одном только программном стихотворении «Русь советская» [6, с. 190 – 192]:

Кого позвать мне? С кем мне поделиться

Той грустной радостью, что я остался жив?

Я никому здесь не знаком,

А те, что помнили, давно забыли…

…некому мне шляпой поклониться,

Ни в чьих глазах не нахожу приют.

Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый

Бог весть с какой далекой стороны.

Язык сограждан стал мне как чужой,

В своей стране я словно иностранец.

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

А я пойду один к неведомым пределам,

Душой бунтующей навеки присмирев.

Семь указаний на трагическое одиночество только в одном стихотворении!

— У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю. Остались одни лишь стихи» [5, с. 210–211].

Но эйфория была непродолжительной, уже в начале 1919 года пришло разочарование: «Видно, в смех над самим собой Пел я песнь о чудесной гостье» [6, с. 181] («чудесная гостья» — метафора революции), которое в поэме «Страна негодяев» разрослось до чувства острой неприязни. В образе повстанца Номаха (в детстве прозвище Есенина было Монах) поэт мстит большевикам за неоправдавшиеся социальные упования.

Называя большевиков «узаконенными держимордами», теми, кто «на Марксе жиреют, как янки», а коллектив, организуемый новыми хозяевами России, — «стадом», поэт устами автобиографического героя недвусмысленно заявляет: «…такого равенства не надо… Ваше равенство — обман и ложь. Старая гнусавая шарманка Этот мир идейных дел и слов. Для глупцов — хорошая приманка, Подлецам — порядочный улов [6, с. 328].

Разочарованный в революции, художник повествует о перерождении «дорогого гостя» (революции) [6, с. 62] в «злой октябрь» [6, с. 181], уничтожающий все, что близко и дорого поэту, в первую очередь, деревню.

В романе Ф. Достоевского «Бесы» есть любопытный эпизод. Звучит торжественная мелодия «Марсельезы», которая постепенно перерождается в пошленький мотивчик «Майн Либэр Августин». Поэт ощутил, что нечто подобное произошло и с революцией, воспетой им в 1917–1918 гг. Пришло прозрение: не было «омерзительнее и паскуднее времени в жизни России, чем время, в которое мы живем» [12, с. 198]. В письме Кусикову он признавался: «Надоело мне это бл… снисходительное отношение власть имущих… Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.

Теперь… от революции остались только клюнь да трубка…» [1 , с. 21].

Не молодой, не старый,

Для времени навозом обречен [6, с. 196].

Ощущение социального отщепенчества не пугало до тех пор, пока поэт ощущал свою историческую правоту. Он не хотел быть человеком прошлого. Как жеребенку из «Сорокоуста» было не догнать «коня стального» — поезда, так и Есенину было не угнаться, хотя бы и «задрав штаны… за комсомолом» [6, с. 198]. Но, как и жеребенок, он попытался это сделать. И стал судорожно и неумело «перековываться»:

И пусть иная жизнь села

Новой силой [6, с. 233].

На пике желания преодолеть социальное одиночество были написаны «Стансы», «Поэтам Грузии», «Ленин», «Поэма о 36», «Баллада о двадцати шести», «Цветы», «Песнь о великом походе», «Капитан земли», «Издатель славный! В этой книге…» — своеобразный пласт есенинских стихов второго ряда, из которых лишь единицы могут претендовать на роль написанного классиком русской литературы, например, «Неуютная жидкая лунность…»

Эх, бывало, заломишь шапку,

Да заложишь в оглобли коня,

Да приляжешь на сена охапку, —

Вспоминай лишь, как звали меня.

Вполне закономерно на этом фоне возникает мотив ухода, прощания с жизнью:

На душе — лимонный свет заката… [6, с. 395],

Цветы мне говорят — прощай,

Головками склоняясь ниже,

Что я навеки не увижу

Ее лицо и отчий край [6, с. 136],

И эту гробовую дрожь

Как ласку новую приемлю…[6, с. 136].

Поэт все чаще думает о собственной смерти как о чем-то близком и неизбежном:

Не знаю, болен я

Но только мысли

В ушах могильный

С рыданьем дальних

Я веки мертвому себе

Два медных пятачка [6, с. 224].

Все, о чем просит поэт, чтобы ему дали «на родине любимой… спокойно умереть» [6, с. 110].

«Безнадежная грусть… стала песней моей…»

В тихом треске углей

Стала песней моей [7, с. Т. 4, с. 34], —

говорит автор «Больных дум». По стилю подражательные, ученические, по содержанию эти строки уже есенинские. Взятая однажды высокая трагическая нота останется характерной чертой художественного мира Есенина на протяжении всех лет творчества.

Одним из наиболее жизнеутверждающих образов русского фольклора, крестьянской поэзии является образ жатвы. Восприятие поэта так переиначивает традиционный образ этого светлого праздника, что сам процесс жатвы предстает чуть ли не как вселенский апокалипсис:

Режет серп тяжелые колосья,

Как под горло режут лебедей.

С августовской дрожью поутру.

Перевязана в снопы солома,

Каждый сноп лежит как желтый труп.

Их везут в могильный склеп — овин.

Словно дьякон, на кобылу гаркнув,

Чтит возница погребальный чин.

Головами стелют по земле

И цепами маленькие кости

Выбивают из худых телес.

Что солома — это тоже плоть.

В рот суют те кости обмолоть.

Выпекают груды вкусных яств…

Вот тогда-то входит яд белесый

В жбан желудка яйца злобы класть [6, с. 77–78].

Смерть одного дает жизнь другому — таков непреложный закон природы. Именно против закона смерти, делающего конечным существование любого индивидуума, и направлен экзистенциализм как философское направление; именно против смерти, понятой экзистенциалистски, восстает герой есенинского стихотворения.

Как будто дождик моросит

С души, немного омертвелой [6, с. 97],

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости [6, с. 98]

В черной луже продрогший фонарь

Отражает безгубую голову… [6, с. 81],

…меж скелетов домов

Словно мельник, несет колокольня

Медные мешки колоколов [6, с. 81],

… каждый в мире странник —

Пройдет, зайдет и вновь оставит дом [6, с. 103],

Стою один среди равнины голой… [6, с. 103],

В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть [6, с. 103]?

Таким образом, наша попытка проложить тропинку от мироощущения поэта к экзистенциалистскому восприятию действительности вполне оправданна. Именно экзистенциальный ужас перед тяжелой поступью нового времени, страх перед неотвратимостью вступления человека и человечества в новую, постиндустриальную эру, ощущение катастрофичности происходящего, породив щемящую есенинскую тоску, страх перед новым в жизни, и повлекли потребность отвлечься, забыться:

Я на всю эту ржавую мреть (курсив мой — А.Л.)

Буду щурить глаза и суживать… [6, с. 81],

И я сам, опустясь головою,

Заливаю глаза вином,

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином [6, с. 85].

Трагедийное восприятие действительности опасно не само по себе, а своими возможными последствиями. Вкупе с другими рассмотренными выше факторами (неустойчивость эмоциональной сферы поэта, мучительное переживание отчуждения, крах социальных иллюзий), пессимистическое мироощущение убеждало поэта в бессмыслице существования и оправданности «ухода». Но все названные факторы — это лишь предпосылки самоубийства, но не его действительная причина. Причина всегда вещественна, материальна, ее почти можно потрогать, почувствовать, наблюдая за метаниями погруженного в меланхолию индивидуума.

Все-таки каждому человеку дан сильнейший инстинкт самосохранения, который денно и нощно стоит на страже его жизни.

Существование неосознанного стремления к смерти легко подтверждается образами, мотивами творчества поэта.

…уже лучше тогда поскорей

Пусть я уйду до могилы,

Только там я могу и лишь в ней

Залечить все разбитые силы [7 , Т. 4, с. 30],

Я хочу… умереть [7, Т. 4, с. 158],

Научи, чтоб можно было

Никогда не просыпаться [7, Т. 4, с. 158],

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг [7, Т. 1, с. 198] и т.п.

Предвидя трагическую «точку» в конце, в самом начале творческого пути поэт создает стихотворение «Исповедь самоубийцы», представляющее собой предсмертный монолог человека, решившего покончить с жизнью. Причины, побуждающие самоубийцу к этому шагу, лежат не в социальной, а в личностной сфере. В отказе от жизни виновато не общество, а «холодный яд в душе» самоубийцы, не позволяющий ему «жить среди людей». Он говорит:

И то, чем жил, и что любил

Я сам (курсив мой — А.Л.) безумно отравил.

Своею гордою душой

Прошел я счастье стороной [7, Т. 6., с. 392].

Человеческая жизнь в стихотворении осмысляется как «песня похорон».

В стихотворении «Устал я жить в родном краю…» он предсказывает способ ухода:

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь [7, Т. 1, с. 164].

Но точно еще не было известно орудие убийства:

Слушай, поганое сердце,

Сердце собачье мое.

Я на тебя, как на вора,

Спрятал в рукав лезвие.

В ребра холодную сталь [7, Т. 4, с. 220].

Это стихотворение было записано автором в дневнике М. П. Мурашова на вечере писателей после прослушивания произведений Глинки «Не искушай…» и «Сомнение». В тот же вечер оно было прочитано А. Блоком. Последний спросил Есенина: «Сергей Александрович, вы серьезно это написали или под впечатлением музыки?» «Серьезно, — чуть слышно ответил Есенин» [3, с. 453].

Поэт жалуется на усталость от жизни, говорит о какой-то тяжелой болезни:

Устал я жить в родном краю [7, Т. 1, с. 164],

Запрокинулась и отяжелела

Золотая моя голова [7, Т. 1, с. 187],

Я устал себя мучить бесцельно,

И с улыбкою странной лица

Полюбил я носить в легком теле

Тихий свет и покой мертвеца (курсив мой — А.Л.) [7, Т. 1, с. 207],

Одержимый тяжелой падучей,

Я душой стал, как желтый скелет [7, Т. 4, с. 208].

В 1925 году Есенин осуществляет давний замысел и пишет цикл «зимних» стихов. В этих стихах явственно звучит мотив «охлаждения» к жизни, «сердце» поэта «остыло», а очи «выцвели» [7, Т. 1, с. 310], «все прошло! Поредел мой волос…» [7, Т. 1, с. 304], герой «все прожил. Юношам счастье, а мне лишь память снежною ночью в лихую замять» [7, Т. 4, с. 196]. Главная мысль, пронизывающая «зимние» стихи поэта, может быть выражена словом «эх…», неоднократно повторяющимся в них.

Вот отчего я чуть-чуть не заплакал

И, улыбаясь, душой погас, —

Эту избу на крыльце с собакой

Словно я вижу в последний раз [7, Т. 1, с. 314].

Определяя состояние поэта последних лет жизни, критик Ф. Жиц писал: «Мне пришлось однажды видеть на охоте жуткое дыхание охотничьей сумки — в ней шуршали крылья не метко убитого вальдшнепа. Вот этой шуршащей сумкой и кажется мне творчество Есенина последнего, наиболее зрелого периода» [8, с. 221].

2. Банчуков Р. Мифы о смерти Сергея Есенина [Электронный ресурс]. – Режим доступа : http://www.vestnik.com/issues/98/1208/koi/banch.htm. – Дата доступа : 31. 03. 2009.

3. В мире Есенина: Сб. ст. : / К 90-летию со дня рождения // Сост. А. А. Михайлов, С. С. Лесневский. М. : Сов. Писатель, 1986. – 656 с.

4. Воронова О. Е. Мировое есениноведение: современные аспекты интерпретации творчества С. А. Есенина // Вестник Рязанского государственного педагогического университета им. С. А. Есенина. — 2003. – № 1 (9). – С. 48 – 57.

5. Воронский А. К. Памяти Есенина : (Из воспоминаний) // Красная новь. – 1926. – № 2. – С. 207–214.

6. Есенин С. А. Избранные сочинения. – М. : Художественная литература, 1983. – 432 с.

7. Есенин С. А. Собрание сочинений: В 6 т. – М. : Художественная литература, 1977 – 1980. – 6 т.

8. Жиц Ф. Почему мы любим Есенина (этюд) // Красная новь. – 1926. – № 5. – С. 216–222.

9. Кубанев Н. А., Набилкина, Л. Н. Сергей Есенин — «русский Гамлет»? [Электронный ресурс]. – Режим доступа : http://www.museum–esenin.ru/publications/archive. – Дата доступа: 31.03.2009.

10. Лагуновский А. М. Художественная концепция действительности в творчестве С. Есенина (проблема отчуждения) [Текст] : автореф. Дис… канд. филол. наук. – Минск : 1993. – 21 с.

11. Мамлеев Ю. В. Есенин и кризис современной цивилизации // Столетие

Сергея Есенина: Международный симпозиум. М., 1997. Вып. 3. – С. 368–375.

12. Хлысталов Э. А. Неизвестный Есенин // Москва. – 1990. – № 8. – С. 198–199.

Комментарии

Ну как можно этого не замечать?!

Только при одном условии — хотеть не заметить.

Как можно с разрезанной правой рукой повеситься на вертикальной (повторяю для дегенератов — ВЕРТИКАЛЬНОЙ)тр убе, да ещё без удавки. Да и никто и не видел висевшего тела. Эрлих? Другие, кого пригласили в понятые? А отчего же Лавренёв и Браун не согласились поставить подписи?

Детали останутся тайной навсегда. Да и какая разница, как он умер, писал здОрово!

просто чтобы свалить

а те, кто остался

так и не могут понять

почему кто-то вообще хочет уйти от них»

Добавить комментарий

Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.