С думой о Есенине

Талант рождается один. Растет один. Творит один. И часто — воюет за призвание один. Но талант не одинок. Талант — вещий инструмент в руках народа, которым он, народ, измеряет жизнь, себя и время. Все на родной земле — для таланта: прошлое, настоящее, будущее. Все для таланта: совесть, честь, правда:

Думы мои, думы! Боль в висках и в темени.

Промотал я молодость без поры, без времени.

Слово Сергея Есенина — нравственный закон. Есенин в слове — как звезда в небе, звезда, рожденная атмосферой дали, высоты и глубины. Сергей Есенин, щемяще родной и справедливый, не мог быть холодным созерцателем. Не мог Сергей Есенин быть кривлякой-модником, не мог он быть и циником-ветрогоном.

Легко не ссориться. Легко не защищать. Легко иметь покладистое поведение, веселое брюхо и оптимистический облик. Легко,— но легко для неталантливого. Сытость и Есенин — вечные враги. Краснобайство и Есенин — вечные недруги. Нам просто принять:

Ветры, ветры, о снежные ветры,

Заметите мою прошлую жизнь.

Я хочу быть отроком светлым

Иль цветком с луговой межи.

Сергей Есенин, что тебя, родной, так гнетет, так мучит. Тайна жизни, горе и радость, загадка смерти, любовь и ненависть: их никуда не денет поэт, и сам никуда от них не спрячется.

И небольшие поля, на которых шумят березы, и холмы, уходящие в глубь вековую, и река, повитая синью, и облака, плывущие над землею,— все это близкое, свое, вечное. Имя этому — Родина, Отечество, Россия.

Лебединым криком и туманами отплакалась древняя Рязань. Крестами и пожарами означились ее веси. На каждую травину — по ордынскому копыту, на каждый дом — по черному пепелищу. Но — выдюжила, выросла, ратная и былинная, дала миру славу, поставила ему богатыря-Коловрата.

Не соловьиный перелив, не голос черемухи, а чистый, пронзительный, обжигающий зов человека услышали мы:

Курит облаком болото,

Гарь в небесном коромысле.

Тоскуют брошенные пашни,

И вянет, вянет лебеда.

Рязань. Почти мальчик, юноша, молодой поэт, он встречает октябрьскую встряску восторженно, как встречают долгожданную грозу, смахивающую с земли ржавую накипь:

Дай с нашей овсяною волей

Засовы чугунные сбить,

С разбега по ровному полю

Заре на закорки вскочить.

Поэт и слово — все равно что роща и птицы. Глуха роща без птиц, неинтересна. Поэт без слова — улей без пчел. А слово — история. Слово — философия, натура народа. Нет плохих народов. Нет народов неискренних, неталантливых. Сергей Есенин искренен искренностью своего народа, талантлив его талантливостью.

Пророчества поэта — угадывающий взгляд на свою судьбу, на судьбу своего поколения, на судьбу своего народа из-под буревых дней. Надо обладать гигантской концентрацией света — способностью обобщений на катастрофическом переломе, способностью из кипящего коловорота событий выхватить на мгновение то, что еще лишь «брезжит», далеко, что еще лишь поддерживается твоим ощущением:

Голубую оставил Русь.

«Я последний поэт деревни. » «Каждый сноп лежит, как желтый труп». «Словно хочет кого придушить руками крестов погост». «Здравствуй ты, моя черная гибель, Я навстречу к тебе выхожу!» «Как и ты — я, отвсюду гонимый, Средь железных врагов прохожу». «Как и ты — я всегда наготове, И хоть слышу последний рожок, Но отпробует вражеской крови Мой последний, смертельный прыжок». «Я такой же, как вы пропащий, Мне теперь не уйти назад». «Что-то всеми навек утрачено».

И — драматичнее, драматичнее, фактовее, фактовее:

Гармонист с провалившимся носом

Им про Волгу поет и про Чека.

«Ты Рассея моя. Рас. сея. Азиатская сторона!» А «Рас. сея. » — Рассея — имя девушки, женщины, бабушки рассеянной,— так в деревнях называют неумех, забывчивых, доверчивых и надеющихся на чужую доброту, а вдруг — обман, вдруг — трагедия. И — Рось. И — Росс. И — Рассея.

«Были годы тяжелых бедствий, Годы буйных, безумных сил». «Как в смирительную рубашку, Мы природу берем в бетон». «Прощай, Баку! Тебя я не увижу». «Не вернусь я в отчий дом». «Плачет и смеется песня лиховая. Где ты, моя липа? Липа вековая?» «В своей стране я словно иностранец».

Поэт — боль и предчувствия, предчувствия неотвратимой беды. Не ее ли мы пытаемся превозмочь и сегодня? «Дайте Родину мою!» «Откуда закатился он, Тебя встревоживший мятежник?» «Россия, сердцу милый край! Душа сжимается от боли. Уж сколько лет не слышит поле Петушье пенье, песий лай». «А ночью выплывает луна. Ее не слопали собаки: Она были лишь не видна Из-за людской кровавой драки». «Я помню только то, Что мужики роптали, Бранились в черта, В бога и в царя».

Сергей Есенин — в нас, в наших страданиях: как нам спасти пашню, крестьянство, русский дом? Поэт искал «корабль» судьбы России в стихиях времени, «Где каждой щепке, Словно кораблю» — простор. Но простор — буревой, простор — шторм и кровь. Шторм, срывающий национальные, хозяйственно-порядковые, духовно-нравственные якоря.

Впереди — чудовищные пожары, столпотворения в голодных городах и селах, истребление русских доносами, расправами, сталкивание их с «утоптанных площадок», пускание по ветру. И сам поэт — «на мушке».

Хула на Сергея Есенина — хула на нас. Клевета на Сергея Есенина — клевета на нас. Ненависть к Сергею Есенину — ненависть к нам. Борьба за Сергея Есенина — борьба за русских, за русскую жизнь, за «корабль» судьбы России:

Ну как заснуть в метель?

В трубе так жалобно

И так протяжно стонет.

Но видишь не постель,

И что тебя хоронят.

Похоронщики Сергея Есенина — похоронщики русских. Они и «бригадиры» их — сытые и жестокие христопродавцы, лакеи подачек.

Сидит Есенин на пляже в Америке. Дункан — с ним. Земля и небо поладили — родили ее под мерцание зари, и первый вздох ветра закружил ее и понес в танце: выросла в музыке и движениях.

А Сергею Есенину тошно. Холеные курортники. Холеные виллы. Холеные кушания. Песок — холеный. И ветер — холеный. Даже заря — холеная. Понурился. И золотые кудри рассыпались. Куда заехал? Кому нужен? О ком затосковал?

Америка посылает в Россию куртки, штаны, шапки. Россию — раскогтили: не пашет, не сеет путем, не жнет. Врагов народа сыщики обнаруживают на безбрежных просторах. Врагов — уйма, веси — непромеримые ни колесом, ни прибором. Угля, железа, нефти, алмазов — греби экскаваторами.

А время бежит. Спицы мелькают. Телега погромыхивает. Паровоз дымом разбрасывается по рязанским луговинам и взгоркам. Бежит время. День — в день. Ночь — в ночь. Тошно.

И слышит Есенин — не песок шуршит, не вода шумит, не Америка блаженствует, а Россия кричит: огненные пули свистят и листву на березах прошивают, а русская кровь у порога отцовского дома красным озером плещет. Домой — дрогнуло сердце. Домой — скорее.

Ну и вернулся бы домой. Да. По вечерам — совы молчат. Мыши замирают. Зарево полыхает над Окою, и ни песен, ни молитв. Церкви — взорваны. А по хуторам — обелиски. Дешевые, заржавленные. Вместо детей — обелиски. Вместо стариков — обелиски. Мы уничтожены. На пирамидках — имена, фамилии, а люди-то где? Люди — в братских курганах.

Вернулся Сергей Есенин — погибших считать, а их мать давно сосчитала и оплакала. И — вьюга белая ей помогла: воет и снегом заметает — глухо.

Песок золотой. Жаркий. Виллы золотые. Браслеты и серьги из чистого золота. Золотая и бриллиантовая Америка нищим подает консервы и порошки. А за древним Константиновом — звон топора на белой вьюге скачет: мать поэта в лес за дровами пробилась, холодно.

Стук. Стук. Стук. Взмахивает топором бабушка Татьяна. Взмахивает. Взмах — год. Взмах — год. Бежит время. А над могилкой Сергея Есенина, сына ее голубоглазого, белая вьюга метет или Айседора в белом платье танцует?

А топор стучит. А в доме нетопленном — ледок в ведрах плавает. Лесник идет. Грузный. Грозный. Чужой.

— А, ты, ты, поэта кулацкого мать? Запрещаю.

А весною по рязанской земле — белые яблони качаются. И так они цветут, так они задыхаются и шелестят, веют порошей белою — Есенин с головою тонет, а мать и совсем не видать, и даже топора ее не слышно. Вьюга, белая вьюга, куда он заехал, куда ты летишь.

Бунину легче обижаться на Есенина, легче журить его за уступчивые кивки советской власти. Бунин — господин. Бунина поймали в Крыму революционные ретивцы, интернациональные сыщики — давай понужать, подталкивать на расстрел, едва спасся.

А Есенину кого журить? Утенок — выныривает так из лопухов речных. Жаворонок кувыркрется — в синеве так. Лилия — из воды так выходит. Есенин! Есть на русской земле из-за чего схватиться и повраждовать с баскаками: безвинных казнят — молчи.

Безвинные — срывай обиду на себе и на близком.

Советская власть-то не ночевала в России. Ее плакатами и транспарантами заполонили нам разум и очи заклеили. Советская власть — войны, войны, войны, советская власть — тюрьмы, тюрьмы, советская власть — расстрелы, расстрелы: где же советская власть?

Есенину хотелось видеть князя-объединителя, хозяина видеть хотелось, заступника России искал поэт в революции, и вождя — а нашел. Нам ли «поправлять» и «наставлять» Есенина?

Бунин — истаивал, мучимый верностью к России, к народу ее, а Есенин — не выплыл, не вышагнул, не поднялся из слез, из крови: белая вьюга помешала ему, белые яблони ладошки свели над ним.

Ныне невесты и жены будущих детей пугаются, нищета захлестывает Россию, а бандиты путешествуют, раздавая края. Внутри России и вокруг России народ — расколот, оттащили область от области, предали «и разбазарили. Есенин — увидел это вчера. А мы — сегодня.

Каяться пора. Прощать пора. Молиться пора. Но разве бог вызволит нас из ямы, откуда мамонту, загнанному, не выскочить? Страшные — русские могилы. И в Москве — страшные. И в деревне — страшные. Разве мы уже умерли? Сын отцова креста не находит, и внук дедова — не находит.

Нить порвана — нить продолжения рода. Монголы добрее были: рубили и сжигали дотла. А эти — память вышибли, душу выстудили, и себя не удержали: рухнули со Спасской башни.

Беда. Стая воронов каркает. Старые могилы в туманах растворяются, а новые — вороны острым клювом перечеркивают. Родина запустынивается. Избы бельмами смотрят. Есть ли еще где страна, на нашу Россию похожая?

Но великий Есенин не отвергал ни Разина, ни Пугачева, не отвергал их и Пушкин. А у Сергея Есенина тема русской вольницы, тема бунта, тема революции — борьбы за справедливость — завершилась драматической поэмой «Пугачев». Завершилась Уралом. Урал, серединный утес Земли, волновал и раннего Есенина:

Но и тебе из синей шири

Пугливо кажет темнота

И кандалы твоей Сибири,

И горб Уральского хребта.

Москва, Рязань, Поволжье, Урал, Сибирь, Персия, Украина, Грузия — манили поэта. Синева просторов России и золотистость просторов Азии звали Сергея Есенина к раздумью, а древний Урал покачивал каменные крылья: одно — над Европой, другое — над Азией. А в русском человеке укоренилось ощущение евроазийца. А русская поэзия между двух великих материков красным солнышком восходит.

Есенин не виноват в том, что идеалы и цели исковеркали и распродали, силуэт революции окровавили и колымскими барачными лучинами вытемнили. А пакостить чиновничьими жидкими опусами русское непокорство — трусливая смелость гоя.

Запевай, как Стенька Разин

Утопил свою княжну.

Ты ли, Русь, тропой-дорогой

Разметала ал наряд?

Сергей Есенин — как великий поэт — рожден революцией. И не только революцией. Все его стихи о природе, о любви, о юности — искры молнии, взлетевшей из мощного водоворота. Трагедии обожгли и очистили слово, возвысили мысль, укрепили и облагородили. Нежность и гнев, скорбь и мужество — удел поэта. Раздумья утяжелились. Приобрели особую окраску и суть многие грани единого чувства:

Руки милой — пара лебедей —

В золоте волос моих ныряют.

Все на этом свете из людей

Песнь любви поют и повторяют.

Ты сказала, что Саади

Целовал лишь только в грудь.

Подожди ты, бога ради,

Ненависть его — разумна, доброта его — адресна. Жизнь и совесть — древнее революции. Русские поэты дороги поэтам других народов личной встречей, дружбой вдохновений, взаимностью забот. Сергей Есенин дорог национальной честностью, мудростью, достоинством русского слова и русской стати.

Когда я думаю о прошлых временах Родины, я вижу Евпатия Коловрата и Андрея Рублева, Михаила Кутузова и Льва Толстого. Когда я думаю о близких временах, я вижу Георгия Жукова и Сергея Есенина. Есть Есенин — я вижу: он — свет мой!

На космических орбитах, на дорогах, распарывающих барханы, звенит огонь есенинских строк. Этот огонь — символ. И чем дальше мы от поэта, тем явственней он перед нами. Сергей Есенин — пример приближения таланта из народных глубин к той логике пытливости, где Вселенная и Личность единятся:

Много дум я в тишине продумал,

Много песен про себя сложил

И на этой на земле угрюмой

Счастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Ядерный век — век Есенина, ибо каждое мгновение поэта — крик о траве, о звезде, о человеке. И сам он — звезда, взошедшая над океаном бытия. Звезда большая и неугасимая. Есенин открыто декларировал:

Хочу я быть певцом

Мы говорим привычно: стихотворение, поэма, автор. А что за этим? Судьбы. Судьбы не только самих сочинителей — судьбы поколений и держав. Поэт, если только он поэт, никогда не потеряется в суете эпохи, никогда и никому не позволит навязать себе чье-то мнение, тенденцию, поскольку поэт — один, единственный, кто, в конечном-то счете, за себя отвечает. Опыт поэта — муки поэта:

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист,

А теперь вот в родной обители

Даже слышно, как падает лист.

И ведь кто так говорит? Есенин. Есенин, кинувший в толпу:

Холодят мне душу эти выси,

Нет тепла от звездного огня.

Те, кого любил я, отреклися,

Кем я жил — забыли про меня.

Думающий о страшных разломах того времени, о полях, иссеченных подковами конниц, о молодом крестьянине, оторванном от плуга и ввергнутом в «классовое сражение», Есенин, как сострадалец, не может осязать лишь «правоту дела Октября», не может. Он слышит кровь правоты и неправоты, пожар слышит.

За победным шумом красных знамен поэт видит межу. А на ней встретились — враг с врагом? Брат с братом? Пожать руку друг другу над бездной века? Или снять голову друг с друга над этой же бездной века? Пропасть.

Мне порой стыдно читать: «Есенин — наш, советский. Есенина нельзя отделить от революции!». Нам ли требуется доказывать? Если бы не революция, если бы не ее ураган, Есенин не создал бы такие могучие вещи, как «Русь уходящая», «Песнь о великом походе», «Гуляй-поле», «Поэма о 36», «Пугачев», «Анна Снегина», «Страна Негодяев», «Черный человек» и многие ключевые для русской и мировой литературы произведения, Есенин не мог отклониться в сторону от событий. Соловьиная душа не способна эмигрировать. Она, душа, все вбирала в себя, весь ветер, жуткий и кровавый.

По уральским горным рекам после войны гнали золотистый сосновый лес русские заключенные. Мы, мальчишки, всюду натыкались на них: в палатках, в избах, на делянках и даже — на сенокосах. Мы подсовывали им вареную картошку, махорку, а они нам хлеб. Колхозники в то время хлеб видели — только на корню. И трудно было определить: кто настоящий заключенный — заключенные или свободные колхозники, ведь ни у тех, ни у этих прав, собственно, никаких не имелось, быт и в тюрьме и на свободе — нищий.

Заключенные свободно, почти свободно, передвигались по определенной территории, колхозники — по своему району. И вот однажды у костра совершенно седой человек, лет сорока, мускулистый, голый по пояс и разутый, начал наизусть читать стихи Сергея Есенина, подшлепывая по утоптанной теплой земле то правой, то левой ступнею. А на каждой ступне наколка: «Ох, она и устала!»

Костер метели белой.

Лежанка, бабка, кот.

И дальше, дальше, все больнее и больнее, все шире и шире, пронзительнее и пронзительнее звучали над рекою разрывающие сердце строки великого поэта. Я смотрел на грубые загорелые ступни, скользя к лицу заключенного — нежному, глубокому, серьезному лицу. А потом, уже пробуя рифму на язык, я увидел самого Есенина: очень интеллигентный, на портрете, сдержанно-вдохновенный, чуть в себе затаивший что-то чудесное, вечное.

Мелькнула мысль: «Он так пишет, как мы живем — горько, ясно и понятно, вроде маминой молитвы — доступно, а очень интеллигентный, одет модно, в шляпе и кашне!».

И потом, с годами, свет русской природы и свет русской души слились в моем воображении в единый образ — в образ великого национального поэта Сергея Есенина. Я согласился радостно: да, он обязан был явиться золотоволосым, с грустной синевою очей, чуткий, статный, умный — пророк и врачеватель. Цветок, срезанный разбойным ножом палачей.

Есенин собрал родной народ у подножия разрушенного храма и через расстрелы, геноцид, предательство демагогов-вождей ввел его в храм. Мы, русские, лечились есенинской душевностью, есенинской красотою и нежностью много десятков лет — строя, воюя, сидя у тюремного костра, как тот седой заключенный. Есенин неповторим!

И сегодня, выясняя причины ранней трагической гибели поэта, мы чаще и чаще употребляем вокруг него глиняно-могильные слова: «удушье», «от побоев», «шрам», «желудок», «мозг» и т. д. и т. п. А поэт — красивый такой! Высокий лоб, вьющиеся золотые волосы, удивительная народная элегантность — достоинство, память и зоркость.

Будем осторожны. Красота неприкосновенна. А тайна трагедии, смерть поэта, не нам одним досталась, она досталась всему русскому народу, полуистребленному жестокостью планетарных негодяев. Мне кажется, полемика и обвинения между есениноведами есть то, чего мы не должны допустить. Поэт не матрешка, не семейная реликвия, и никто не имеет права присваивать имя Есенина своему дому или своей идее, включая и различные версии. Не смущай гения суетою.

И уподобляться гранитному лермонтоведу или бронзовому пушкиноведу — не стоит: классиков не переплюнешь, а себя осмеешь. Сидел же у тюремного костра заключенный, а на всю мою жизнь — он Сократ. Да, а мы из-за пустяков нервничаем. Пореже надо встревать туда, где должны работать независимые специалисты, спешить не надо кричать о ранах, профессионалы лучше нас о том поведают.

Раздаются голоса: «Могилу вскрыть!». Иногда жуя папиросу, иногда хлебая щи, поддерживают: «Вскрыть!». Пусть вскроют. А чью могилу еще не вскрыли? До гроба Петра I добрались, Ивана Грозного потревожили. Вскроем, а там. И что? Что, спрашиваю, дальше? Более страшная тайна? Пакет с готовым ответом?»

Красота неприкосновенна. А истина требует доказательств. Но если у людей сведущих соберутся неодолимые факты,ч почему же и не вскрыть могилу? А кто примет подобную акцию на личную ответственность? Значит — нет среди нас «правильных» и «неправильных», мы — близкие, свои.

Нельзя хватать куст цветущей черемухи или веющую белыми лепестками яблоню за горло и трясти, трясти до полного осыпания: мол, изучу подробнее процесс угасания красоты — нельзя! Есенин очень красив.

Давайте соберемся не навязывать «истину», а думать, как нам ее, эту трагическую долю поэта, понять и бережно «передать» народу.

Не в упреках ведь смысл. Не в охранных притязаниях на Есенина. Смысл — общий костер, около которого и заключенным было светло, а всему народу — помощно.

Золотые мои уральские сосны давно уплыли по горным рекам, а золотые рязанские березы каждую осень летят в славянские дали. И небо — синее, как русские очи поэта. Куда же деть такое? Ведь это — не легче трагедии: летит и летит, это — лебединая Россия наша, песня, вот набегающая русой моросью, вот сияющая зарею, золотым подсолнухом Скифии.

Звени, звени, златая Русь,

Волнуйся, неуемный ветер!

Все еще — впереди, даже Россия наша — еще впереди.