Сегрей Есенин и Москва кабацкая

Немаловажная проблема, когда мы говорим о Есенине сегодня и завтра, самым непосредственным образом связанная с пребыванием поэта в Европе и Америке: встречей «лицом к лицу» с русской эмиграцией — и прежде всего, с возникшим на Западе после Октября 1917 года русским литературным зарубежьем. Это — «Москва кабацкая».

Сегодня, когда появляется все большее число публикаций авторов русского зарубежья, и среди них немало разнообразных материалов о Есенине, зачастую между собой полярно-противоречивых: от Бунина и Гиппиус до Романа Гуля и Кусикова,— разговор о том, что прежде всего побудило поэта к созданию «Москвы кабацкой», как рождался этот цикл, как развивался и окончательно сложился в отдельную книгу; наконец, оценка «на расстоянии» своеобразия «Москвы кабацкой», ее истинной сути, духовных, нравственных «координат» этого цикла в мире поэзии Есенина,— становятся все более настойчиво необходимыми и очевидными. Теперь об этом несколько подробней.

Замысел «Москвы кабацкой», как мы знаем, возникает у Есенина во время пребывания за границей. И не только замысел: именно здесь, находясь в Берлине, Есенин впервые публикует первые стихи «Москвы кабацкой». Вскоре после приезда на родину поэт выступает в Политехническом музее. Он читает новые стихи. Среди них — «Москва кабацкая». Затем они появляются в имажинистском журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном». Летом 1924 года «Москва кабацкая» выходит отдельным сборником. Ни одно из прижизненных изданий Есенина (а их было около тридцати) не вызывало такого непримиримого, отрицательного отношения, как «Москва кабацкая». Критики различных эстетических убеждений и групповых пристрастий — все, словно сговорившись, буквально предавали «Москву кабацкую» «анафеме»!

«Москва кабацкая» — опоэтизирование кабацкого пропада и неизбежности самоубийства»; «Есенин как поэт жил и умер в Москве кабацкой. Иной Москвы он не заметил»; «Итак, ничего, кроме пьяного угара да пьяных слез, и не увидел в городе Есенин». Из подобных крикливо-обывательских домыслов, из оскорблений и злобных поношений поэта «сочинял» свои пасквильные книжонки о Есенине А.Крученых0, который был в восторге от бухаринских «Злых заметок», заявляя открыто, что присоединяется к ним целиком.

Еще одно не менее отрицательно-тенденциозное высказывание о «Москве кабацкой»: «В стихах Есенина о кабацкой Москве размагниченность, духовная прострация, глубокая антиобщественность, бытовая и личная расшибленность, распад личности — выступают совершенно отчетливо. Это висельные, конченные, безнадежные стихи».

Трудно поверить, но это известный литератор, редактор солидного толстого журнала «Красная новь» — А.Воронский. Не однажды он печатал в своем журнале стихи Есенина, отмечая его талант. К сожалению, «Москвы кабацкой» он абсолютно не понял, не разглядел ее глубинной сути.

Особенно досадно и несправедливо по отношению к Есенину, что А.Воронский свое крайне одностороннее негативное суждение о «Москве кабацкой», так же как и о «Черном человеке», повторил почти дословно во вступительных статьях к первому и второму томам «Собрания стихотворений» Есенина, увидевшего свет после смерти поэта, в 1926 году.

Кое-кто может подумать, а то и сказать: стоит ли ворошить, вспоминать прошлое, да еще такое, которое пробуждает в душе отнюдь не радужное чувство, а скорее наоборот: оставляет горестный осадок.

По меньшей мере два существенных обстоятельства, два момента сегодня побуждают и подвигают к такому разговору о «Москве кабацкой».

В наши дни нелегко представить, и кажется просто невероятным, что именно «Москва кабацкая», а также «Сорокоуст», «Исповедь хулигана» и особенно «Черный человек» в первую очередь приводились в прошлом всякий раз для доказательства «мелкобуржуазного индивидуализма», «упадничества» Есенина; «хулиганства», «безнравственности», «пьяных дебошей» поэта, мотивов «отчаяния», «безысходности» в eVo творчестве. Так было при жизни поэта. Так продолжалось — и не один год — после смерти Есенина.

Второе, столь же существенное обстоятельство, связанное во многом с первым, заключается в том, что и сегодня среди исследователей Есенина, не говоря уже в более широком плане, о современной критике, пока нет еще единого взгляда, единой оценки «Москвы кабацкой».

С одной стороны, наблюдается попытка реанимировать и как бы «узаконить» бухаринско-крученыховские вульгарно-субъективистские оценки и взгляды на творчество поэта, особенно на «Москву кабацкую».

С другой стороны, в современном есениноведении все очевиднее выявляется и утверждается та объективная истина (и это — главное), что «Москва кабацкая», равно как и «Сорокоуст», «Исповедь хулигана», «Черный человек»,— это произведения столь же новаторски дерзкие и по-своему гениальные, как и «Анна Снегина», «Персидские мотивы», «Письмо к женщине», «Отговорила роща золотая»; они столь же нравственно чисты, полны неисчерпаемой любви, милосердия, сострадания к людям, как и вся есенинская поэзия.

Остается заметить, что именно подобный взгляд на «Москву кабацкую» обосновывался и отстаивался нами, и не только в последние годы11, а значительно ранее. Еще в начале 1984 года журнал «Москва» печатает мой очерк о «Москве кабацкой», написанный на основе многолетнего изучения этого цикла, его творческой истории.

Впервые же «Москва кабацкая» была рассмотрена и проанализирована в лекциях моего спецкурса «Жизнь и творчество Сергея Есенина», прочитанных в 1958 году студентам-филологам Государственного педагогического института имени В.И.Ленина в Москве13. В процессе изучения «Москвы кабацкой» уже тогда, в пятидесятые годы, удалось разыскать воспоминания поэта Александра Кусикова, относящиеся к концу 1925-го — началу 1926 годов. В них он рассказывает о встречах с Есениным в Берлине, совместной поездке в Париж и о том, когда и где были написаны первые стихи «Москвы кабацкой»: «Были у Горького. Сережа читал. Горький плакал. А вскоре, после долгих бесед в ночи, под гитару мою, писал «Москву кабацкую».

Пой же, пой. На проклятой гитаре

Пальцы пляшут твои вполукруг.

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг.

Снова пьют здесь, дерутся и плачут

Под гармоники желтую грусть.

Проклинают свои неудачи.

Вспоминают Московскую Русь.

Многое тогда открыли мне эти и другие мемуарные источники, а также письма Есенина из-за границы. Стало очевидно: нельзя ставить знак равенства и видеть в «герое» «Москвы кабацкой» чуть ли не автопортрет поэта, как это пытались утверждать в разные годы многие литераторы, пишущие о Есенине,— это, по существу, была попытка граждански «убить» поэта. Иные из «критиков», такие, как Сосновский, «авторитетно» утверждали, что стихи Есенина, особенно «Москва кабацкая» — это «лирика взбесившихся кобелей» (. ).

Они сделали свое «черное дело». Чистый небосвод поэзии Есенина был на долгие годы замутнен ядовитыми критическими «выбросами» крученых и сосновских.

Между тем гражданская позиция Есенина в вопросе, который тогда вставал перед каждым его соотечественником — за революционную, восставшую Россию или против нее — даже в самые драматические моменты личного бытия в корне отличалась от общественного поведения «героя» «Москвы кабацкой».

Характерно в этом отношении свидетельство близко знавшего Есенина поэта Ивана Грузинова, который рассказывает:

«Перед отъездом за границу Есенин спрашивает А.М.Сахарова:

— Что мне делать, если Мережковский или Зинаида Гиппиус встретятся со мной? Что мне делать, если Мережковский подаст мне руку?

— А ты руки ему не подавай! — отвечает Сахаров.

— Я не подам руки Мережковскому,— соглашается Есенин.— Я не только не подам ему руки, но я могу сделать и более решительный жест. Мы остались здесь. В трудные для родины минуты мы остались здесь. А он со стороны, он издали смеет поучать нас».

Тогда почему же возникает «Москва кабацкая»?

Есенин отвечал сам на этот вопрос, и прежде всего своим творчеством. При этом он подчеркивал, когда его спрашивали о «Москве кабацкой»:

— Я это видел, я это по-своему пережил, я должен был рассказать об этом в стихах.

Поэт-гуманист, чье сердце наполнено милосердием к людям, не мог оставаться равнодушным к трагической судьбе соотечественников, которые оказались после революции на чужом, эмигрантском берегу людьми без Родины, как перекати-поле.

Есенин ощутил горький и неизбежный конец их судьбы в ту пору, когда еще многим русским эмигрантам верилось, что скоро на их родине все вернется на «круги своя», что большевики вот-вот «падут».

С особым рвением на это рассчитывали белоэмигрантские «Верхи». Но «мечты» эти были по меньшей мере иллюзорно-несбыточными, как мираж в пустыне. На самом деле, в действительности, многие из них уже в те годы все неотвратимее сползали на дно беспросветной эмигрантской жизни. «Все эти люди,— писал Есенин на родину из Германии в июле 1922 года,— которые снуют быстрее ящериц, не люди — а могильные черви, дома их гробы, а материк — склеп. все они здесь прогнили за 5 лет эмиграции».

Все безысходней, все чаще надсадно-горько в угарном ресторанно-кабацком чаду звучали их охрипшие, пьяные голоса: «Ты, Рассея моя». Рассея. Азиатская сторона!». Распад души ощущался все острее. Безнравственно относились они теперь к «святая святых» — женщине, ее духовной красоте.

Сложная, противоречивая гамма чувств в душе поэта, его стихах, отражала по-своему драматизм послереволюционной действительности, и, в частности, судьбы русских людей, оказавшихся на чужбине. Все это отозвалось не одной печальной, трагической нотой в поэзии Есенина, наполненной светом доброты, сострадания, милосердия к людям.

Особенно горько-правдивы, порой сурово-беспощадны и вместе с тем всегда озабоченно-человечны те немногие стихи, что были написаны поэтом за границей. Четыре стихотворения: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут. », «Сыпь, гармоника. Скука. Скука. », «Пой же, пой. На проклятой гитаре. », «Да! Теперь решено. Без возврата. » — впервые были напечатаны Есениным как своеобразная «маленькая поэма» под единым названием «Москва кабацкая» в сборнике «Стихи скандалиста». Он вышел в Берлине в 1923 году. В кратком «Вступлении» к сборнику Есенин подчеркивал: «Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков, нечистых слов нет. Слова — это граждане. Я их полководец. Я веду их».

Подчеркнем еще раз: горек, суров, трагичен пафос «Москвы кабацкой», особенно тех ее стихов-завязей, что родились на чужбине.

Что говорить! Сколько мятущихся русских душ потеряли себя за годы революции в заграничных скитаниях, скольких соотечественников поэта навсегда поглотил черный эмигрантский омут.

Есенин вернулся из зарубежной поездки, когда в стране в полном разгаре был НЭП со всеми характерными для него приобретениями и потерями.

Случилось так, что настроение безысходной тоски и разочарования, отстранение от социально-значимых проблем, потеря веры в себя и безоглядного «прожигания жизни», столь свойственное для «героя» «Москвы кабацкой», оказались в годы нэпа по-своему, в чем-то психологически созвучным и близким тем, во-первых, кто все еще надеялся на возрождение старых буржуазных порядков в России, а, во-вторых, части молодежи, особенно учащейся, студенческой, которая явно терялась перед неизбежными объективными контрастами и противоречиями действительности тех лет.

Наконец, истины ради заметим, что были в то время и такие люди, которые люто ненавидели Советскую власть. Они таились до поры до времени в своем духовном подполье. По существу, это были внутренние эмигранты, ожидающие своего часа.

Что же касается Есенина, то для поэта-гуманиста было важно не только и не столько нравственное «падение» его лирического героя в «Москве кабацкой», сколько его духовное возрождение, пробуждение и утверждение в его душе и сердце вновь светлого чувства любви и надежды.

Так появляется вторая, центральная часть книги «Москва кабацкая» — цикл стихов «Любовь хулигана». Он был создан Есениным во второй половине 1923 года. Поэт посвятил его актрисе Камерного театра Августе Миклашевской, с которой познакомился после возвращения из-за границы.

«Любовь хулигана» включает в себя такие ныне широко известные лирические стихи Сергея Есенина, как «Заметался пожар голубой. », «Ты такая ж простая, как все. », «Пускай ты выпита другим. », «Дорогая, сядем рядом. », «Мне грустно на тебя смотреть. », «Ты прохладой меня не мучай. », «Вечер черные брови насопил. ».

Поэт как бы заставляет героя «Москвы кабацкой» пройти один за другим круги своеобразного Дантова ада, по которым он, в конце концов, настойчиво преодолевая в своей душе все чуждое, наносное, поднимается на ту духовную высоту, с которой счастливо открывается суть человеческого бытия, жизни и смерти, добра и зла, вечности и бессмертия. Не случайно Есенин завершает «Москву кабацкую» стихотворением «Не жалею, не зову, не плачу. » — несомненно, одним из выдающихся в отечественной и мировой лирико-философской поэзии.

Когда думаешь о нравственном, этическом, гуманистическом пафосе «Москвы кабацкой», вновь и вновь размышляя о нелегкой судьбе ее лирического героя, о несказанном свете любви, просыпающейся в его сердце, радостно отогревающей его душу, о возрождении в нем Человека,— начинаешь все неотступнее вспоминать о Достоевском, многих его героях, их падении на дно жизни, страдании и раскаянье, очищении духовном.

Думаешь о духовном воскресении героев Льва Толстого, о всемирно известной горьковской пьесе «На дне» с монологом Сатина «Человек — это звучит гордо»; думаешь о «хождении по мукам» героев Алексея Толстого: Даши и Кати, Телегина и Рощина, которым любовь помогает вновь обрести, казалось бы, навсегда утраченное чувство родины.

А героиня поэмы самого Есенина, Анна Снегина — что позволяет ей не потерять себя окончательно в эмигрантских потемках? Любовь! Вспомним ее письмо с «лондонской печатью» в Россию, письмо-исповедь к человеку, который когда-то ее любил и о котором она теперь думает с особой теплотой и надеждой:

Но вы мне по-прежнему милы,

Как родина и как весна.

Конечно, у каждого из героев, о которых говорилось выше, был свой путь в жизни, своя, порой далеко не простая, судьба, свои духовные драмы, взлеты и падения, наконец часы нравственного пробуждения. Но каждый из них к добру, свету, надежде, неповторимо, по-своему был подвигнут любовью! Уже в наши дни справедливо было сказано поэтом: «По тому, как людям любится, здоровье мира узнают».