Сергей есенин лето

Вглядитесь в эту старую — прошлого века — фотографию. В окне — мать Есенина, добрая усмешка, хорошо знакомая по портретам сына, а рядом, держась за наличник, стоит внучка Татьяны Фёдоровны — Наталия. Милая, стройная девушка, привлекательная простой рязанской красотой. Голос у Наталии нежный, мелодичный, звенящий. Она взрослая. Ей семнадцать лет, мне пятнадцать.

Июнь 1948 года. Я в гостях у Наталии и её матери Екатерины Александровны, старшей сестры Есенина, на Сходне под Москвой. О старшей сестре Есенина никогда ничего не писали. Судьба её сложилась трагично: арест, допросы, ссылка. И запрет жить в столице. На Сходне она с трудом приобрела часть избы: узкую комнатку и крошечную террасу. На небольшом клочке земли уместились два-три деревца да ветхий сарай, где поселили одну курицу. Обстановка в комнате скромная, только самое необходимое. На стене портрет брата. Страшная бедность.

Екатерина Александровна — красивая в молодости, изящная, с умным, утомлённым лицом, спокойно относится к тому, что ей довелось пережить. Она иронична, смешлива. Мы сразу понравились друг другу и начали собираться в Рязань.

В Константинове жили трудно. И моя мама привезла к поезду сумку с вещами и продуктами.

Татьяна Фёдоровна прислала за нами на станцию телегу и встретила на улице, у знаменитого, воспетого Есениным, дома, где каждое брёвнышко помнило её сына. Об этом доме поэт писал:

Избушка — в три окна с резными наличниками. В комнате, в левом дальнем углу, — иконостас с древними ликами святых. Теплится лампадка. Перед иконостасом прочно сколоченный стол с громадным медным самоваром, начищенным до сияния. У двери на стене другой «иконостас»: в раме — десятки фотографий Есенина. Нас с Наталией поселили в тёмной тесной комнатке. В ней когда-то жил поэт.

Екатерина Александровна на другой день возвратилась на Сходню. Надо было трудиться, зарабатывать на жизнь.

Если бы даже я не знала, что Татьяна Фёдоровна — мать Есенина, я всё равно запомнила бы её лицо, манеру говорить, улыбку:

— Ну, глазастая, — так она меня назвала, — давай знакомиться.

Показалась она мне сначала строгой, даже резкой. Одета во всё чёрное. В мелкую сборку чёрная юбка, сверху свободная чёрная рубаха, на голове чёрный уголком платок. Лицо бледное, светлое, даже светящееся, морщинистое. Глаза глубокие, с тяжёлыми запавшими веками. Она приглядывается ко мне, а я к ней.

И началась какая-то свежая жизнь в Константинове. Свежий воздух, свежая вода, с хрустальными брызгами.

Когда я уезжала из Москвы, мама мне советовала:

— Ты постарайся с нею подружиться. Представь себе, что тебя пригласила в гости мать Пушкина — Надежда Осиповна.

И вот я смотрю на неё исподтишка, внимательно, слежу за каждым жестом. Её движения плавные, по-деревенски степенные. Она хочет и внучке, и мне сделать приятное, подсластить скудное угощение: запускает руку в карман необъятной юбки, достаёт две маленькие конфетки-подушечки. Мы с Наталией жуём и запиваем чаем. Внутри конфетки — варенье, очень вкусное.

Мы много гуляем с Наталией, загораем, плаваем до изнеможения, лежим, глядя в бездонное небо, а потом несёмся как угорелые в «низенький наш дом», где ждёт Татьяна Фёдоровна. Она достаёт из чёрного чрева печи длинным ухватом большой чёрный чугун с дымящейся кашей. Каша на завтрак, каша на обед, каша на ужин. По стакану молока и крепкий травяной чай. Иногда — мятая тушёная картошка или щи, истомлённые в печи. Но это уже по воскресеньям.

Ах, какое у неё лицо! В сумерках не отличишь от старых ликов на иконах. Чистое, белое вафельное полотенце перекинуто через левое плечо. Пьют чай, бережно поднимая блюдце, пока не выпьют весь самовар, прикладывая время от времени конец полотенца ко лбу. Как ни голодновато было тогда в Москве, но я не видела, чтобы подбирали там крупинки сахара такой величины.

Пекла хлебы Татьяна Фёдоровна на неделю. Говорила:

— Серёга тоже любил смотреть, как ставится опара ржаная и замешивается тесто.

Нам с Наталией запрещалось громко разговаривать, ходить туда-сюда. Сама Татьяна Фёдоровна переодевалась перед тем в чистую полинялую рубашку, в мелкий голубой цветочек, на голове белый платок. Я поражалась, как она ловко разделывает тесто на круглые лепёшки, которые поднимались прямо на глазах. Она смачивала ладони холодной водой, оглаживала лепёшки, словно ласкала их. На железной обгоревшей лопате закладывала белые кругляки в печь и закрывала заслонкой.

Наконец наступало долгожданное мгновение — из печи торжественно вынимались хлебы. Большие, тёмно-золотистые, с подрумяненной коркой, с боков слегка подгорелые. По избе растекался чудесный кисловато-сладкий запах. Очень хотелось отломить корочку, но нельзя.

— Надо ждать, девки, когда хлебы дойдут, — улыбается Татьяна Фёдоровна.

Наши купания в Оке, в жару, окончились для меня плохо. Температура подскочила и держалась и на второй, и на третий день. Лекарств у Есениных не было. Татьяна Фёдоровна поила меня с ложки малиновым чаем, приговаривала:

— Пей, милая, пей, глазастая, — поправишься, не волнуйся!

Но температура не слушалась, всё повышалась. Наталия попросила соседей дать телеграмму в Москву. Они и дали, перепугав всех близких: «Ира умирает, что делать?»

Никто действительно не знал и не мог подсказать, что делать. Только Татьяна Фёдоровна знала:

— Заговаривать тебя буду, — решает она.

Усаживает меня в постели, укутывает, шепчет что-то. Помню, обрызгала какой-то пахучей водицей. Крепко растёрла и уложила в постель. Всю ночь они с Наталией не отходили от меня. А наутро от болезни осталась одна слабость. Татьяна Фёдоровна пошла к заветному сундучку, достала затёртый кошелёк и послала Наталию купить курицу, чтобы сварить бульон, а это было непросто тогда — найти в деревне курицу. Поила она меня бульоном, приговаривала:

— Вот, видишь, всё хорошо, девка, всё прошло. Попей ещё тёпленького.

А в Москву послали телеграмму, что я ожила. Ожила-то я ожила, и всё хорошо кончилось. Лишь денег в семье стало поменьше.