Сергей Есенин поэма «Пугачёв»

Пугачёв

Появление Пугачёва в Яицком городке

Ох, как устал и как болит нога…

Ржёт дорога в жуткое пространство.

Ты ли, ты ли, разбойный Чаган,

Приют дикарей и оборванцев?

Мне нравится степей твоих медь

И пропахшая солью почва.

Луна, как жёлтый медведь,

В мокрой траве ворочается.

Наконец-то я здесь, здесь!

Рать врагов цепью волн распалась,

Не удалось им на осиновый шест

Водрузить головы моей парус.

Яик, Яик, ты меня звал

Стоном придавленной черни.

Пучились в сердце жабьи глаза

Грустящей в закат деревни.

Только знаю я, что эти избы —

Голос их ветер хмарью съел.

О, помоги же, степная мгла,

Грозно свершить мой замысел.

Кто ты, странник? Что бродишь долом?

Что тревожишь ты ночи гладь?

Отчего, словно яблоко тяжёлое,

Виснет с шеи твоя голова?

В солончаковое ваше место

Я пришёл из далёких стран —

Посмотреть на золото телесное,

На родное золото славян.

Слушай, отче! Расскажи мне нежно,

Как живёт здесь мудрый наш мужик?

Так же ль он в полях своих прилежно

Цедит молоко соломенное ржи?

Так же ль здесь, сломав зари застенок,

Гонится овёс на водопой рысцой,

И на грядках, от капусты пенных,

Челноки ныряют огурцов?

Так же ль мирен труд домохозяек,

Слышен прялки ровный разговор?

Нет, прохожий! С этой жизнью Яик

Раздружился с самых давних пор.

С первых дней, как оборвались вожжи,

С первых дней, как умер третий Пётр,

Над капустой, над овсом, над рожью

Мы задаром проливаем пот.

Нашу рыбу, соль и рынок,

Чем сей край богат и рьян,

Под надзор своих дворян.

И теперь по всем окраинам

Стонет Русь от цепких лапищ.

Воском жалоб сердце Каина

К состраданью не окапишь.

Всех связали, всех вневолили,

С голоду хоть жри железо.

И течёт заря над полем

С горла неба перерезанного.

Невеселое ваше житьё!

Но скажи мне, скажи,

Неужель в народе нет суровой хватки

Вытащить из сапогов ножи

И всадить их в барские лопатки?

Как коса в лугу скачет,

Ртом железным перекусывая ноги трав?

Оттого, что стоит трава на корячках,

Под себя коренья подобрав.

И никуда ей, траве, не скрыться

От горячих зубов косы.

Потому что не может она, как птица,

Оторваться от земли в синь.

Так и мы! Вросли ногами крови в избы,

Что нам первый ряд подкошенной травы?

Только лишь до нас не добрались бы,

Не скосили, как ромашке, головы.

Но теперь как будто пробудились,

И берёзами заплаканный наш тракт

Окружает, как туман от сырости,

Имя мёртвого Петра.

Как Петра? Что ты сказал, старик?

Иль это взвыли в небе облака?

Я говорю, что скоро грозный крик,

Который избы словно жаб влакал,

Сильней громов раскатится над нами.

Уже мятеж вздымает паруса!

Нам нужен тот, кто б первый бросил камень.

О чём вздыхаешь ты?

Я положил себе зарок молчать до срока.

Клещи рассвета в небесах

Из пасти темноты

Выдёргивают звёзды, словно зубы,

А мне ещё нигде вздремнуть не удалось.

Я мог бы предложить тебе

Тюфяк свой грубый,

Но у меня в дому всего одна кровать,

И четверо на ней спит ребятишек.

Благодарю! Я в этом граде гость.

Дадут приют мне под любою крышей.

Храни тебя Господь!

Русь, Русь! И сколько их таких,

Как в решето просеивающих плоть,

Из края в край в твоих просторах шляется?

Чей голос их зовёт,

Вложив светильником им посох в пальцы?

Идут они, идут! Зелёный славя гул,

Купая тело в ветре и в пыли,

Как будто кто сослал их всех на каторгу

Колокол луны скатился ниже,

Он, словно яблоко увянувшее, мал.

Благовест лучей его стал глух.

Уж на нашесте громко заиграл

В куриную гармонику петух.

П е р в ы й г о л о с

Послушайте, послушайте, послушайте,

Вам не снился тележный свист?

Нынче ночью на заре жидкой

Тридцать тысяч калмыцких кибиток

От Самары проползло на Иргис.

От российской чиновничьей неволи,

Оттого, что, как куропаток, их щипали

Потянулись они в свою Монголию

Стадом деревянных черепах.

В т о р о й г о л о с

Только мы, только мы лишь медлим,

Словно страшен нам захлестнувший нас шквал,

Оттого-то шлёт нам каждую неделю

Приказы свои Москва.

Оттого-то, куда бы ни шёл ты,

Видишь, как под усмирителей меч

Прыгают кошками жёлтыми

Казацкие головы с плеч.

К и р п и ч н и к о в

Внимание! Внимание! Внимание!

Не будьте ж трусливы, как овцы,

Сюда едут на страшное дело вас сманивать

Траубенберг и Тамбовцев.

К чёрту! К чёрту предателей!

Т а м б о в ц е в

Сотники казачьих отрядов,

Готовьтесь в поход!

Нынче ночью, как дикие звери,

Калмыки всем скопом орд

Изменили Российской империи

И угнали с собой весь скот.

Потопленную лодку месяца

Чаган выплескивает на берег дня.

Кто любит своё отечество,

Тот должен слушать меня.

Нет, мы не можем, мы не можем, мы не можем

Допустить сей ущерб стране.

Россия лишилась мяса и кожи,

Россия лишилась лучших коней.

Так бросимтесь же в погоню

На эту монгольскую мразь,

Пока она всеми ладонями

Китаю не предалась.

К и р п и ч н и к о в

Стой, атаман, довольно

Об ветер язык чесать.

За Россию нам, конешно, больно,

Оттого, что нам Россия — мать.

Но мы ничуть, мы ничуть не испугались,

Что кто-то покинул наши поля,

И калмык нам не жёлтый заяц,

В которого можно, как в пищу, стрелять.

Он ушёл, этот смуглый монголец,

Дай же Бог ему добрый путь.

Хорошо, что от наших околиц

Он без боли сумел повернуть.

Т р а у б е н б е р г

К и р п и ч н и к о в

Наши избы были на колёсах,

Мы впрягли бы в них своих коней

И гужом с солончаковых плёсов

Потянулись в золото степей.

Наши б кони, длинно выгнув шеи,

Стадом чёрных лебедей

Понесли нас, буйно хорошея,

В новый край, чтоб новой жизнью жить.

Замучили! Загрызли, прохвосты!

Т а м б о в ц е в

Казаки! Вы целовали крест!

К и р п и ч н и к о в

Мы клялись, мы клялись Екатерине

Быть оплотом степных границ,

Защищать эти пастбища синие

От налёта разбойных птиц.

Но скажите, скажите, скажите,

Разве эти птицы не вы?

Наших пашен суровых житель

Не найдёт, где прикрыть головы.

Т р а у б е н б е р г

Связать его! Связать!

К и р п и ч н и к о в

Казаки, час настал!

Приветствую тебя, мятеж свирепый!

Что не могли в словах сказать уста,

Пусть пулями расскажут пистолеты.

(Стреляет.) Траубенберг падает мёртвым. Конвойные разбегаются. Казаки хватают лошадь Тамбовцева под уздцы и стаскивают его на землю.

Смерть! Смерть тирану!

Т а м б о в ц е в

О Господи! Ну что я сделал?

П е р в ы й г о л о с

Мучил, злодей, три года,

Три года, как коршун белый,

Ни проезда не давал, ни прохода.

В т о р о й г о л о с

Откушай похлёбки метелицы.

Отгулял, отстегал и отхвастал.

Т р е т и й г о л о с

Чёрта ли с ним канителиться?

Ч е т в ё р т ы й г о л о с

Повесить его — и баста!

К и р п и ч н и к о в

Пусть знает, пусть слышит Москва —

На расправы её мы взбыстрим.

Это только лишь первый раскат,

Это только лишь первый выстрел.

Пусть помнит Екатерина,

Что если Россия — пруд,

То чёрными лягушками в тину

Пушки мечут стальную икру.

Пусть носится над страной,

Что казак не ветла на прогоне

И в луны мешок травяной

Он башку незадаром сронит.

К а р а в а е в

Тысячу чертей, тысячу ведьм и тысячу дьяволов!

Экий дождь! Экий скверный дождь!

Словно вонючая моча волов

Льётся с туч на поля и деревни.

Экий скверный дождь!

Как скелеты тощих журавлей,

Стоят ощипанные вербы,

Плавя рёбер медь.

Уж золотые яйца листьев на земле

Им деревянным брюхом не согреть,

Не вывести птенцов — зелёных вербенят,

По горлу их скользнул сентябрь, как нож,

И кости крыл ломает на щебняк

Холодный, скверный дождь.

Как оборванцы, мокнут у дорог.

В такую непогодь собаки, сжав хвосты,

Боятся головы просунуть за порог,

А тут вот стой, хоть сгинь,

Но тьму глазами ешь,

Чтоб не пробрался вражеский лазутчик.

Расправу за мятеж

Напоминают мне рыгающие тучи.

Скорей бы, скорей в побег, в побег

От этих кровью выдоенных стран.

С объятьями нас принимает всех

С Екатериною воюющий султан.

Уже стекается придушенная чернь

С озиркой, словно полевые мыши.

О солнце-колокол, твоё тили-ли-день,

Быть может, здесь мы больше не услышим!

Но что там? Кажется, шаги?

Эй, кто идёт? Кто там идёт?

К а р а в а е в

К а р а в а е в

А, Емельян, Емельян, Емельян.

Что нового в этом мире, Емельян?

Как тебе нравится этот дождь?

Этот дождь на счастье Богом дан,

Нам на руку, чтоб он хлестал всю ночь.

К а р а в а е в

Да-да! Я тоже так думаю, Емельян.

Славный дождь! Замечательный дождь!

Нынче вечером, в темноте скрываясь,

Я правительственные посты осмотрел.

Все часовые попрятались, как зайцы,

Боясь замочить шинели.

Знаешь? Эта ночь, если только мы выступим,

Не кровью, а зарёю окрасила б наши ножи,

Всех бы солдат без единого выстрела

В сонном Яике мы могли уложить…

Завтра ж к утру будет ясная погода,

Сивым табуном проскачет хмарь.

Слушай, ведь я из простого рода

И сердцем такой же степной дикарь!

Я умею, на сутки и вёрсты не трогаясь,

Слушать бег ветра и твари шаг,

Оттого, что в груди у меня, как в берлоге,

Ворочается зверёнышем тёплым душа.

Мне нравится запах травы, холодом подожжённой,

И сентябрьского листолёта протяжный свист.

Знаешь ли ты, что осенью медвежонок

Смотрит на луну,

Как на вьющийся в ветре лист?

По луне его учит мать

Мудрости своей звериной,

Чтобы смог он, дурашливый, знать

И призванье своё и имя.

Я значенье моё разгадал…

К а р а в а е в

Тебе ж недаром верят?

Долгие, долгие тяжкие года

Я учил в себе разуму зверя…

Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, —

Тот медведь, тот лиса, та волчица, —

А жизнь — это лес большой,

Где заря красным всадником мчится.

Нужно крепкие, крепкие иметь клыки.

К а р а в а е в

Да-да! Я тоже так думаю, Емельян…

И если б они у нас были,

То московские полки

Нас не бросали, как рыб, в Чаган.

Они б побоялись нас жать

И карать так легко и просто

За то, что в чаду мятежа

Убили мы двух прохвостов.

Бедные, бедные мятежники,

Вы цвели и шумели, как рожь.

Ваши головы колосьями нежными

Раскачивал июльский дождь.

Вы улыбались тварям…

Послушай, да ведь это ж позор,

Чтоб мы этим поганым харям

Не смогли отомстить до сих пор?

Разве это когда прощается,

Чтоб с престола какая-то блядь

Протягивала солдат, как пальцы,

Непокорную чернь умерщвлять!

Нет, не могу, не могу!

К чёрту султана с туретчиной,

Только на радость врагу

Этот побег опрометчивый.

Нужно остаться здесь!

Нужно остаться, остаться,

Чтобы вскипела месть

Золотою пургой акаций,

Чтоб пролились ножи

Железными струями люто!

Слушай! Бросай сторожить,

Беги и буди весь хутор.

Происшествие на Таловом умёте

Что случилось? Что случилось? Что случилось?

Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего страшного.

Там на улице жолклая сырость

Гонит туман, как стада барашковые.

Мокрою цаплей по лужам полей бороздя,

Ветер заставил всё живое,

Как жаб по их гнёздам, скрыться,

Привязанная к нитке дождя,

Чёрным крестом в воздухе

Проболтнётся шальная птица.

Это осень, как старый оборванный монах,

Пророчит кому-то о погибели веще.

Послушайте, для наших благ

Я придумал кой-что похлеще.

К а р а в а е в

Да-да! Мы придумали кой-что похлеще.

Что по черни ныряет весть,

Как по гребням волн лодка с парусом низким?

По-звериному любит мужик наш на корточки сесть

И сосать эту весть, как коровьи большие сиськи.

От песков Джигильды до Алатыря

Эта весть о том,

Что какой-то жестокий поводырь

Мёртвую тень императора

Ведёт на российскую ширь.

Эта тень с верёвкой на шее безмясой,

Отвалившуюся челюсть теребя,

Скрипящими ногами приплясывая,

Идёт отомстить за себя,

Идёт отомстить Екатерине,

Подымая руку, как жёлтый кол,

За то, что она с сообщниками своими,

Разбив белый кувшин

Взошла на престол.

Это только весёлая басня!

Ты, конечно, не за этим пришёл,

Чтоб рассказать её нам?

Напрасно, напрасно, напрасно

Ты так думаешь, брат Степан.

К а р а в а е в

Да-да! По-моему, тоже напрасно.

Разве важно, разве важно, разве важно,

Что мёртвые не встают из могил?

Но зато кой-где почву безвлажную

Этот слух словно плугом взрыл.

Уже слышится благовест бунтов,

Рёв крестьян оглашает зенит,

И кустов деревянный табун

Безлиственной ковкой звенит.

Что ей Пётр? — Злой и дикой ораве? —

Только камень желанного случая,

Чтобы колья погромные правили

Над теми, кто грабил и мучил.

Каждый платит за лепту лептою,

Месть щенками кровавыми щенится.

Кто же скажет, что это свирепствуют

Бродяги и отщепенцы?

Это буйствуют россияне!

Я ж хочу научить их под хохот сабль

Обтянуть тот зловещий скелет парусами

И пустить его по безводным степям,

По курганам синим

Мы живых голов двинем бурливый флот.

Послушайте! Для всех отныне

Я — император Пётр!

Вас испугал могильщик,

Который, череп разложив как горшок,

Варит из медных монет щи,

Чтоб похлебать в чёрный срок.

Я стращать мертвецом вас не стану,

Но должны ж вы, должны понять,

Что этим кладбищенским планом

Мы подымем монгольскую рать!

Нам мало того простолюдства,

Которое в нашем краю,

Пусть калмык и башкирец бьются

За бараньи костры средь юрт!

Это верно, это верно, это верно!

Кой нам чёрт умышлять побег?

Лучше здесь всем им головы скверные

Обломать, как колёса с телег.

Будем крыть их ножами и матом,

Кто без сабли — так бей кирпичом!

Да здравствует наш император,

Емельян Иванович Пугачёв!

Нет, нет, я для всех теперь

Не Емельян, а Пётр…

К а р а в а е в

Да-да, не Емельян, а Пётр…

Братья, братья, ведь каждый зверь

Любит шкуру свою и имя…

Тяжко, тяжко моей голове

Опушать себя чуждым инеем.

Трудно сердцу светильником мести

Освещать корявые чащи.

Знайте, в мёртвое имя влезть —

То же, что в гроб смердящий.

Больно, больно мне быть Петром,

Когда кровь и душа Емельянова.

Человек в этом мире не бревенчатый дом,

Не всегда перестроишь наново…

Но… к чёрту всё это, к чёрту!

Прочь жалость телячьих нег!

Нынче ночью в половине четвёртого

Мы устроить должны набег.

Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!

Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

Я три дня и три ночи искал ваш умёт,

Тучи с севера сыпались каменной грудой.

Слава ему! Пусть он даже не Пётр,

Чернь его любит за буйство и удаль.

Я три дня и три ночи блуждал по тропам,

В солонце рыл глазами удачу,

Ветер волосы мои, как солому, трепал

И цепами дождя обмолачивал.

Но озлоблённое сердце никогда не заблудится,

Эту голову с шеи сшибить нелегко.

Оренбургская заря красношерстной верблюдицей

Рассветное роняла мне в рот молоко.

И холодное корявое вымя сквозь тьму

Прижимал я, как хлеб, к истощённым векам.

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

Кто ты? Кто? Мы не знаем тебя!

Что тебе нужно в нашем лагере,

Отчего глаза твои,

Как два цепных кобеля,

Беспокойно ворочаются в солёной влаге?

Что пришёл ты ему сообщить?

Злое ль, доброе ль светится из пасти вспурга?

Прорубились ли в Азию бунтовщики?

Иль, как зайцы, бегут от Оренбурга?

Где он? Где? Неужель его нет?

Тяжелее, чем камни, я нёс мою душу.

Ах, давно, знать, забыли в этой стране

Про отчаянного негодяя и жулика Хлопушу.

В ваш хмурый стан

Посылаются замечательные разведчики.

Был я каторжник и арестант,

Был убийца и фальшивомонетчик.

Но всегда ведь, всегда ведь, рано ли, поздно ли,

Расставляет расплата капканы терний.

Заковали в колодки и вырвали ноздри

Сыну крестьянина Тверской губернии.

Понимаешь ли ты, десять лет? —

То острожничал я, то бродяжил.

Это тёплое мясо носил скелет

На общипку, как пух лебяжий.

Чёрта ль с того, что хотелось мне жить?

Что жестокостью сердце устало хмуриться?

Для помещика мужик —

Всё равно что овца, что курица.

Ежедневно молясь на зари жёлтый гроб,

Кандалы я сосал голубыми руками…

Вдруг… три ночи назад… губернатор Рейнсдорп,

Как сорвавшийся лист,

Взлетел ко мне в камеру…

Лишь тебе одному поверю я.

Там в ковыльных просторах ревёт гроза,

От которой дрожит вся империя,

Там какой-то пройдоха, мошенник и вор

Вздумал вздыбить Россию ордой грабителей,

И дворянские головы сечёт топор —

Как берёзовые купола

В лесной обители.

Ты, конечно, сумеешь всадить в него нож?

(Так он сказал, так он сказал мне.)

Вот за эту услугу ты свободу найдёшь

И в карманах зазвякает серебро, а не камни».

Уж три ночи, три ночи, пробираясь сквозь тьму,

Я ищу его лагерь, и спросить мне некого.

Проведите ж, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека!

Как мы можем тебе довериться?

Их немало, немало, за червонцев горсть

Готовых пронзить его сердце.

Это очень неглупо,

Вы надёжный и крепкий щит.

Только весь я до самого пупа —

Местью вскормленный бунтовщик.

Каплет гноем смола прогорклая

Из разодранных рёбер изб.

Завтра ж ночью я выбегу волком

Человеческое мясо грызть.

Всё равно ведь, всё равно ведь, всё равно ведь

Не сожрёшь — так сожрут тебя ж.

Нужно вечно держать наготове

Эти руки для драки и краж.

Я пришёл к вам как друг.

Сердце радо в пурге расколоться,

Оттого, что без Хлопуши

Вам не взять Оренбург

Даже с сотней лихих полководцев.

Так открой нам, открой, открой

Тот план, что в тебе хоронится.

Мы сейчас же, сейчас же пошлём тебя в бой

Командиром над нашей конницей.

Хлопуша не станет биться.

У Хлопуши другая мысль.

Он хотел бы, чтоб гневные лица

Вместе с злобой умом налились.

Вы бесстрашны, как хищные звери,

Грозен лязг ваших битв и побед,

Но ведь всё ж у вас нет артиллерии?

Но ведь всё ж у вас пороху нет?

Ах, в башке моей, словно в бочке,

Мозг, как спирт, хлебной едкостью лют.

Знаю я, за Сакмарой рабочие

Для помещиков пушки льют.

Там найдётся и порох, и ядра,

И наводчиков зоркая рать,

Только надо сейчас же, не откладывая,

Всех крестьян в том краю взбунтовать.

Стыдно медлить здесь, стыдно медлить,

Гнев рабов — не кобылий фырк…

Так давайте ж по липовой меди

Трахнем вместе к границам Уфы.

Эй ты, люд честной да весёлый,

Подружилась с твоими селами

Свищут кони, как вихри, по полю,

Только взглянешь — и след простыл.

Месяц, жёлтыми крыльями хлопая,

Раздирает, как ястреб, кусты.

Загляжусь я по ровной голи

В синью стынущие луга,

Не берёзовая ль то Монголия?

Не кибитки ль киргиз — стога.

Слушай, люд честной, слушай, слушай

Свой кочевнический пересвист!

Оренбург, осаждённый Хлопушей,

Ест лягушек, мышей и крыс.

Треть страны уже в наших руках,

Треть страны мы как войско выставили.

Нынче ж в ночь потеряет враг

По Приволжью все склады и пристани.

Ты, наверное, не слыхал,

Около Самары с пробитой башкой ольха,

Капая жёлтым мозгом,

Прихрамывает при дороге.

Словно слепец, от ватаги своей отстав,

С гнусавой и хриплой дрожью

В рваную шапку вороньего гнезда

Просит она на пропитанье

У проезжих и у прохожих.

Но никто ей не бросит даже камня.

В испуге крестясь на звезду,

Все считают, что это страшное знамение,

Что-то должно случиться.

Говорят, наступит глад и мор,

По сту раз на лету будет склёвывать птица

Желудочное своё серебро.

Воют слухи, как псы у ворот,

Дует в души суровому люду

Ветер сырью и вонью болот.

Быть великой потере!

Знать, не зря с луговой стороны

Луны лошадиный череп

Каплет золотом сгнившей слюны.

Нож вам в спины!

С детства я не видал в глаза,

Чтоб от этакой чертовщины

Хуже бабы дрожал казак.

Не дрожим мы, ничуть не дрожим!

Наша кровь — не башкирские хляби.

Сам ты знаешь ведь, чьи ножи

Пробивали дорогу в Челябинск.

Сам ты знаешь, кто брал Осу,

Кто разбил наголо Сарапуль.

Столько мух не сидело у тебя на носу,

Сколько пуль в наши спины вцарапали.

В стужу ль, в сырость ли,

В ночь или днём —

Мы всегда наготове к бою,

И любой из нас больше дорожит конём,

Чем разбойной своей головою.

Но кому-то грозится, грозится беда,

И её ль казаку не слышать?

Посмотри, вон сидит дымовая труба,

Как наездник, верхом на крыше.

Вон другая, вон третья,

Не счесть их рыл

С залихватской тоской остолопов,

И весь дикий табун деревянных кобыл

Мчится, пылью клубя, галопом.

Ну куда ж он? Зачем он?

Оголтелые всадники ищут?

Их стегает, стегает переполох

По стеклянным глазам кнутовищем.

То слышится звань,

Звань к оружью под каждой оконницей.

Знаю я, нынче ночью идёт на Казань

Емельян со свирепой конницей.

Сам вчера, от восторга едва дыша,

За горой в предрассветной мгле

Видел я, как тянулись за Черемшан

С артиллерией тысчи телег.

Так торжественно с хрипом колёсным обоз

По дорожным камням грохотал.

Рёв верблюдов сливался с блеянием коз

И с гортанною речью татар.

Что ж, мы верим, мы верим,

Как ты мыслишь, всё так и есть,

Голос гнева, с бедою схожий,

Нас сзывает на страшную месть.

Дай Бог, чтоб так и сталось.

Не беда, а нежданная радость

Упадёт на мужицкую Русь.

Вот вззвенел, словно сабли о панцири,

Синий сумрак над ширью равнин.

И те повстанцами

Подымают хоругви рябин.

Зреет, зреет весёлая сеча.

Взвоет в небо кровавый туман.

Гулом ядер и свистом картечи

Будет завтра их крыть Емельян.

И чтоб бунт наш гремел безысходней,

Чтоб вконец не сосала тоска, —

Я сегодня ж пошлю вас, сегодня,

На подмогу его войскам.

Что это? Как это? Неужель мы разбиты?

Сумрак голодной волчицей выбежал кровь зари лакать.

О эта ночь! Как могильные плиты,

По небу тянутся каменные облака.

Выйдешь в поле, зовёшь, зовёшь,

Кличешь старую рать, что легла под Сарептой,

И глядишь и не видишь — то ли зыбится рожь,

То ли жёлтые полчища пляшущих скелетов.

Нет, это не август, когда осыпаются овсы,

Когда ветер по полям их колотит дубинкой грубой.

Мёртвые, мёртвые, посмотрите, кругом мертвецы,

Вон они хохочут, выплёвывая сгнившие зубы.

Сорок тысяч нас было, сорок тысяч,

И все сорок тысяч за Волгой легли, как один.

Даже дождь так не смог бы траву иль солому высечь,

Как осыпали саблями головы наши они.

Что это? Как это? Куда мы бежим?

Сколько здесь нас в живых осталось?

От горящих деревень бьющий лапами в небо дым

Расстилает по земле наш позор и усталость.

Лучше б было погибнуть нам там и лечь,

Где кружит вороньё беспокойным, зловещим свадьбищем,

Чем струить эти пальцы пятёрками пылающих свеч,

Чем нести это тело с гробами надежд, как кладбище!

Нет! Ты не прав, ты не прав, ты не прав,

Я сейчас чувством жизни, как никогда, болен.

Мне хотелось бы, как мальчишке, кувыркаться по золоту трав

И сшибать чёрных галок с крестов голубых колоколен.

Всё, что отдал я за свободу черни,

Я хотел бы вернуть и поверить снова,

Что вот эту луну,

Как керосиновую лампу в час вечерний,

Зажигает фонарщик из города Тамбова.

Я хотел бы поверить, что эти звёзды — не звёзды,

Что это — жёлтые бабочки, летящие на лунное пламя…

Зачем же мне в душу ты ропотом слёзным

Бросаешь, как в стёкла часовни, камнем?

Что жалеть тебе смрадную холодную душу, —

Околевшего медвежонка в тесной берлоге?

Знаешь ли ты, что в Оренбурге зарезали Хлопушу?

Знаешь ли ты, что Зарубин в Табинском остроге?

Наше войско разбито вконец Михельсоном,

Калмыки и башкиры удрали к Аральску в Азию.

Не с того ли так жалобно

Суслики в поле притоптанном стонут,

Обрызгивая мёртвые головы, как кленовые листья, грязью?

Гибель, гибель стучит по деревням в колотушку.

Кто ж спасёт нас? Кто даст нам укрыться?

Посмотри! Там опять, там опять за опушкой

В воздух крылья крестами бросают крикливые птицы.

Нет-нет-нет! Я совсем не хочу умереть!

Эти птицы напрасно над нами вьются.

Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,

Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца.

Разве мысль эта в сердце поместится,

Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?

Жалко солнышко мне, жалко месяц,

Жалко тополь над низким окном.

Только для живых ведь благословенны

Рощи, потоки, степи и зеленя.

Слушай, плевать мне на всю вселенную,

Если завтра здесь не будет меня!

Я хочу жить, жить, жить,

Жить до страха и боли,

Хоть карманником, хоть золоторотцем,

Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают в поле,

Лишь бы слышать, как лягушки от восторга поют в колодце.

Яблоновым цветом брызжется душа моя белая,

В синее пламя ветер глаза раздул.

Ради Бога, научИте меня,

НаучИте меня, и я что угодно сделаю,

Сделаю что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду!

Т в о р о г о в

Если б знал я, что вы не трусливы,

То могли б мы спастись без труда.

Никому б не открыли наш заговор безъязыкие ивы,

Сохранила б молчанье одинокая в небе звезда.

Не пугайтесь жестокого плана,

Это не тяжелее, чем хруст ломаемых в теле костей,

Я хочу предложить вам:

Связать на заре Емельяна

И отдать его в руки грозящих нам смертью властей.

Т в о р о г о в

Вы глупее, чем лошади!

Я уверен, что завтра ж,

Лишь золотом плюнет рассвет,

Вас развесят солдаты, как туш, на какой-нибудь площади.

И дурак тот, дурак, кто жалеть будет вас.

Оттого, что сами себе вы придумали тернии.

Только раз ведь живём мы, только раз!

Только раз светит юность, как месяц в родной губернии.

Слушай, слушай, есть дом у тебя на Суре,

Там в окно твоё тополь стучится багряными листьями,

Словно хочет сказать он хозяину в хмурой октябрьской поре,

Что изранила его осень холодными меткими выстрелами.

Как же сможешь ты тополю помочь?

Чем залечишь ты его деревянные раны?

Вот такая же жизни осенняя гулкая ночь

Общипала, как тополь зубами дождей, Емельяна.

Знаю, знаю, весной, когда лает вода,

Тополь снова покроется мягкой зелёной кожей.

Но уж старые листья на нём не взойдут никогда.

Их растащит зверьё и потопчут прохожие.

Что мне в том, что сумеет Емельян скрыться в Азию?

Что, набравши кочевников, может снова удариться в бой?

Всё равно ведь и новые листья падут и покроются грязью.

Слушай, слушай, мы старые листья с тобой!

Так чего ж нам качаться на голых корявых ветвях?

Лучше оторваться и броситься в воздух кружиться,

Чем лежать и струить золотое гниенье в полях,

Чем глаза твои выклюют чёрные хищные птицы.

Тот, кто хочет за мной, — в добрый час!

Нам башка Емельяна — как чёлн

Потопающим в дикой реке…

Только раз ведь живём мы, только раз!

Только раз славит юность, как парус, луну вдалеке.

Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вы с ума сошли!

Кто сказал вам, что мы уничтожены?

Злые рты, как с протухшею пищей кошли,

Зловонно рыгают бесстыдной ложью.

Трижды проклят тот трус, негодяй и злодей,

Кто сумел окормить вас такою дурью.

Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей

И попасть до рассвета со мною в Гурьев.

Да, я знаю, я знаю, мы в страшной беде,

Но затем-то и злей над туманною вязью

Деревянными крыльями по каспийской воде

Наши лодки заплещут, как лебеди, в Азию.

О Азия, Азия! Голубая страна,

Обсыпанная солью, песком и извёсткой.

Там так медленно по небу едет луна,

Поскрипывая колёсами, как киргиз с повозкой.

Но зато кто бы знал, как бурливо и гордо

Скачут там шерстожёлтые горные реки!

Не с того ли так свищут монгольские орды

Всем тем диким и злым, что сидит в человеке?

Уж давно я, давно я скрывал тоску

Перебраться туда, к их кочующим станам,

Чтоб разящими волнами их сверкающих скул

Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана.

Так какой же мошенник, прохвост и злодей

Окормил вас бесстыдной трусливой дурью?

Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей

И попасть до рассвета со мною в Гурьев.

О смешной, о смешной, о смешной Емельян!

Ты всё такой же сумасбродный, слепой и вкрадчивый…

Расплескалась удаль твоя по полям,

Не вскипеть тебе больше ни в какой азиатчине.

Знаем мы, знаем твой монгольский народ,

Нам ли храбрость его неизвестна?

Кто же первый, кто первый, как не этот сброд

Под Сакмарой ударился в бегство?

Как всегда, как всегда, эта дикая гнусь

Выбирала для жертвы самых слабых и меньших,

Только б грабить и жечь ей пограничную Русь

Да привязывать к сёдлам добычей женщин.

Ей всегда был приятней набег и разбой,

Чем суровые походы с житейской хмурью.

Нет, мы больше не можем идти за тобой,

Не хотим мы ни в Азию, ни на Каспий, ни в Гурьев.

Боже мой, что я слышу?

Я заткну твою глотку ножом иль выстрелом…

Неужели и вправду отзвенели мечи?

Неужель это плата за всё, что я выстрадал?

Нет-нет-нет, не поверю, не может быть!

Не на то вы взрастали в степных станицах,

Никакие угрозы суровой судьбы

Не должны вас заставить смириться.

Вы должны разжигать ещё больше тот взвой,

Когда ветер метелями с наших стран дул…

Смело ж к Каспию! Смело за мной!

Эй вы, сотники, слушать команду!

Нет! Мы больше не слуги тебе!

Нас не взманит твоё сумасбродство.

Не хотим мы в ненужной и глупой борьбе

Лечь, как толпы других, по погостам.

Есть у сердца невзгоды и тайный страх

От кровавых раздоров и стонов.

Мы хотели б, как прежде, в родных хуторах

Слушать шум тополей и клёнов.

Есть у нас роковая зацепка за жизнь,

Что прочнее канатов и проволок…

Не пора ли тебе, Емельян, сложить

Перед властью мятежную голову?!

Всё равно то, что было, назад не вернёшь,

Знать, недаром листвою октябрь заплакал…

Получай же награду свою, собака!

(Стреляет.) Крямин падает мёртвым. Казаки с криком обнажают сабли. Пугачёв, отмахиваясь кинжалом, пятится к стене.

Вяжите его! Вяжите!

Т в о р о г о в

Бейте! Бейте прям саблей в морду!

П е р в ы й г о л о с

Натерпелись мы этой прыти…

В т о р о й г о л о с

Тащите его за бороду…

Что случилось? Что случилось? Что случилось?

Кто так страшно визжит и хохочет

В придорожную грязь и сырость?

Кто хихикает там исподтишка,

Злобно отплёвываясь от солнца?

Это осень вытряхивает из мешка

Чеканенные сентябрём червонцы.

Мозг, как воск, каплет глухо, глухо…

Это она подкупила вас,

Злая и подлая оборванная старуха.

Это она, она, она,

Разметав свои волосы зарёю зыбкой,

Хочет, чтоб сгибла родная страна

Под её невесёлой холодной улыбкой.

Т в о р о г о в

Ну, рехнулся… чего ж глазеть?

Чай, не выбьет стены головою.

Слава Богу! конец его зверской резне,

Конец его злобному волчьему вою.

Будет ярче гореть теперь осени медь,

Мак зари черпаками ветров не выхлестать.

Нужно скорей поспеть

Передать его в руки правительства.

Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?

Хочешь встать — и рукою не можешь двинуться!

Юность, юность! Как майская ночь,

Отзвенела ты черёмухой в степной провинции.

Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,

Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.

Золотою извёсткой над низеньким домом

Брызжет широкий и тёплый месяц.

Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,

В рваные ноздри пылью чихнёт околица.

И всё дальше, всё дальше, встревоживши сонный луг,

Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.

Неужели пришла пора?

Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?

А казалось… казалось ещё вчера…

Поиск

На правах рекламы

Контакты

Дизайн Elegant Themes | Разработано на CMS WordPress