Сергей Есенин — Том 3. Поэмы

Цветение в далях!

Недаром чумазый сброд *

Играл по дворам на роялях

Коровам тамбовский фокстрот.

За хлеб, за овес, за картошку

Мужик залучил граммофон, —

Слюнявя козлиную ножку * ,

Танго себе слушает он.

Сжимая от прибыли руки,

Ругаясь на всякий налог,

Он мыслит до дури о штуке,

Катающейся между ног. *

Удел хлебороба гас.

Немало попрело в бутылках

«Керенок * » и «ходей * » у нас.

Фефела * ! Кормилец! Касатик!

Владелец землей и скотом,

За пару измызганных «катек * «

Он даст себя выдрать кнутом.

Ненужных насмешек и слов.

Сегодня про участь Прона

Мне мельник прислал письмо:

«Сергуха! За милую душу!

Привет тебе, братец! Привет!

Ты что-то опять в Криушу

Не кажешься целых шесть лет.

Соберись на милость!

Прижваривай по весне!

У нас здесь такое случилось,

Чего не расскажешь в письме.

Теперь стал спокой в народе,

И буря пришла в угомон.

Узнай, что в двадцатом годе

Расстрелян Оглоблин Прон.

Дуро́вая зыкь * она.

Хошь верь, хошь не верь ушам —

Однажды отряд Деникина

Нагрянул на криушан.

Вот тут и пошла потеха…

С потехи такой — околеть!

Со скрежетом и со смехом

Гульнула казацкая плеть.

Тогда вот и чикнули Проню…

Лабутя ж в солому залез

Лишь только кони

Казацкие скрылись в лес.

Теперь он по пьяной морде

Еще не устал голосить:

«Мне нужно бы красный орден

За храбрость мою носить…»

Совсем прокатились тучи…

И хоть мы живем не в раю,

Ты все ж приезжай, голубчик,

Утешить судьбину мою…»

Ночная июньская хмарь.

Бегут говорливые дроги

Ни шатко ни валко, как встарь.

Дорога довольно хорошая,

Равнинная тихая звень.

Луна золотою порошею

Осыпала даль деревень.

Мелькают часовни, колодцы,

Околицы и плетни.

И сердце по-старому бьется,

Как билось в далекие дни.

Усыпан свечьми светляков.

По-старому старый мельник

Не может связать двух слов:

«Голубчик! Вот радость! Сергуха?!

Озяб, чай? Поди, продрог?

Да ставь ты скорее, старуха,

На стол самовар и пирог.

Сергунь! Золотой! Послушай!

Сейчас я за милую душу

Подарок тебе передам».

Да ты не спеши, голубок!

Почти что два месяца с лишком

Я с почты его приволок».

Откуда же больше и ждать?

И почерк такой беспечный,

И лондонская печать.

Я тоже, как вы, жива.

Так часто мне снится ограда,

Калитка и ваши слова.

Теперь я от вас далеко…

В России теперь апрель.

И синею заволокой

Покрыта береза и ель.

Сейчас вот, когда бумаге

Вверяю я грусть моих слов,

Вы с мельником, может, на тяге

Я часто хожу на пристань

И, то ли на радость, то ль в страх,

Гляжу средь судов все пристальней

На красный советский флаг.

Дорога моя ясна…

Но вы мне по-прежнему милы,

Как родина и как весна»…

Я в жисть бы таких не писал…

По-прежнему с шубой овчинной

Иду я на свой сеновал.

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет.

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,

Черный человек *

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Как крыльями птица,

Маячить больше невмочь. *

На кровать ко мне садится,

Спать не дает мне всю ночь.

Водит пальцем по мерзкой книге *

И, гнусавя надо мной,

Как над усопшим монах,

Читает мне жизнь

Какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

Бормочет он мне, —

В книге много прекраснейших

Мыслей и планов.

Проживал в стране

Громил и шарлатанов. *

Снег до дьявола чист,

И метели заводят

Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым —

Самое высшее в мире искусство». *

Ты не смеешь этого!

Ты ведь не на службе

Что мне до жизни

Читай и рассказывай».

Глядит на меня в упор.

И глаза покрываются

Словно хочет сказать мне,

Что я жулик и вор,

Так бесстыдно и нагло

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Тих покой перекрестка * .

Я один у окошка,

Ни гостя, ни друга не жду.

Вся равнина покрыта

Сыпучей и мягкой известкой, *

И деревья, как всадники,

Съехались в нашем саду. *

Ночная зловещая птица,

Сеют копытливый стук.

На кресло мое садится,

Приподняв свой цилиндр

И откинув небрежно сюртук.

Хрипит он, смотря мне в лицо.

И ближе клонится. —

Я не видел, чтоб кто-нибудь

Так ненужно и глупо

Ведь нынче луна.

Что же нужно еще

Напоенному дремой мирику? *

Может, с толстыми ляжками

Тайно придет «она»,

И ты будешь читать

Свою дохлую томную лирику?

В них всегда нахожу я

Историю, сердцу знакомую,

Как прыщавой курсистке

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою.

А может, в Рязани,

В простой крестьянской семье,

С голубыми глазами…

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

Ты — прескверный гость!

Эта слава давно

Про тебя разносится».

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость *

Прямо к морде его,

Синеет в окошко рассвет.

Что ты, ночь, наковеркала!

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

И — разбитое зеркало… *

ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА PROFILIB © 2012–2017