Сергей Есенин

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места.

Богаты мы лесом и водью,

Есть пастбища, есть поля.

И по всему угодью

Но все же нам счастье дано.

Дворы у нас крыты железом,

У каждого сад и гумно.

У каждого крашены ставни,

По праздникам мясо и квас.

Недаром когда-то исправник

Любил погостить у нас.

Но — грозный судья — старшина

Всегда прибавлял к оброку

По мере муки и пшена.

И чтоб избежать напасти,

Излишек нам был без тягот.

Раз — власти, на то они власти,

А мы лишь простой народ.

У многих глаза — что клыки.

С соседней деревни Криуши

Косились на нас мужики.

Житье у них было плохое —

Почти вся деревня вскачь

Пахала одной сохою

На паре заезженных кляч.

Была бы душа жива.

Украдкой они рубили

Из нашего леса дрова.

Однажды мы их застали.

Они в топоры, мы тож.

От звона и скрежета стали

По телу катилась дрожь.

И в нашу и в их вину

Вдруг кто-то из них как ахнет! —

И сразу убил старшину.

На нашей быдластой сходке

Мы делу условили ширь.

Судили. Забили в колодки

И десять услали в Сибирь.

С тех пор и у нас неуряды.

Скатилась со счастья вожжа.

Почти что три года кряду

У нас то падеж, то пожар».

Возница мне пел весь путь.

Я в радовские предместья

Ехал тогда отдохнуть.

За чей-то чужой интерес

Стрелял я в мне близкое тело

И грудью на брата лез.

Я понял, что я — игрушка,

В тылу же купцы да знать,

И, твердо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать.

Я бросил мою винтовку,

Купил себе «липу», и вот

С такою-то подготовкой

Я встретил 17-ый год.

И в розово-смрадном огне

Тогда над страною калифствовал

Керенский на белом коне.

Война «до конца», «до победы».

И ту же сермяжную рать

Прохвосты и дармоеды

Сгоняли на фронт умирать.

Но все же не взял я шпагу.

Под грохот и рев мортир

Другую явил я отвагу —

Был первый в стране дезертир.

Приятная хладная звень.

Луна золотою порошею

Осыпала даль деревень.

«Ну, вот оно, наше Радово, —

Недаром я лошади вкладывал

За норов ее и спесь.

Позволь, гражданин, на чаишко.

Вам к мельнику надо?

Я требую с вас без излишка

За дальний такой прогон».

Даю еще двадцать.

Такой отвратительный малый.

А малому тридцать лет.

За что ты с меня гребешь?»

И мне отвечает туша:

«Сегодня плохая рожь.

Давайте еще незвонких

Десяток иль штучек шесть —

Я выпью в шинке самогонки

За ваше здоровье и честь. «

Осыпан свечьми светляков.

От радости старый мельник

Не может сказать двух слов:

«Голубчик! Да ты ли?

Озяб, чай? Поди продрог?

Да ставь ты скорее, старуха,

На стол самовар и пирог!»

Особенно так в конце.

Был вечер задумчиво чудный,

Как дружья улыбка в лице.

Объятья мельника круты,

От них заревет и медведь,

Но все же в плохие минуты

Приятно друзей иметь.

«Ну, значит, дружище, гуляй!

Сим летом грибов и ягод

У нас хоть в Москву отбавляй.

И дичи здесь, братец, до черта,

Сама так под порох и прет.

Подумай ведь только.

Тебя не видали мы год. «

Мы выпили весь самовар.

По-старому с шубой овчинной

Иду я на свой сеновал.

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Далекие, милые были.

Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,

Но мало любили нас.

Еще и заря не текла,

Старуха за милую душу

Оладьев тебе напекла.

Я сам-то сейчас уеду

К помещице Снегиной.

Вчера настрелял я к обеду

Встаю, одеваюсь, иду.

Дымком отдает росяница

На яблонях белых в саду.

И на ней человек.

И сколько с войной несчастных

Уродов теперь и калек!

И сколько зарыто в ямах!

И сколько зароют еще!

И чувствую в скулах упрямых

Жестокую судоргу щек.

Не пойду навеки!

За то, что какая-то мразь

Пятак или гривенник в грязь.

Ты что-то немного сдала. «

И слышу сквозь кашель глухо:

«Дела одолели, дела.

У нас здесь теперь неспокойно.

Испариной все зацвело.

Сплошные мужицкие войны —

Дерутся селом на село.

Сама я своими ушами

Слыхала от прихожан:

То радовцев бьют криушане,

То радовцы бьют криушан.

А все это, значит, безвластье.

Посыпались все напасти

На наш неразумный народ.

Открыли зачем-то остроги,

Злодеев пустили лихих.

Теперь на большой дороге

Покою не знай от них.

Вот тоже, допустим. C Криуши.

Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,

Они ж, воровские души,

Вернулись опять домой.

У них там есть Прон Оглоблин,

Булдыжник, драчун, грубиян.

Он вечно на всех озлоблен,

С утра по неделям пьян.

И нагло в третьевом годе,

Когда объявили войну,

При всем честном народе

Убил топором старшину.

Таких теперь тысячи стало

Творить на свободе гнусь.

Пропала Расея, пропала.

Погибла кормилица Русь. «

И, взяв свою шляпу и трость,

Пошел мужикам поклониться,

Как старый знакомый и гость.

И вижу — навстречу мне

Несется мой мельник на дрожках

По рыхлой еще целине.

«Сергуха! За милую душу!

Постой, я тебе расскажу!

Сейчас! Дай поправить вожжу,

Потом и тебя оглоушу.

Чего ж ты мне утром ни слова?

Я Снегиным так и бряк:

Приехал ко мне, мол, веселый

Один молодой чудак.

(Они ко мне очень желанны,

Я знаю их десять лет.)

А дочь их замужняя Анна

— Ну, да, — говорю, — он самый.

— Ну, конечно, блондин!

— С кудрявыми волосами?

— Забавный такой господин!

— Когда он приехал?

— Ах, мамочка, это он!

Когда-то в меня влюблен.

Был скромный такой мальчишка,

Без просьбы уж к нам не придет».

Лукаво прищурил глаз:

«Ну, ладно! Прощай до обеда!

Другое сдержу про запас».

И тростью сшибал зеленя.

Ничто не пробилось мне в душу,

Ничто не смутило меня.

Струилися запахи сладко,

И в мыслях был пьяный туман.

Теперь бы с красивой солдаткой

Завесть хорошо роман.

Не зрел я знакомых крыш.

Сиренью обрызгала тишь.

Не слышно собачьего лая,

Здесь нечего, видно, стеречь —

У каждого хата гнилая,

А в хате ухваты да печь.

Гляжу, на крыльце у Прона

Горластый мужицкий галдеж.

Толкуют о новых законах,

О ценах на скот и рожь.

Послушай-ка ты, беззаботник,

Про нашу крестьянскую жисть.

Что нового в Питере слышно?

С министрами, чай, ведь знаком?

Недаром, едрит твою в дышло,

Воспитан ты был кулаком.

Но все ж мы тебя не порочим.

Ты — свойский, мужицкий, наш,

Бахвалишься славой не очень

И сердце свое не продашь.

Бывал ты к нам зорким и рьяным,

Себя вынимал на испод.

Отойдут ли крестьянам

Без выкупа пашни господ?

Что землю не троньте,

Еще не настал, мол, миг.

За что же тогда на фронте

Мы губим себя и других?»

Смотрел мне в лицо и в глаза,

А я, отягченный думой,

Не мог ничего сказать.

Дрожали, качались ступени,

Под звон головы:

Кто такое Ленин?»

Судили, решали, шепча.

И я от моей старухи

Достаточно их получал.

Однажды, вернувшись с тяги,

Я лег подремать на диван.

Разносчик болотной влаги,

Меня прознобил туман.

Трясло меня, как в лихорадке,

Бросало то в холод, то в жар

И в этом проклятом припадке

Четыре я дня пролежал.

Я видел лишь белое платье

Да чей-то привздернутый нос.

Потом, когда стало легче,

Когда прекратилась трясь,

На пятые сутки под вечер

Простуда моя улеглась.

И лишь только пола

Коснулся дрожащей ногой,

Услышал я голос веселый:

Здравствуйте, мой дорогой!

Давненько я вас не видала.

Теперь из ребяческих лет

Я важная дама стала,

А вы — знаменитый поэт.

Какой вы теперь не такой!

Я даже вздохнула украдкой,

Коснувшись до вас рукой.

Не вернуть, что было.

Все годы бегут в водоем.

Когда-то я очень любила

Сидеть у калитки вдвоем.

Мы вместе мечтали о славе.

И вы угодили в прицел,

Меня же про это заставил

Забыть молодой офицер. «

Оглядывал стройный лик.

Найдемте другой язык!»

Смущенно сказал невпопад:

Я сейчас вспоминаю.

Я вам прочитаю немного

Про кабацкую Русь.

Отделано четко и строго.

По чувству — цыганская грусть».

Вы такой нехороший.

Что пьяные ваши дебоши

Известны по всей стране.

Что с вами случилось?»

«Наверно, в осеннюю сырость

Меня родила моя мать».

«Тогда еще более странно

Губить себя с этих лет:

Пред вами такая дорога. «

Сгущалась, туманилась даль.

Не знаю, зачем я трогал

Перчатки ее и шаль.

Луна хохотала, как клоун.

И в сердце хоть прежнего нет,

По-странному был я полон

Наплывом шестнадцати лет.

Расстались мы с ней на рассвете

С загадкой движений и глаз.

А с летом прекрасное в нас.

Ох, этот мельник!

С ума меня сводит он.

Устроил волынку, бездельник,

И бегает как почтальон.

Сегодня опять с запиской,

Как будто бы кто-то влюблен:

Вы самый близкий.

Прихожу в Криушу.

Оглоблин стоит у ворот

И спьяну в печенки и в душу

Костит обнищалый народ.

Даешь, мол, твои угодья

Без всякого выкупа с нас!»

И тут же, меня завидя,

Снижая сварливую прыть,

Сказал в неподдельной обиде:

«Крестьян еще нужно варить».

«Зачем ты позвал меня, Проша?»

«Конечно, ни жать, ни косить.

Сейчас я достану лошадь

И к Снегиной. вместе.

И вот запрягли нам клячу.

В оглоблях мосластая шкеть —

Таких отдают с придачей,

Чтоб только самим не иметь.

Мы ехали мелким шагом,

И путь нас смешил и злил:

В подъемах по всем оврагам

Телегу мы сами везли.

Дом с мезонином

Немного присел на фасад.

Волнующе пахнет жасмином

Плетневый его палисад.

Подходим к террасе

И, пыль отряхая с плеч,

О чьем-то последнем часе

Из горницы слышим речь:

«Рыдай — не рыдай, — не помога.

Теперь он холодный труп.

Там кто-то стучит у порога.

Откинула добрый засов.

И Прон мой ей брякнул прямо

Без всяких слов.

Повторял он глухо. —

Не ноги ж тебе целовать!»

Она принимала слова.

Потом в разговорную очередь

«А вы, вероятно, к дочери?

Тех дней роковое кольцо.

Но было совсем не легко мне

Увидеть ее лицо.

И молча хотел помочь.

«Убили. Убили Борю.

Вы — жалкий и низкий трусишка.

Не всякий рожден перенесть.

Как язвы, стыдясь оплеухи,

Я Прону ответил так:

«Сегодня они не в духе.

Поедем-ка, Прон, в кабак. «

Забыл ее имя и лик.

В древесную цветень и сочь,

И лето такое короткое,

Как майская теплая ночь.

Заря холодней и багровей.

Туман припадает ниц.

Уже в облетевшей дуброве

Разносится звон синиц.

Мой мельник вовсю улыбается,

Какая-то веселость в нем.

«Теперь мы, Сергуха, по зайцам

За милую душу пальнем!»

Развеять тоску и сон.

Сегодня ко мне под вечер,

Как месяц, вкатился Прон.

С великим счастьем!

Настал ожидаемый час!

Приветствую с новой властью!

Теперь мы всех р-раз — и квас!

Мы пашни берем и леса.

В России теперь Советы

И Ленин — старшой комиссар.

Вот это почин так почин.

Я с радости чуть не помер,

А брат мой в штаны намочил.

Едри ж твою в бабушку плюнуть!

Гляди, голубарь, веселей!

Я первый сейчас же коммуну

Устрою в своем селе».

Мужик — что твой пятый туз:

При всякой опасной минуте

Хвальбишка и дьявольский трус.

Таких вы, конечно, видали.

Их рок болтовней наградил.

Носил он две белых медали

С японской войны на груди.

И голосом хриплым и пьяным

Тянул, заходя в кабак:

«Прославленному под Ляояном

Ссудите на четвертак. «

Потом, насосавшись до дури,

Взволнованно и горячо

О сдавшемся Порт-Артуре

Соседу слезил на плечо.

Мне больно. Не думай, что пьян.

Отвагу мою на свете

Лишь знает один Ляоян».

Живут, не мозоля рук.

И вот он, конечно, в Совете,

Медали запрятал в сундук.

Но со тою же важной осанкой,

Как некий седой ветеран,

Хрипел под сивушной банкой

Про Нерчинск и Турухан:

Но нас не запугивал страх. «

Медали, медали, медали

Звенели в его словах.

Он Прону вытягивал нервы,

И Прон материл не судом.

Но все ж тот поехал первый

Описывать снегинский дом.

— Даешь! Разберем потом!

Весь хутор забрали в волость

С хозяйками и со скотом.

Мой старый мельник

Хозяек привез к себе,

Заставил меня, бездельник,

В чужой ковыряться судьбе.

И снова нахлынуло что-то.

Тогда я вся ночь напролет

Смотрел на скривленный заботой

Красивый и чувственный рот.

«Простите. Была не права.

Я мужа безумно любила.

Как вспомню. болит голова.

Жестокость была мой суд.

Была в том печальная тайна,

Что страстью преступной зовут.

Я знала б счастливую быль.

Потом бы меня вы бросили,

Как выпитую бутыль.

Поэтому было не надо.

Ни встреч. ни вобще продолжать.

Тем более с старыми взглядами

Могла я обидеть мать».

Уставясь в ее глаза,

И тело ее тугое

Немного качнулось назад.

Вам больно, Анна,

За ваш хуторской разор?»

Но как-то печально и странно

Она опустила свой взор.

Заря как пожар на снегу.

Мне что-то напоминает.

Я понять не могу.

Это было в детстве.

Другой. Не осенний рассвет.

Мы с вами сидели вместе.

Нам по шестнадцать лет. «

И лебедя выгнув рукой,

Сказала как будто небрежно:

Под вечер они уехали.

В равнине, проложенной вехами,

Дорогу найдешь без труда.

Не знаю, что сделал Прон.

Я быстро умчался в Питер

Развеять тоску и сон.

Но разве всего описать?

Слыхали дворцовые своды

Солдатскую крепкую «мать».

Цветение в далях!

Недаром чумазый сброд

Играл по дворам на роялях

Коровам тамбовский фокстрот.

За хлеб, за овес, за картошку

Мужик залучил граммофон, —

Слюнявя козлиную ножку,

Танго себе слушает он.

Сжимая от прибыли руки,

Ругаясь на всякий налог,

Он мыслит до дури о штуке,

Катающейся между ног.

Удел хлебороба гас.

Немало попрело в бутылках

«Керенок» и «ходей» у нас.

Фефела! Кормилец! Касатик!

Владелец землей и скотом,

За пару измызганных «катек»

Он даст себя выдрать кнутом.

Не нужно насмешек и слов!

Сегодня про участь Прона

Мне мельник прислал письмо:

«Сергуха! За милую душу!

Привет тебе, братец! Привет!

Ты что-то опять в Криушу

Не кажешься целых шесть лет!

Соберись, на милость!

Прижваривай по весне!

У нас здесь такое случилось,

Чего не расскажешь в письме.

Теперь стал спокой в народе,

И буря пришла в угомон.

Узнай, что в двадцатом годе

Расстрелян Оглоблин Прон.

Дуровая зыкь она.

Хошь верь, хошь не верь ушам —

Однажды отряд Деникина

Нагрянул на криушан.

Вот тут и пошла потеха.

С потехи такой — околеть.

Со скрежетом и со смехом

Гульнула казацкая плеть.

Тогда вот и чикнули Проню,

Лабутя ж в солому залез

Лишь только кони

Казацкие скрылись в лес.

Теперь он по пьяной морде

Еще не устал голосить:

«Мне нужно бы красный орден

За храбрость мою носить».

Совсем прокатились тучи.

И хоть мы живем не в раю,

Ты все ж приезжай, голубчик,

Утешить судьбину мою. «

Ночная июньская хмарь.

Бегут говорливые дроги

Ни шатко ни валко, как встарь.

Дорога довольно хорошая,

Равнинная тихая звень.

Луна золотою порошею

Осыпала даль деревень.

Мелькают часовни, колодцы,

Околицы и плетни.

И сердце по-старому бьется,

Как билось в далекие дни.

Усыпан свечьми светляков.

По-старому старый мельник

Не может связать двух слов:

«Голубчик! Вот радость! Сергуха!

Озяб, чай? Поди, продрог?

Да ставь ты скорее, старуха,

На стол самовар и пирог.

Сергунь! Золотой! Послушай!

И ты уж старик по годам.

Сейчас я за милую душу

Подарок тебе передам».

Да ты не спеши, голубок!

Почти что два месяца с лишком

Я с почты его приволок».

Откуда же больше и ждать!

И почерк такой беспечный,

И лондонская печать.

Я тоже, как вы, жива.

Так часто мне снится ограда,

Калитка и ваши слова.

Теперь я от вас далеко.

В России теперь апрель.

И синею заволокой

Покрыта береза и ель.

Сейчас вот, когда бумаге

Вверяю я грусть моих слов,

Вы с мельником, может, на тяге

Я часто хожу на пристань

И, то ли на радость, то ль в страх,

Гляжу средь судов все пристальней

На красный советский флаг.

Теперь там достигли силы.

Дорога моя ясна.

Но вы мне по-прежнему милы,

Как родина и как весна».

Я в жисть бы таких не писал.

Иду я на свой сеновал.

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет.

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Тот образ во мне не угас.

стихотворения сообщите нам воспользовавшись обратной связью .