Стихи о россии сергея есенина

«Кинь ты Русь, живи в раю!» —

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

Эти строки идилличны по тону, что удивительно соответствовало внешнему виду юноши-поэта, которого в литературных кругах Петрограда почти сразу же стали именовать «Лелем» («пастушком»). Но мало кто знал тогда (да и теперь это помнят немногие), что в том же 1915 году юный «Лель» высказался (по поводу прозы Глеба Успенского) следующим образом:

«Когда я читаю Успенского, то вижу перед собой всю горькую правду жизни. Мне кажется, что никто еще так не понял своего народа, как Успенский. Идеализация народничества 60—х и 70-х годов мне представляется жалкой пародией на народ. Прежде всего там смотрят на крестьянина, как на забавную игрушку. Успенский показал нам жизнь этого народа без всякой рисовки. Для того чтобы познать народ, не нужно было ходить в деревню. Успенский видел его и на Растеряевой улице. Он показал его не с одной стороны, а со всех».

Трезвое отношение к «горькой правде жизни» России вовсе не мешало Есенину писать, по определению Александра Блока, «стихи свежие, чистые, голосистые. » В них не было изображения беспросветно тяжелого быта русского народа, которое свойственно не только Г. Успенскому и другим прозаикам, принадлежавшим к «натуральной школе», но и стихотворцам-самоучкам, обычно тогда называвшимся «поэтами из народа» (И. Сурикову и его многочисленным последователям). Рожденные «неоскорбляемой частью души» (М. Пришвин) молодого лирика, его стихотворения вольно или невольно становились знаками той «святой Руси», мечту о которой лелеяли п то время многие русские люди, считавшие свою повседневную жизнь в закосневшем быте тяжким бременем. Очень точно о тогдашних стихах Есенина сказал в 1916 году поэт Николай Клюев, его старший современник и учитель: «. в них открывается совершенно новый эстетический мир, необыкновенно поучительный для понимания русской души. »

Здесь имелось в виду прежде всего стихотворение «Чую радуницу Божью. » (по сути ставшее центром первого сборника Есенина «Радуница», 1916). А вот отрывки из стихотворения «Свищет ветер под крутым забором. », являющего уже другую — неидеальную — сторону русской души:

Знаю я, что пьяницей и вором.

Век свой доживу.

Он придет бродягой подзаборным,

Но, быть может, в синих клочьях дыма

Я пройду его с улыбкой пьяной мимо,

Не узнав навек.

Оно опубликовано (а скорее всего, и создано) в 1917 году. Тогда же Есенин написал следующие два стихотворения:

О пашни, пашни, пашни,

На сердце день вчерашний,

А в сердце светит Русь.

Как птицы, свищут персты

Из-под копыт коня.

И брызжет солнце горстью

Свой дождик на меня.

О край разливов грозных

И тихих вешних сил,

Здесь по заре и звездам

Я школу проходил.

И мыслил и читал я

По библии ветров,

И пас со мной Исайя

Моих златых коров.

Вот так — рядом — они до сих пор не воспроизводились. Кроме того, текст, помещенный справа, никогда не включался поэтом в его книги. Но именно такое расположение позволяет увидеть, что перед нами — если пользоваться термином иконописцев для двустворчатой иконы — своего рода диптих, раздельное изображение двух ликов одного и того же лирического героя. И герой этот, по существу не отделимый от самого поэта, и есть сын России, не только оберегающий в себе идеальную «пастушескую грусть», но и получивший от матери тяжкое наследство, за которое он упрекает и даже проклинает ее.

Есенин действительно отчетливо осознавал и светлые, и темные стороны жизни родного народа, родного крестьянства. Но показательно, что свои отрицательные высказывания о России и русском крестьянстве он, как правило, не тиражировал. Стихи типа «Свищет ветер под крутым забором. » или «О родина. » если и печатались, то лишь в периодике: обличения крестьянства в прозе, которые Есенин принес однажды в редакцию «Известий» в составе своего очерка об Америке «Железный Миргород» (1923), так и не попали в газетный текст последнего. Наверное, в этом проявилось стремление «неоскорбляемой части души» поэта не выносить на люди то. что родилось в недобрые минуты раздражения, уныния, отчаяния.

А светлая — святая — Русь всегда была для Есенина «маяком в ночи». С восхищением говорится в его статье «Ключи Марии» (1918) о народном творчестве, имеющем свои истоки в глубине веков, и о его носителях:

«Все наши коньки на крышах, пе тухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы па постельном и тельном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека. Голубь на князьке крыльца есть знак

О родина, о новый

С златою крышей кров,

Труби, мычи коровой,

Реви телком громов

Брожу по синим селам,

Но весь в тебя я, мать.

В училище разгула

Крепил я плоть и ум.

С березового гула

Растет твой вешний шум.

Люблю твои пороки,

И пьянство, и разбой,

И утром на востоке

Терять себя звездой.

И всю тебя, как знаю,

Хочу измять и взять,

И горько проклинаю

За то, что ты мне мать.

осенения кротостью. Это слово пахаря входящему. Изображается голубь с распростертыми крыльями. Размахивая крыльями, он как бы хочет влететь в душу того, кто опустил свою стопу на ступень храма-избы, совершающею литургию миру и человеку, и как бы хочет сказать: «Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего». Если б хоть кто-нибудь у нас понял в России это таинство, которое совершает наш бессловесный мужик. ».

Обращаясь к современности, Есенин в тех же «Ключах Марии» писал: « этот мир крестьянской жизни, который мы посещаем разумом сердца через образы, наши глаза застали, увы вместе с расцветом на одре смерти. Он умирал, как выплеснутая волной на берег земли рыба. Мы стояли у смертного изголовья этой мистической песни человека. Этот вихрь, который сейчас бреет бороду старому миру. миру эксплуатации массовых сил, явился нам, как ангел спасения к умирающему, он протянул ему, как Прокаженному, руку и сказал: «Возьми одр твой и ходи». Мы верим, что чудесное исцеление родит теперь в деревне еще более просветленное чувствование новой жизни. Мы верим, что пахарь пробьет теперь окно не только иазком к Богу, а целым огромным, как шар земной, глазом».

Ощущение революционного вихря как спасителя погибающего крестьянства явственно прозвучало и в стихах Есенина 1917-1918 гг., особенно в его «маленьких поэмах» «Отчарь», «Пришествие», «Преображение», «Инония». Поэт верил тогда, что в Грядущем «люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где «избы новые, кипарисовым тесом крытые», где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу вес племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой» («Ключи Марии»).

Однако «развороченный бурей быт», поднятая на дыбу Русь, красный и белый террор, бунты анархистов («махновщина»), восстания крестьян («антоновщина») и т.д. — положили конец иллюзиям поэта. Он не без оснований посчитал, что его «отчарю» — «соломой пропахшему мужику» — только и осталось, что «захлебнуться лихой самогонкой. »

Слова, взятые здесь в кавычки, — это заключительные строки одной из самых известных поэм Есенина «Сорокоуст» (1920). В ее третьей части возникает знаменитый образ красногривого жеребенка, тщетно пытающегося обогнать поезд. Под впечатлением этого зрелища, свидетелем которого он был. Есенин не только написал «Сорокоуст», но тогда же (в письме от 11-12 августа 1920 г. к Е.И. Лившиц) дал. по сути, автокомментарии к поэме:

«Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много. Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Он и она в революции нашей страшно походят на этого жеребенка тягательством живой силы с железной. Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый. Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколоний. »

Некоторые из этих размышлений поэта легли в основу другого его творческого замысла — драматической поэмы «Страна негодяев» (1921-1923, опубликована посмертно в 1926 г.). Устами одного из ее героев, комиссара Чарина, Есенин, бесспорно, высказал многое из того, над чем раздумывал сам:

И у нас биржевая клоака

Расстегает свои едкий дым.

Никому ведь не станет в новинки,

Что в кремлевские буфера

Уцепились когтями с Ильинки

Маклера, маклера, маклера.

И в ответ партийной команде,

За налоги на крестьянский труд,

По стране саищет банда ни банде,

Волю власти считая за кнут.

И кто упрекнуть нам можно?

Кто сумеет закрыть окно,

Чтоб не видеть, как свора острожная

И крестьянство так любят Махно.

Люди с голоду бросились в бегство,

На сплошной недород у крестьян.

Их озлобили наши поборы,

И, считая весь мир за бедлам,

Они думают, что мы воры

Иль поблажку даем ворам.

Потому им и любы бандиты,

Что всосали в себя их гнев.

Нужно прямо сказать, открыто,

Что республика наша — bluff .

Стихи эти, скорее всего, были на­писаны уже после поездки Есенина по Америке. Будучи за границей, поэт очень сильно тосковал по России: «В голове у меня одна Москва и Москва. Даже стыдно, что так по-чеховски. » Но тоска по родине не меняла его разочарования революцией: «. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно. что ни к февральской.ни к октябрьской.В нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь» (февраль 1923).

Вскоре после возвращения Есенина в Москву газета «Известия» опубликовала первую часть его путевого очерка об Америке «Железный Миргород». В нем можно было прочесть нечто, под пером Есенина с такой определенностью еще не появлявшееся: «. вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за «Русь», как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию».

Более того, в рукописи очерка за этими раздраженными словами следовали еще более жесткие формулировки. тогда в печать не попавшие: «Народ наш мне показался именно тем 150 000 000-м рогатым скотом, о котором писал когда-то в эпоху буржуазной войны в «Летописи» Горького некий Тальников.

«Милостивые государи! лучше фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных и искалеченных людей про «Лазаря». Убирайтесь к чертовой матери с Вашим Богом и с Вашими церквями. » (С.А. Есенин: материалы к биографии. М.: Историческое наследие, 1992. С.298 и 300).

Есенин упомянул здесь М. Горького не только потому, что последний редактировал журнал «Летопись». Более существенно, что в приведенном отрывке отразилась явная солидарность поэта с великим писателем как автором получившей в конце 1922 года шумную известность брошюры «О русском крестьянстве».

Эта книжечка вышла в Берлине как раз в начале октября 1922 года, когда Есенин и Дункан уже прибыли в Америку. В конце ноября — начале декабря нью-йоркская газета «Новое русское слово» перепечатала ее целиком. Скорее всего, первое знакомство Есенина с этим сочинением состоялось именно по этой газетной публикации.

Не входя в подробности, которые могли бы завести слишком далеко, отметим лишь часть одной фразы из заключительного раздела трактата Горького. В ней говорится о «тяжелом русском народе, лениво, нерадиво и бесталанно лежавшем на своей земле». о народе, «который ухитрился жить изумительно нищенски на земле, сказочно богатой». Есенинский «стопятидесятимиллнонный рогатый скот» является (в еще более заостренной форме) прямым продолжением горьковской характеристики.

Резкие, осудительные слова Есенина заставляют вспомнить еще раз его строки 1917 года: «И горько проклинаю // За то, что ты мне мать».Ведь и тогда, и теперь, в 1923 году. шли эти неистово-страстные упреки не от жгучей ненависти, но от безмерной и оттого мучительной любви к России.

Вернувшись на родину, в беседе с редактором журнала «Красная новь» А. Воронским Есенин сказал ему: «Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю — вы коммунист. Я тоже — за Советскую власть, но я люблю Русь. Я — по-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет».

В конце мая — начале июня 1924 года. всего несколько дней, Есенин побывал в родном Константинове, но впечатление от этой короткой побывки оказалось исключительно сильным. По словам А. Воронского, вернувшись в Москву, «Есенин некоторое время ходил притихший и как будто потерявший что-то в родимых краях: «Все новое и непохожее. Все очень странно».

Далее Воронский добавил: «Впрочем, об этом лучше рассказал сам поэт в своих стихах». Это были стихотворения июня 1924 года — «Возвращение на родину» и «Русь советская».

Подлинное смятение звучит в них: пока поэт был в «далекой стране» Америке Русь. его «деревянная Русь» повернулась лицом к власти, той самой власти, которая еще недавно огнем, мечом и грабежом искореняла всякое ее противодействие. Деревянная Русь становилась советской: молодежь с упоением отдавалась новому жизненному укладу:

С горы идет крестьянский комсомол,

И под гармонику, наяривая рьяно,

Поют агитки Бедного Демьяна,

Веселым криком оглашая дол.

Осознание того, что выбор в пользу новой власти («С советской властью жить нам по нутрю. ») сделан большинством крестьянства, стало для Есенина, пожалуй, одним из самых драматических моментов лета 1924 года. Идти против воли своего народа поэт не мог:

Приемлю все. Как есть все принимаю.

Готов идти по выбитым следам.

Отдам всю душу октябрю и маю.

Но только лиры милой не отдам.

Не мог поэт петь под дудочку. Впрочем, здесь уже дело не в одном Есенине и не в том, какие силы правят миром или государством, — ведь проблема «поэт и власть» была актуальна и в Древней Греции, и в Древнем Риме, и в средние века, а уж про новейшую историю и говорить не приходится.

Как бы подводя итоги своего творческого возвращения на новую родину, в «страну советскую» (название одного из сборников Есенина 1925) поэт писал: «Путь мой. конечно, сейчас очень извилист. Но это прорыв» Находясь в то время на Кавказе он переживал мощный творческий подъем. В работе у него были поэмы «Анна Снегина» и «Мой путь»; он написал тогда много лирических стиховтворений. Казалось, драматизм 1924 года изживался тем. что Есенин, по его собственным словам, принялся за дело так,

Чтоб озорливая душа

Уже по-зрелому запела.

Но судьба распорядилась иначе. Через год поэта вынули из петли в одном из номеров ленинградской гостиницы «Интернационал» (бывшей «Англетер»). Творческий «прорыв» завершился уходом в бессмертие. Ну, а те, кто любил Есенина только по стихам, даже и не подозревая о его противоречивых размышлениях о родине и родном народе? Что мы знаем о них — в особенности, о живших вдалеке от центра и никогда не видевших и не слышавших поэта?

О послевоенном читателе Есенина известно немало. Наверное, можно было бы составить десятки томов самых разных высказываний о его личности и творчестве, опубликованных за минувшее пятидесятилетие.

Но при жизни Есенина о нем печатались статьи лишь профессиональных критиков и журналистов, а в первое время после гибели — большей частью воспоминания и рассуждения его друзей и знакомых.

В 20-40-е годы отклики читателей из российской глубинки о есенинской поэзии в печати почти не появлялись (можно отметить, как исключение, книгу 1930 года «Крестьяне о писателях» А. Топорова). И все же их голоса — живые, искренние, непричесанные -звучат со страниц немногих уцелевших писем к самому Есенину и и тогдашней переписке его современников.

Перелистаем же некоторые из этих писем. Когда-то начинающий Есенин как «старшему собрату» по поэзии в ожидании от него ответа. Таким же чувством надежды на участие и поддержку проникнуты письма, полученные Есениным от молодых парней-стихотворцев в 1924-1925 годах. На сохранившемся листке одного из них читаем (как звали автора, неизвестно):

Уважаемый Сергей Александрович!

Последние три года жил в Питере среди студентов, голодая, выпивая и т.д. Писал. Иногда хотелось бросить все и уйти а деревню. Но яд глубоко вошел в меня, да и братьям своим в деревне я стал не нужен. Они — широкоплечие, а я угрюмей и угрюмей становился год от года. Мои стихи не шли. Среди поэтов у меня нет и не было друзей. Кроме. Феди, я ни с кем не дружил. С Федей мы пьяные бродили по питерским улицам и в спазмах читали Ваши стихи, трезвые -думали, думали, углублялись в себя, понимали друг друга, ласково. (на этом письмо обрывается).

Другой корреспондент Есенина — красноармеец из крестьян И.А. Махов — написал поэту 21 июля 1925 года с южной границы России, из Нахичеванского края. И здесь за тоном, полным бравады и юношеского задора, угадывается такая же жажда участия и признания, столь необходимого молодому стихотворцу:

Пишет Вам не начинающий стихотворец, а работающий уже 6 лет над своей техникой поэт.

Прошу Вас об одном: разрешите мне прислать к Вам свои стихи на просмотр. Я тоже, как и Вы, крестьянин, 22 лет, знаю превосходно русский язык и изучаю его дальше. Я — северянин и знаю тысячи слов, народных слов, схваченных с поля, с лугов, из леса, и таких слов, которые в печати не появлялись. Печатался в 1920 году в журнале «Красный Петроград», а потом попал в глушь, и затерли. Теперь, чувствуя себя поэтом, — прошу Вас — крестьянского, своего любимого (поморщитесь наверное) поэта, оказать мне поддержку, моральную, конечно.

Теперь, при наличии такой кружковщины, весьма трудно одинокому самоучке выдвинуться, — вдобавок живущему в глуши.

Если согласны просмотреть мои стихи и дать свой отзыв, то прошу написать две строчки мне.

На ответ 7 к. марку прилагаю.

С уважением И. Махов.

P.S. Вам пишет не графоман, а человек, чувствующий себя «почти» поэтом истинным. Не откажите, С.А.

Одно из писем, полученных Есениным в 1925 году, начинается со старомодного в то время обращения «М.Г.», то есть «Милостивый государь». Отправлено оно было из г. Гдова (ныне Псковской области) 9 ноября:

«Почему я пишу? Что я имею Вам сказать, я, рядовая учительница из захолустного городка? Читаю Ваши стихи, люблю их, но нет у меня слов, не сумею ничего сказать о них, да Вам это и не нужно. Когда читаешь произведения других поэтов, — не думаешь о них самих, об авторах, ищешь скрее созвучного с своими переживаниями. Ваши же стихи крепко связаны для меня с Вами, живым, реальным человеком, радующимся и страдающим. И ждешь их, как письма от близкого человека. И больно становится, -грустные нотки Ваших стихов звучат непрестанно, сердце сжимается. Жизнь не должна хлестать Вашу светлую, прекрасную душу так жестоко. Если вообще жизнь дорого берет за каждый радостный миг, то к лучшим-то она должна быть справедливей.

Искренно преданная Вам Екатерина Полозова».

Ответил ли поэт кому-нибудь из написавших эти письма, мы не знаем. Вскоре Есенина не стало.

Его трагическая гибель всколыхнула всю Россию — именно тогда многие или впервые узнали стихи Есенина. или по-новому перечитали их. Вот что писал в связи с этим ровесник отца поэта В.А. Молочников — слесарь-ремесленник из крестьян, последователь учения Льва Толстого:

«Вначале, когда не знал С. Есенина, я тоже относился к нему с предубеждением. А потом, читая, скоро понял его, даже наслаждался им. Что со мной очень редко бывает, читал его стихи по многу раз себе и друзьям своим. По художественной глубине и содержа нию считаю его выше Кольцова. (Модные неясные течения можно, конечно. откинуть.) Даже из внешней грубости высвечивает действительно нежное сердце. Я умею читать Есенина и, поверите, доводил до слез. Без Есенина было бы теперь, при засушливом машинизме, очень скучно русским. Так мне кажется»

(из письма теще Есенина Ольге Константиновне Толстой, Новгород, 25 июля 1926).

В 1926 году письма о Есенине с мест во множестве приходили в редакции газет и журналов. Большая часть их до наших дней не дошла. Тем интереснее читать сейчас приводимое ниже письмо, поступившее в журнал «Красная новь» из села Вертуновка Саратовской губернии за подписью Г. Носкова:

Стихи поэта Есенина завоевали симпатию в деревне и имеют, пожалуй, большее значение, чем в свое время имела «Политграмота» Коваленко (точное название — «Книжка политической грамоты»; была выпущена в начале 20-х гг. по всей России пятнадцатью изданиями. -С.С.). Это не преувеличение, а факт действительный.

«Надоела политика, — слышится из уст передовой части деревенской молодежи, — хочется чего-то другого».

Есенин и явился «чем-то другим». Его стихи начинают заучивать наизусть, и часто приходится слышать, как какой-нибудь юноша или девушка с задором и гордостью декламируют «Письмо матери», «Песнь о собаке», «Русь уходящая» и т.д. Конечно, если бы это было при жизни Есенина и он это видел, — то у него не вырвались бы слова: «Да и пожалуй, я здесь больше уж не нужен».

Есенина любит деревня, и он приобретает большое воспитательное значение. Пусть это коротенькое письмо будет доказательством этого.

Говорят, что деревня не умеет ценить красоту и видеть ее: она слишком груба и невежественна. Неправда! Деревня умеет отличать поэзию от шарлатанства. Но в то же время она понимает только то, что ей близко. Поэт Есенин и красив и близок деревне, а потому она его и принимает. Есенин будет жить с деревней до тех пор, пока по нивам не пройдет «железный конь». Ежели сейчас начинают любить его стихи, то в дальнейшем эта любовь будет только развиваться и крепнуть.

От Вас лично мы хотим слышать о причинах смерти Есенина. Этот вопрос и послужил толчком к тому, что мы пишем Вам это коротенькое письмо, которое вызовет у Вас улыбку, а может быть, досаду, а то и того хуже. Мы хотим получить от Вас авторитетное слово, которое разрешит наши споры.

Кроме того, мы просим сообщить, откуда можно выписать сочинения Есенина. Мы опасались писать: ответит ли? Но «не без добрых душ на свете». Надеждой получить ответ заканчиваем.

Этот «голос из деревни», бесспорно, шире высказанной в нем просьбы Сеичас трудно судить, намеренно или ненамеренно это произошло, но заявление деревенских парней о красоте и искренности есенинской поэзии ее воспитательном (!) значении явилось, по сути, ответом на статью Л Сосновского «Развенчайте хулиганство»

(«Правда» и «Комсомольская правда». 19 сентября 1926 г.).

Это клеветническое сочинение открыло, говоря словами А. Воронского, «поход на Есенина».

Правда, книги Есенина выходили и в 30-е, и в 40-е годы. Но тиражи их были искусственно занижены, так что до широких масс слово поэта не доходило. Приведем в связи с этим размышления читателя другого журнала — «Литературная учеба», присланные из Астрахани:

«Я хотя мало читал стихов современных авторов, но знаю, что живут несколько вещей. Все же остальное очистки, и только. Я их читаю, как сухую газетную заметку, не волнуют они меня. В них такие искусственные чувства, что они у всякого вызывают подозрение.