Стихотворение сергей александрович есенин

Сергей Александрович Есенин (1895-1925)

Есть ложь и лесть.

Пускай меня бранят за стансы —

В них правда есть.

Готов был сгибнуть, обнимая

Что в солнечной купались пряже

Не впасть как в дрожь?

Гуляли, пели сорок тысяч

Мы пили за здоровье нефти

Я выпил в этот праздник мая

Я выпил гордо за рабочих

За то, чтоб не сгибалась в хрипе

Чтоб жизнь губя.

Вот потому я пил четвертый

Юрко светит и в воде.

Руки могут церковь выстроить

И кукушке и звезде.

Кайся нивам и черемухам, —

У живущих нет грехов.

Из удачи зыбы промаха

Воют только на коров.

Не зови себя разбойником,

Если ж чист, так падай в грязь.

Верь — теленку из подойника

Начертил пожаром грань.

Я пришел к твоей вечерне,

Но глаза синее дня.

Знаю, мать-земля черница,

Все мы тесная родня.

Под лазоревым крылом.

Но сзовет нас из псалтыри

Заревой заре псалом.

К правде сошьего креста

Светом книги голубиной

Напоить свои уста.

Нам с тобой их не счесть никогда.

Сердцу снится душистый горошек,

И звенит голубая звезда.

Только помню с далекого дня —

На лежанке мурлыкал котенок,

Безразлично смотря на меня.

Но под бабкину песню вскок

Он бросался, как юный тигренок,

На оброненный ею клубок.

А еще через несколько лет

Из кота того сделали шапку,

А ее износил наш дед.

Забивает крышу белыми гвоздьми.

Только мне не страшно, и в моей судьбе

Непутевым сердцем я прибит к тебе.

По сугробам, по пригоркам

Мы идем, бредем домой.

И садимся в два рядка

Слушать бабушкины сказки

И сидим мы, еле дышим.

Время к полночи идет.

Притворимся, что не слышим,

Если мама спать зовет.

Сказки все. Пора в постели.

Но а как теперь уж спать?

И опять мы загалдели,

Скажет бабушка несмело:

«Что ж сидеть-то до зари?»

Ну, а нам какое дело, —

Говори да говори.

Ситец неба такой

Море тоже рокочет

Их могилы пескам

Не забудет никто

Там за морем гуляет

Видишь, встал из песка

Над пустыней костлявый

Кто с прострелом в груди,

«Нам пора в Баку —

Пока есть туман,

Вот в такую же ночь

Знамя всех свобод.

На империю встали

Был наш строгий отец

Не вынес сей край

Но жутче всем было

Кто пулей в бок,

Всех сложили на желтый

Их могилы пескам

Не забудет никто

Видишь, встал из песка

Над пустыней костлявый

Ночь как будто сегодня

О них наша боль

Слышишь, как говорит

Нефть — как черная

И во все корабли,

Вбита красная наша

Это очень приятная

Значит, крепко рабочий

Держит в цепких руках

Вот в такую же ночь

Знамя всех свобод.

На империю встали

Был наш строгий отец

Свет небес все синей

Кто в висок прострелен,

Их обратный путь.

Ситец неба такой

Море тоже рокочет

Поезда уходят на Москву.

От людского шума ль

Иль от скопа ль

Каждый день я чувствую

Пригоршнями водяных горошин

Я прихожу на пристань,

И гляжу все тягостней

В очарованную даль.

Луиза иль Жаннет,

О которых помню я

Обо мне вспомянут

Прочитав сей вещи перевод.

В этом мире буром

Как лампы с абажуром,

Светятся медузы из воды?

При встрече иностранки

Шхун и кораблей

Ну да разве в жизни

Если вот сейчас ее

Я прихожу на пристань,

И гляжу все тягостней

В очарованную даль.

И недаром ночью

С ловкостью собачьей

Не уйдет подмеченный им

Оттого так часто

На морских, соленых

Как ни вздынь его,

Даже море кажется мне

Ведь не так уж много

Петуха на темень посадив.

Я вновь иду на пристань,

И гляжу все тягостней

В очарованную даль.

Стирая пот свой, как елей,

Бреду дубравною сторонкой

Под тихий шелест тополей.

Сажусь под копны на лужок.

На мне дырявая поддевка,

А поводырь мой — подожок.

Довольный мыслью, что живу,

И крохи сочные бросаю

Лесным камашкам на траву.

Вдали озерный купорос,

Цепляюсь в клейкие сережки

Обвисших до земли берез.

Под возглашенья гулких сов,

Внимаю, словно за обедней,

Молебну птичьих голосов.

Рву я по грядкам зардевшийся мак.

Громко звенит за селом хоровод,

Там она, там она песни поет.

В шею ей лезла его борода.

Свившись с ним в жгучее пляски кольцо,

Брызнула смехом она мне в лицо.

Рву я по грядкам зардевшийся мак.

Маком влюбленное сердце цветет,

Только не мне она песни поет.

Стоишь ты гордо без доспех,

Осквернена твоя святыня,

Зато душа чиста, как снег.

Кровавый пир в дыму пожара

Устроил грозный сатана,

И под мечом его удара

Разбита храбрая страна.

Но дух свободный, дух могучий

Великих сил не угасил,

Он, как орел, парит за тучей

Над цепью доблестных могил.

И жребий правды совершится:

Падет твой враг к твоим ногам

И будет с горестью молиться

Твоим разбитым алтарям.

В сонной тишине,

И горят снежинки

Разорвалися тучи тесные.

На подвесках из легкого золота

Закачались лампадки небесные.

Отворили ангелы окно высокое,

Видят — умирает тучка безглавая,

А с запада, как лента широкая,

Подымается заря кровавая.

Догадалися слуги божии,

Что недаром земля просыпается,

Видно, мол, немцы негожие

Войной на мужика подымаются.

Сказали ангелы солнышку:

«Разбуди поди мужика, красное,

Потрепи его за головушку,

Дескать, беда для тебя опасная».

Встал мужик, из ковша умывается,

Ласково беседует с домашней птицею,

Умывшись, в лапти наряжается

И достает сошники с палицею.

Думает мужик дорогой в кузницу:

«Проучу я харю поганую».

И на ходу со злобы тужится,

Скидает с плечей сермягу рваную.

Сделал кузнец мужику пику вострую,

И уселся мужик на клячу брыкучую.

Едет он дорогой пестрою,

Насвистывает песню могучую,

Выбирает мужик дорожку приметнее,

Едет, свистит, ухмыляется,

Видят немцы — задрожали дубы столетние,

На дубах от свиста листы валятся.

Побросали немцы шапки медные,

Испугались посвисту богатырского.

Правит Русь праздники победные,

Гудит земля от звона монастырского.

Как мой брат погибает родной.

И стараюсь я всех ненавидеть,

Кто враждует с его тишиной.

Пашет твердую землю сохой,

И послушай ты песни про горе,

Что поет он, идя бороздой.

Ко страдальцу сохи с бороной?

Видишь гибель ты сам неизбежной,

А проходишь его стороной.

Залитою вином, и с нуждой!

Иль не слышишь, он плачется долей

В своей песне, идя бороздой?

С золотистых веток полетела пыль.

Зашумели ветры, охнул лес зеленый,

Зашептался с эхом высохший ковыль.

Понагнулись ветлы к мутномы стеклу,

И качают ветки, голову понуря,

И с тоской угрюмой смотрят в полумглу.

И ревет сердито грозная река,

Подымают брызги водяные кручи,

Словно мечет землю сильная рука.

Если правды жизни не нарушить,

Рубцевать себя по нежной коже,

Кровью чувств ласкать чужие души.

Чтобы было для тебя известней.

Соловей поет — ему не больно,

У него одна и та же песня.

Жалкая, смешная побрякушка.

Миру нужно песенное слово

Петь по-свойски, даже как лягушка.

Запрещая крепкие напитки,

Потому поэт не перестанет

Пить вино, когда идет на пытки.

А любимая с другим лежит на ложе,

Влагою живительной хранимый,

Он ей в сердце не запустит ножик.

Будет вслух насвистывать до дома:

«Ну и что ж, помру себе бродягой,

На земле и это нам знакомо».

Березки белые горят в своих венцах.

Приветствует мой стих младых царевен

И кротость юную в их ласковых сердцах.

Они тому, кто шел страдать за нас,

Протягивают царственные руки,

Благословляя их к грядущей жизни час.

Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть.

И вздрагивают стены лазарета

От жалости, что им сжимает грудь.

Туда, где скорбь кладет печать на лбу.

О, помолись, святая Магдалина,

По кружеву крапленому

Судьба ее печальная —

Где вербы четки уронили,

Я поминаю просфорой

Младой весны младые были.

Передо мной стоишь незримо,

Шелка опущенных ресниц

Колышут крылья херувима.

Твоей застывшею порою,

Все тот же розовый платок

Затянут смуглою рукою.

Твои надломленные плечи

О том, кто за морем живет

И кто от родины далече.

Перед пристойным ликом жизни.

О, помолись и за меня,

За бесприютного в отчизне!

Ловит призраки долина.

На божнице за лампадкой

Вспучил бельма вечер черный,

И луна — как в белой зыбке.

Брызжет пот, холодный, терпкий,

И плакучая лещуга

Лезет к ветру на закорки.

Вон уж плачет Магдалина.

Помяни мою молитву

Тот, кто ходит по долинам.

И сухой плетень,

Приютились к вербам сиротливо

Пролегла песчаная дорога

До сибирских гор.

Нипочем ей страх.

И идут по той дороге люди,

Люди в кандалах.

Как судил им рок.

Полюбил я грустные их взоры

С впадинами щек.

Их сердца просты,

Но кривятся в почернелых лицах

Что я сердцем чист.

Но и я кого-нибудь зарежу

Под осенний свист.

По тому ль песку,

Поведут с веревкою на шее

Распрямлю я грудь,

Языком залижет непогода

Прожитой мой путь.

У порога в дежке квас,

Над печурками точеными

Тараканы лезут в паз.

В печке нитки попелиц,

А на лавке за солонкою —

Шелуха сырых яиц.

Старый кот к махотке крадется

На парное молоко.

Над оглоблями сохи,

На дворе обедню стройную

От пугливой шумоты,

Из углов щенки кудлатые

Заползают в хомуты.

Где обсыпан розами порог.

Там живет задумчивая пери.

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог.

В волосах есть золото и медь.

Голос пери нежный и красивый.

У меня в руках довольно силы,

Но дверей не смог я отпереть.

И зачем? Кому мне песни петь?-

Если стала неревнивой Шага,

Коль дверей не смог я отпереть,

Ни к чему в любви моей отвага.

Персия! Тебя ли покидаю?

Навсегда ль с тобою расстаюсь

Из любви к родимому мне краю?

Мне пора обратно ехать в Русь.

Пусть не смог я двери отпереть,

Ты дала красивое страданье,

Про тебя на родине мне петь.

До свиданья, пери, до свиданья.

Луну на черный палец, —

Ах, о ком? Ах, кому поет

Про любовь соловей-мерзавец?

Когда в сердце стирают зверя?

Мы идем, мы идем продолбить

Только образ и мощь порыва!

Что нам солнце? Весь звездный обоз —

Золотая струя коллектива.

Этот ветер что был, что не был.

Нынче мужик простой

Пялится ширьше неба.

Ты махни мне веселой рукой.

У осеннего месяца тоже

Свет ласкающий, тихий такой.

В первый раз от прохлады согрет,

И опять и живу и надеюсь

На любовь, которой уж нет.

Посоленная белью песка,

И измятая чья-то невинность,

И кому-то родная тоска.

Что любить не отдельно, не врозь —

Нам одною любовью с тобою

Эту родину привелось.

В царстве вечернем зеленой весны.

Солнце садится за горы лесистые.

Рог золотой выплывает луны.

Пахарь вернулся в избушку с полей,

И за дорогою в чаще березовой

Песню любви затянул соловей.

С запада розовой лентой заря.

С нежностью смотрит на звезды далекие

И улыбается небу земля.

И не от солнца желт песок.

Твоя обветренная кожа

Лучила гречневый пушок.

На шишкоперой лебеде

Мы поклялись, что будем двое

И не расстанемся нигде.

Свивался в огненной резьбе,

Я проводил тебя до рощи,

К твоей родительской избе.

Я оторвать не мог лица,

Когда ты с ласковой улыбкой

Махал мне шапкою с крыльца.

Приемлю жизнь, как первый сон.

Вчера прочел я в «Капитале»,

Хоть чертом вой,

Стучись утопленником голым, —

Я с отрезвевшей головой

Товарищ бодрым и веселым.

Да и меня жалеть не нужно,

Коль мог покорно умереть

Я в этой завирухе вьюжной.

Я тебя не трону.

Садись по птичьему закону.

Коль ты с людьми единой кущи, —

Мой бедный клен!

Прости, что я тебя обидел.

Твоя одежда в рваном виде,

Зеленую отпустит шапку,

В нежную охапку

Тебя обнимет повитель.

Водой окатит из колодца,

Чтобы в суровом октябре

Ты мог с метелями бороться.

Ее не слопали собаки:

Она была лишь не видна

Она своим лимонным светом

Деревьям, в зелень разодетым,

Я нынче, отходя ко сну,

Не пускает почку.

Заметите мою прошлую жизнь.

Я хочу быть отроком светлым

Иль цветком с луговой межи.

Умереть для себя и для всех.

Колокольчики звездные в уши

Насыпает вечерний снег.

Когда топит он боль в пурге.

Я хотел бы стоять, как дерево,

При дороге на одной ноге.

Обниматься с соседним кустом.

Подымайте ж вы, лунные лапы,

Мою грусть в небеса ведром.

Чьи-то кони стоят у двора.

Не вчера ли я молодость пропил?

Разлюбил ли тебя не вчера?

Наша жизнь пронеслась без следа.

Может, завтра больничная койка

Упокоит меня навсегда.

Я уйду, исцеленный навек,

Слушать песни дождей и черемух,

Чем здоровый живет человек.

Что терзали меня, губя.

Облик ласковый! Облик милый!

Лишь одну не забуду тебя.

Но и с нею, с любимой, с другой,

Расскажу про тебя, дорогую,

Что когда-то я звал дорогой.

Наша жизнь, что былой не была.

Голова ль ты моя удалая,

До чего ж ты меня довела?

В окна стучится

Был я когда-то красивым и юным.

Все пролетело. далече.. мимо.

Синее счастье! Лунные ночи!

К тридцати годам перебесясь,

Все сильней, прожженные калеки,

С жизнью мы удерживаем связь.

И земля милей мне с каждым днем.

Оттого и сердцу стало сниться,

Что горю я розовым огнем.

И недаром в липовую цветь

Вынул я кольцо у попугая —

Знак того, что вместе нам сгореть.

Сняв с руки, я дал его тебе,

И теперь, когда грустит шарманка,

Не могу не думать, не робеть.

И на сердце изморозь и мгла:

Может быть, кому-нибудь другому

Ты его со смехом отдала?

Он тебя расспрашивает сам,

Как смешного, глупого поэта

Привела ты к чувственным стихам.

Только горько видеть жизни край.

В первый раз такого хулигана

Обманул проклятый попугай.

Белый конь. Стопа упорная.

И на этом на коне

Едет милая ко мне.

Едет, едет милая,

Эту милую, как сон,

Лишь для той, в кого влюблен,

Удержи ты ветками,

Как руками меткими.

Хорошо копытит конь.

Свет такой таинственный,

Словно для единственной —

Той, в которой тот же свет

И которой в мире нет.

От стихов дурак и пьян.

Но и все ж за эту прыть,

Чтобы сердцем не остыть,

За березовую Русь

С нелюбимой помирюсь.

Где жил мальчишкой,

Где каланчой с березовою вышкой

Взметнулась колокольня без креста.

В их бедном неприглядном быте.

Какое множество открытий

За мною следовало по пятам.

Не мог я распознать;

Приметный клен уж под окном не машет,

И на крылечке не сидит уж мать,

Кормя цыплят крупитчатою кашей.

Я с грустью озираюсь на окрестность:

Какая незнакомая мне местность:

Одна, как прежняя, белеется гора,

Высокий серый камень.

Как будто в рукопашной мертвецы,

Застыли с распростертыми руками.

По тропке, опершись на подожок,

Идет старик, сметая пыль с бурьяна.

Где тут живет Есенина Татьяна?»

Да вон за той избой.

Аль, может, сын пропащий?»

Но что, старик, с тобой?

Отчего ты так глядишь скорбяще?»

Добро, что не узнал ты деда. »

«Ах, дедушка, ужели это ты?»

И полилась печальная беседа

Слезами теплыми на пыльные цветы.

А мне уж девяносто.

Давно пора бы было воротиться», —

Он говорит, а сам все морщит лоб.

Ты не коммунист?»

«А сестры стали комсомолки.

Такая гадость! Просто удавись!

Вчера иконы выбросили с полки,

На церкви комиссар снял крест.

Теперь и Богу негде помолиться.

Уж я хожу украдкой нынче в лес,

Ты все увидишь сам».

И мы идем, топча межой кукольни.

Я улыбаюсь пашням и лесам,

А дед с тоской глядит на колокольню.

«Здорово, мать! Здорово!» —

И я опять тяну к глазам платок.

Тут разрыдаться может и корова,

Глядя на этот бедный уголок.

Здесь жизнь сестер,

Сестер, а не моя, —

Но все ж готов упасть я на колени,

Увидев вас, любимые края.

Женщина с ребенком.

Уже никто меня не узнает.

По-байроновски наша собачонка

Меня встречала с лаем у ворот.

Да уж и я, конечно, стал не прежний.

Чем мать и дед грустней и безнадежней,

Тем веселей сестры смеется рот.

Люблю мою семью.

Но отчего-то все-таки с поклоном

Сажусь на деревянную скамью.

Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,

Ни при какой погоде

Я этих книг, конечно, не читал.

Как шустрая девчонка

Меня во всем за шиворот берет.

По-байроновски наша собачонка

Меня встречала с лаем у ворот.

Выйду в цветочные чащи.

Путник, в лазурь уходящий,

Ты не дойдешь до пустыни.

Воздух прозрачный и синий.

Садом — в цветенье диком,

Ты не удержишься взглядом,

Чтоб не припасть к гвоздикам.

Лугом пройдешь, как садом.

Нежность, как песни Саади.

Вмиг отразится во взгляде

Месяца желтая прелесть

Нежность, как песни Саади.

Тихий, как флейта Гассана.

В крепких объятиях стана

Нет ни тревог, ни потери,

Только лишь флейта Гассана.

Всех, кто в пути устали.

Пью я сухими устами,

А на печке старик

Жил, тоски не зная,

Лишь кутил да гулял,

В тоске изнываю

И порой о тех днях

С грустью вспоминаю.

Не дают раздолья.

Не дури ты много,

Твой конец не велик,

Жизнь твоя у гроба.

Придет им тоже час

А на печке старик

С грустью засыпает.

Не тот октябрь теперь.

В стране, где свищет непогода,

Октябрь, как зверь,

Октябрь семнадцатого года.

Его я видел мутным взглядом.

Железная витала тень

«Над омраченным Петроградом».

Уже все знали что-то,

Что не напрасно, знать, везут

Солдаты черепах из стали.

У публики дрожат поджилки.

И кто-то вдруг сорвал плакат

Со стен трусливой учредилки.

Войной гражданскою горя,

И дымом пламенной «Авроры»

Взошла железная заря.

И над страной под вопли «матов»

Взметнулась надпись огневая:

»Совет Рабочих Депутатов».

В небе темно-голубом,

Полоса явилася ясная

В своем блеске золотом.

Отразили в небе свет.

И рассыпались далеко

От них новые в ответ.

Осветили землю вдруг.

Небеса уж голубые

С белыми окнами в сад!

По пруду лебедем красным

Плавает тихо закат.

С тенью березы в воде!

Галочья стая на крыше

Служит вечерню звезде.

Там, где калина цветет

Нежная девушка в белом

Нежную песню поет.

С поля ночной холодок.

Глупое, милое счастье,

Свежая розовость щек!

Никому ни в чем не уважу,

Золотою плету я песнь,

А лицо иногда в сажу.

Да, я рад зауздать землю.

О, какой богомаз мои лик

Начертил, грозовице внемля?

Разве воды текут обратно?

Это пляшет российская грусть,

На солнце смывая пятна.

Блестит на крапиве.

Я стою у дороги,

Прислонившись к иве.

Прямо на нашу крышу.

Где-то песнь соловья

Вдалеке я слышу.

Как зимой у печки.

Как большие свечки.

Видно, за опушкой,

Сонный сторож стучит

Отмечается с ранних пор.

Если не был бы я поэтом,

То, наверно, был мошенник и вор.

Средь мальчишек всегда герой,

Часто, часто с разбитым носом

Приходил я к себе домой.

Я цедил сквозь кровавый рот:

«Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму все заживет».

Этих дней кипятковая вязь,

Беспокойная, дерзкая сила

На поэмы мои пролилась.

И над каждой строкой без конца

Отражается прежняя удаль

Забияки и сорванца.

Только новью мой брызжет шаг.

Если раньше мне били в морду,

То теперь вся в крови душа.

А в чужой и хохочущий сброд:

«Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму все заживет!»

На бору со звонами плачут глухари.

Только мне не плачется — на душе светло.

Сядем в копны свежие под соседний стог.

Хмельному от радости пересуду нет.

Унесу я пьяную до утра в кусты.

Есть тоска веселая в алостях зари.

Ты у окна завываешь,

Сердце больное тревожишь,

Грусть и печаль вызываешь.

Дай мне забыться немного,

Или не слышишь — я плачу,

Каюсь в грехах перед богом.

Слиться душою и силой,

Весь я истратился духом,

Скоро сокроюсь могилой.

Только сейчас удалися,

Или за грешную душу

Вместе со мной помолися.

Тихо дремлют в тумане плетни.

Не тоскуй, моя белая хата,

Что опять мы одни и одни.

Обоймленные синью рога.

Не пошел я за ней и не вышел

Провожать за глухие стога.

Эта боль, как и годы, пройдет.

И уста, и невинную душу

Для другого она бережет.

Только гордые в силе живут.

А другой изомнет и забросит,

Как изъеденный сырью хомут.

Будет злобно крутить пороша.

И придет она к нашему краю

Обогреть своего малыша.

Примостится со мной у огня.

И спокойно и ласково скажет,

Что ребенок похож на меня.

Гревший спину под бугром?

Синий, синий мой цветок,

Где ты, где ты, отчий дом?

Там стада стерег пастух,

И светились из воды

Три далекие звезды.

За рекой поет петух.

Опускает за селом

Месяц маятником в рожь

Лить часов незримый дождь.

Время — мельница с крылом.

В тучах дом мой завертел,

Синий подкосил цветок,

Золотой примял песок.

Этот дождик с сонмом стрел.

Все мы обмануты счастьем,

Нищий лишь просит участья.

Глупое сердце, не бейся.

Льют по каштанам в пролесь.

Лале склонясь на шальвары,

Я под чадрою укроюсь.

Глупое сердце, не бейся.

Часто смеемся и плачем:

Выпали нам на свете

Радости и неудачи.

Глупое сердце, не бейся.

Счастья искал повсюду,

Только удел желанный

Больше искать не буду.

Глупое сердце, не бейся.

Новой напьемся силой.

Сердце, ты хоть бы заснуло

Здесь, на коленях у милой.

Жизнь не совсем обманула.

Рок, что течет лавиной,

И на любовь ответит

Глупое сердце, не бейся.

И в полях и в небе рай.

Снова тонет в копнах хлеба

Незапаханный мой край.

И струится с гор зеленых

Над пропащим мужиком

Кто-то ласковые руки

Отравил я сам вас горькою отравой.

Были синие глаза, да теперь поблекли.

В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.

Едем. кони. сани. снег. проезжаем рощу.

Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».

Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».

Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

Вдруг толчок. и из саней прямо на сугроб я.

Забинтованный лежу на больничной койке.

Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.

Наклонились надо мной сонные сиделки.

Отравил ты сам себя горькою отравой.

Синие твои глаза в кабаках промокли».

Хаты — в ризах образа.

Не видать конца и края —

Только синь сосет глаза.

Я смотрю твои поля.

А у низеньких околиц

Звонно чахнут тополя.

По церквам твой кроткий Спас.

И гудит за корогодом

На лугах веселый пляс.

На приволь зеленых лех,

Мне навстречу, как сережки,

Прозвенит девичий смех.

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

Честь моя за песню продана.

Ветер с моря, тише дуй и вей —

Слышишь, розу кличет соловей?

Эта песня в сердце отзовется.

Ветер с моря, тише дуй и вей —

Слышишь, розу кличет соловей?

Да и я ведь разве не поэт?

Ветер с моря, тише дуй и вей —

Слышишь, розу кличет соловей?

Много роз бывает на пути,

Много роз склоняется и гнется,

Но одна лишь сердцем улыбнется.

За такие милые края.

Ветер с моря, тише дуй и вей —

Слышишь, розу кличет соловей?

Пусть вся жизнь моя за песню продана,

Но за Гелию в тенях ветвей

Обнимает розу соловей.

Никакой я правды милой не сказал.

Затопить бы печку, постелить постель».

Кто-то осыпает белые цветы.

У меня на сердце без тебя метель».

Ты не можешь, памятью простыв,

Позабыть о ласковом урусе

И глазах, задумчиво простых,

Голубая родина Фирдуси.

Розы, как светильники, горят

И опять мне о далеком крае

Свежестью упругой говорят.

Хороша ты, Персия, я знап.

Ароматы, что хмельны, как брага.

И твой голос, дорогая Шага,

В этот трудный расставанья час

Слушаю в последний раз.

И в моей скитальческой судьбе

Близкому и дальнему мне люду

Буду говорить я о тебе —

И тебя навеки не забуду.

Но на всякий случай твой угрюмый

Оставляю песенку про Русь:

Запевая, обо мне подумай,

И тебе я в песне отзовусь.

Отчетлив стук подкованных копыт,

Трава поблекшая в расстеленные полы

Сбирает медь с обветренных ракит.

Сырой туман, курчаво свившись в мох,

И вечер, свецившись над речкою, полощет

Водою белой пальцы синих ног.

Бредет мой конь, как тихая судьба,

И ловит край махающей одежды

Его чуть мокрая буланая губа.

Влекут меня незримые следы,

Погаснет день, мелькнув пятой златою,

И в короб лет улягутся труды.

Холмы плешивые и слегшийся песок,

И пляшет сумрак в галочьей тревоге,

Согнув луну в пастушеский рожок.

Но ветра нет, есть только легкий звон.

И дремлет Русь в тоске своей веселой,

Вцепивши руки в желтый крутосклон.

Укропом вялым пахнет огород.

На грядки серые капусты волноватой

Рожок луны по капле масло льет.

И с хруптом мысленно кусаю огурцы,

За ровной гладью вздрогнувшее небо

Выводит облако из стойла под уздцы.

Твоя попутная разымчивость в крови,

Хозяйка спит, а свежая солома

Примята ляжками вдовеющей любви.

Обведена божница по углу,

Но мелкий дождь своей молитвой ранней

Еще стучит по мутному стеклу.

Качают лужи солнца рдяный лик.

Иные в сердце радости и боли,

И новый говор липнет на язык.

Бредет мой конь, откинув удила,

И горстью смуглою листвы последний ворох

Кидает ветер вслед из подола.

Роняй холодные лучи.

Ведь за кладбищенской оградой

Живое сердце не стучит.

И наполняешь тишь полей

Такой рыдалистою дрожью

Не то за рощей — за холмом

Я снова чью-то песню слышу

Про отчий край и отчий дом.

В березах убавляя сок,

За всех, кого любил и бросил,

Листвою плачет на песок.

Ни по моей, ни чьей вине

Под низким траурным забором

Лежать придется так же мне.

И сердце превратится в прах.

Друзья поставят серый камень

С веселой надписью в стихах.

Я для себя сложил бы так:

Любил он родину и землю,

Как любит пьяница кабак.

Питать к греху стыдливый страх,

Бродил я в каменной пещере,

Как искушаемый монах.

Как муравьи кишели люди

Из щелей выдолбленных глыб,

И, схилясь, двигались их груди,

Что чешуя скорузлых рыб.

В моей душе так было гулко

В пеленках камня и кремней.

На каждой ленте переулка

Стонал коровий рев теней.

Дризжали дроги, словно стекла,

В лицо кнутом грозила даль,

А небо хмурилось и блекло,

Как бабья сношенная шаль.

С улыбкой змейного грешенья

Девичий смех меня манул,

Но я хранил завет крещенья —

Плевать с молитвой в сатану.

Как об ножи стальной дорогой

Рвались на камнях сапоги,

И я услышал зык от Бога:

«Забудь, что видел, и беги!»

Блистательный Патрокл сраженный умирал.

А Гектор меч о траву вытирал

И сыпал на врага цветущие левкои.

И лунный серп сеть туник прорывал.

Усталый Ахиллес на землю припадал,

Он нес убитого в родимые покои.

Ты сказка нежная, но я к тебе нежней,

Нежней, чем к Гектору, герою, Андромаха.

Напомни миру сгибнувшую Трою,

И для вандалов пусть чернеют меч и плаха.

Нежным дается печаль.

Мне ничего не надо,

Мне никого не жаль.

Жалко бездомных собак,

Эта прямая дорога

Меня привела в кабак.

Иль я не сын страны?

Каждый из нас закладывал

За рюмку свои штаны.

В сердце тоска и зной.

Катится, в солнце измокнув,

Улица передо мной.

Воздух поджарен и сух.

Мальчик такой счастливый

И ковыряет в носу.

Суй туда палец весь,

Только вот с эфтой силой

В душу свою не лезь.

Глянь на бутылок рать!

Я собираю пробки —

Душу мою затыкать.

Сердце терзают и рвут,

Времени скучные звуки

Мне и вздохнуть не дают.

Ляжешь, а горькая дума

Так и не сходит с ума.

Голову кружит от шума.

Как же мне быть? И сама

Моя изнывает душа.

Нет утешенья ни в ком.

Ходишь едва-то дыша.

Мрачно и дико другом.

Доля, зачем ты дана!

Голову негде склонить,

Жизнь и горька и бедна,

Тяжко без счастия жить.

Я покинул родные края.

Уж не будут листвою крылатой

Надо мною звенеть тополя.

Старый пёс мой давно издох.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, сулил мне Бог.

Пусть обрюзг он и пусть одрях.

Золотая дремотная Азия

Опочила на куполах.

Когда светит. чёрт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Но всю ночь напролёт, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

И уж я говорю невпопад:

— Я такой же, как вы, пропащий,

Мне теперь не уйти назад.

Старый пёс мой давно издох.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, сулил мне Бог.

Кто-то весело песню поет.

И хотел бы провторить ей я,

Да разбитая грудь не дает.

Ищет звуков подобных в груди,

Потому что вся сила моя

Истощилась еще впереди.

За мечтой идеала земли,

Рано начал на счастье роптать,

Разбираясь в прожитой дали.

Я искал себе мрачного дня

И теперь не могу вторить ей,

Потому что нет сил у меня.

Чешет тучи лунный гребень.

Красный вечер за куканом

Расстелил кудрявый бредень.

Перепельи звоны ветра.

Тихий сумрак, ангел теплый,

Напоен нездешным светом.

Хлебным духом сеет притчи.

На сухой соломе в дровнях

Слаще меда пот мужичий.

Пахнет вишнями и мохом.

Друг, товарищ и ровесник,

Помолись коровьим вздохам.

Сарафан запетлю синей рюшкой.

Позовите, девки, гармониста,

Попрощайтесь с ласковой подружкой.

Не велит заглядывать на парней.

Буду петь я птахой сиротливой,

Вы ж пляшите дробней и угарней.

Грустно жить оплаканной невесте.

Уведет жених меня за двери,

Будет спрашивать о девической чести.

Сердце робкое охватывает стужа.

Тяжело беседовать с золовкой,

Лучше жить несчастной, да без мужа.

Разрыхлел в траве помет.

У гумен к репейным брошкам

Липнет муший хоровод.

Чистит вытоптанный ток

И подонную мякину

Загребает в уголок.

Подсекает он лопух,

Роет скрябкою по пазу

От дождей обходный круг.

Дед — как в жамковой слюде,

И играет зайчик солнца

В рыжеватой бороде.

Я опять подвинулся к уходу.

Легким взмахом белого перста

Тайны лет я разрезаю воду.

Накипи холодной бьется пена,

И кладет печать немого плена

Складку новую у сморщенной губы.

И себе, и жизнь кому велела.

Где-то в поле чистом, у межи,

Оторвал я тень свою от тела.

Взяв мои изогнутые плечи.

Где-нибудь она теперь далече

И другого нежно обняла.

Про меня она совсем забыла

И, вперившись в призрачную тьму,

Складки губ и рта переменила.

Что, как эхо, бродит за горами.

Я целую синими губами

Черной тенью тиснутый портрет.

Часто плачет вьюга

За твоей стеной

Жалобы на бедность,

Песни звук глухой.

Про тяжелый гнет,

Про нужду лихую

Во стенах твоих,

Потому что горе

Милый мой, ты у меня в груди.

Обещает встречу впереди.

Не грусти и не печаль бровей,-

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Поглядим в глаза друг другу.

Я хочу под кротким взглядом

Слушать чувственную вьюгу.

Эта прядь волос белесых —

Все явилось, как спасенье

Где цветут луга и чащи.

В городской и горькой славе

Я хотел прожить пропащим.

Вспоминало сад и лето,

Где под музыку лягушек

Я растил себя поэтом.

Клен и липы в окна комнат,

Ветки лапами забросив,

Ищут тех, которых помнят.

Месяц на простом погосте

На крестах лучами метит,

Что и мы придем к ним в гости,

Перейдем под эти кущи.

Все волнистые дороги

Только радость льют живущим.

Поглядим в глаза друг другу.

Я хочу под кротким взглядом

Слушать чувственную вьюгу.

Ты как вихрь, а я как замять,

Сбереги под тихой крышей

Обо мне любовь и память.

Когда я буду от тебя далёко.

Я написал его тебе

С слезами и тоской глубокой.

Ты ведь скоро будешь на воле,

А я останусь опять здесь

Мне в ненавистной этой школе.

Среди друзей иного круга.

Во мне таятся для тебя

Искры преданного друга.

Чтобы другом был твоим при этом,

Я написал тебе сей стих,

Хотя и не слыву поэтом.

Горькие думы, думы тяжелые,

Думы от счастия вечно далекие,

Спутники жизни моей невеселые!

Думы несчастные, думы холодные,

Думы — источники слез огорчения,

Вольные думы, думы свободные!

Что заграждаете путь вы мне мой?

Что возбуждаете силу сломленную

Вновь на борьбу с непроглядною тьмой?

Искры потухшие. Поздно, бесплодные.

Не исцелить сердца вам наболевшего,

Думы больные, без жизни, холодные!

Она нездешних нив жилица.

Люблю, когда на деревах

Огонь зеленый шевелится.

Как свечи, теплятся пред тайной,

И расцветают звезды слов

На их листве первоначальной.

Но не стряхну я муку эту,

Как отразивший в водах дол

Вдруг в небе ставшую комету.

В хребты их пьющую луну.

О, если б прорасти глазами,

Как эти листья, в глубину.

Тычусь в берега.

Церквами у прясел

К всенощной зовет.

В лентах облаков

Собирал святой Егорий

Слухайте мой сказ.

У меня в лихом изгой уж

Есть поклон до вас.

В муромских лесах.

В их глазах застыли звезды

На ребячий страх.

Ваш могучий род,

Как и вы, сгорает в злобах

С русским мужиком.

Долго злились, долго бились

В пуще вы тайком.

Скачет враг — силен,

Как на эти ли полесья

Но уж черная планида

«Мы ль трусовики!

Когти остры, зубы колки —

Разорвем в клоки!»

Вырядить свой суд.

Грозным криком, дальним гулом

«Ты веди нас на расправу,

Храбрый наш Егор!»

Меж далеких плоскогорий,

Распугал всех сов.

И дрожит земля от крика

Поплакать о прошлом родных берегов

И, первую проседь лаская на лбу,

С приятною болью пенять на судьбу.

Ни друга, ни думы о бабьих губах

Не зреет в ее тихомудрых словах,

Но есть в ней, как вера, живая мечта

К незримому свету приблизить уста.

Мы любим в ней вечер, над речкой овес, —

И отроков резвых с медынью волос.

Стряхая с бровей своих призрачный дым,

Нам сладко о тайнах рассказывать им.

Есть нежная кротость, присев на порог,

Молиться закату и лику дорог.

В обсыпанных рощах, на сжатых полях

Грустит наша дума об отрочьих днях.

За отчею сказкой, за звоном стропил

Несет ее шорох неведомых крыл.

Но крепко в равнинах ковыльных лугов

Покоится правда родительских снов.

В траве зеленая вода!

Тоскуют брошенные пашни,

И вянет, вянет лебеда.

Осенний день пуглив и дик.

И в каждом встретившемся муже

Хочу постичь твой милый лик.

Глядишь в неясные края.

О, для тебя лишь счастье наше

И дружба верная моя.

Смежит глаза твои рукой,

Клянусь, что тенью в чистом поле

Пойду за смертью и тобой.

Оттого так и сильна она,

Что своею грубою рукою

Роковые пишет письмена.

Говорю: «Лишь сердце потревожь,

Жизнь — обман, но и она порою

Украшает радостями ложь.

По луне гадая о судьбе,

Успокойся, смертный, и не требуй

Правды той, что не нужна тебе».

Думать так, что эта жизнь — стезя

Пусть обманут легкие подруги,

Пусть изменят легкие друзья.

Пусть острее бритвы злой язык,—

Я живу давно на все готовым,

Ко всему безжалостно привык.

Нет тепла от звездного огня.

Те, кого любил я, отреклися,

Кем я жил — забыли про меня.

Я, смотря с улыбкой на зарю,

На земле, мне близкой и любимой,

Эту жизнь за все благодарю.

Протянулась тропа деревень.

Вижу лес и вечернее полымя,

И обвитый крапивой плетень.

Голубеет небесный песок,

И звенит придорожными травами

От озер водяной ветерок.

Дорога мне зеленая ширь —

Полюбил я тоской журавлиною

На высокой горе монастырь.

Как повиснет заря на мосту,

Ты идешь, моя бедная странница,

Поклониться любви и кресту.

Жадно слушаешь ты ектенью,

Помолись перед ликом Спасителя

За погибшую душу мою.

Погорают мох и пни.

Ой, купало, ой, купало,

Погорают мох и пни.

Жалко летошней весны.

Ой, купало, ой, купало,

Жалко летошней весны.

Пляшет девок корогод.

Ой, купало, ой, купало,

Пляшет девок корогод.

А нам радость, а нам смех.

Ой, купало, ой, купало,

А нам радость, а нам смех.

В неколебимой синеве,

Ягненочек кудрявый — месяц

Гуляет в голубой траве.

Бодаются его рога, —

И кажется с тропы далекой —

Вода качает берега.

Кадит черемуховый дым

И за долинами по склонам

Свивает полымя над ним.

Ты сердцу ровностью близка,

Но и в твоей таится гуще

Забыв, кто друг тебе и враг,

О розовом тоскуешь небе

И голубиных облаках.

Пугливо кажет темнота

И кандалы твоей Сибири,

И горб Уральского хребта.

Сохнет рожь, и не всходят овсы.

На молебен с хоругвями девки

Потащились в комлях полосы.

Лихоманную грусть затая.

Загузынил дьячишко лядащий:

Дьякон бавкнул из кряжистых сил:

«Еще молимся, братья, о вере,

Чтобы Бог нам поля оросил».

Крапал брызгами поп из горстей,

Стрекотуньи-сороки, как свахи,

Накликали дождливых гостей.

Как холстины ползли облака,

И туманно быльнице тощей

Меж кустов ворковала река.

Говорили промеж мужики:

«Колосилась-то ярь неплохая,

Да сгубили сухие деньки».

Билось пламя-шлея. синь и дрожь.

И кричали парнишки в еланках:

«Дождик, дождик, полей нашу рожь!»

Кто-то помолился: «Господи Исусе».

Над резным окошком занавес багряный.

Где-то мышь скребется в затворенной клети.

Ели, словно копья, уперлися в небо.

В сердце почивают тишина и мощи.

Выходи встречать к околице, красотка, жениха.

Я играю на тальяночке про синие глаза.

Твой платок, шитьем украшенный, мелькнул за косогор.

Пусть послушает красавица прибаски жениха.

В розоватой воде на пруду,

Словно бабочек легкая стая

С замираньем летит на звезду.

Близок сердцу желтеющий дол.

Отрок-ветер по самые плечи

Заголил на березке подол.

Синий сумрак как стадо овец,

За калиткою смолкшего сада

Прозвенит и замрет бубенец.

Так не слушал разумную плоть,

Хорошо бы, как ветками ива,

Опрокинуться в розовость вод.

Мордой месяца сено жевать.

Где ты, где, моя тихая радость,

Все любя, ничего не желать?

Панихидный вихорь плачет у окна.

Замело дорогу вьюжным рукавом,

С этой панихидой век свой весь живем.

Пойте и рыдайте, ветры, на тропу,

Нечем нам на помин заплатить попу.

Слушай мое сердце, бедный человек,

Нам за гробом грусти не слыхать вовек.

Как помрем без пенья под ветряный звон,

Понесут нас в церковь на мирской канон.

Некому поплакать, некому кадить,

Есть ли им охота даром приходить.

Только ветер резвый, озорник такой,

Запоет разлуку вместо упокой.

Хочет в мягких снегах

Ни проехать в лесу,

В руки белые взяла

Выходите с дороги

Да и шапку с кудрей

И повесил ту шапку

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Был на женщин и зелие падкий.

Разонравилось пить и плясать

И терять свою жизнь без оглядки.

Видеть глаз злато-карий омут,

И чтоб, прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому.

Если б знала ты сердцем упорным,

Как умеет любить хулиган,

Как умеет он быть покорным.

И стихи бы писать забросил.

Только б тонко касаться руки

И волос твоих цветом в осень.

Хоть в свои, хоть в чужие дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Панихидные вести к нам.

Родина, черная монашка,

Читает псалмы по сынам.

Кровью окропили слова.

Я знаю, — ты умереть готова,

Но смерть твоя будет жива.

Выну за тебя просфору,

Помолюся за вздох последний

И слезу со щеки утру.

В ризах белее дня,

Покрестися, как умирая,

За то, что не любила меня.

Бегут равнины и кусты.

Опять часовни на дороге

И поминальные кресты.

От овсяного ветерка.

И на известку колоколен

Невольно крестится рука.

И синь, упавшая в реку,

Люблю до радости и боли

Твою озерную тоску.

Ты на туманном берегу.

Но не любить тебя, не верить —

Я научиться не могу.

И не расстанусь с долгим сном,

Когда звенят родные степи

Как будто бы в квартире,

В которой год не мыли, не мели.

Какую-то хреновину в сем мире

Большевики нарочно завели.

А в голове паршивый сэр Керзон.

«Что делать, Фауст?»

Таков предел вам, значит, положен.

Рязанским мужиком прищуривая око,

Куда ни заверни — все сходятся стези

В редакции «Зари Востока».

Как в озеро, смотреть вам в добрые глаза,

Но, в гранки мокрые вцепившись,

Засекретарился у вас Кара-Мурза.

Не приходите в трепет, ни в восторг, —

Финансовый маэстро Лопатухин

Пускается со мной за строчки в торг.

В бумажном озере навек бы утонуть!

Мне вместо Карпов видятся все щуки,

Зубами рыбьими тревожа мозг и грудь.

Нужны нам деньги. Да!

То туфли лопнули, то истрепалась шляпа,

Хотя б за книжку тысчу дал Вирап,

Но разве тысячу сдерешь с Вирапа.

Тоже друг хороший, —

Отдашь стихи, а он их в самый зад,

Под объявления, где тресты да галоши,

Как будто я галошам друг и брат.

Не отдаюсь ни славе, ни тщете,

В душе застрял обиженный Бен-Гали

С неизлечимой дыркой в животе.

Поправятся ль мои печальные дела?

Ты восхитительна, «Заря Востока»,

Но «Западной» ты лучше бы была.

Плывет на тучке превечный сын.

Горит на небе святой оклад.

— Зайди в избушку.

— А много ль деду от роду дней?

И вспорхнул внучек, как белый дым.

Где зреет полдень незримых стран.

Дымится овсяная гладь.

Я вспомнил тебя, дорогую,

Моя одряхлевшая мать.

Костыль свой сжимая в руке,

Ты смотришь на лунный опорок,

Плывущий по сонной реке.

С тревогой и грустью большой,

Что сын твой по отчему краю

Совсем не болеет душой.

И, в камень уставясь в упор,

Вздыхаешь так нежно и просто

За братьев моих и сестер.

А сестры росли, как май,

Ты все же глаза живые

Печально не подымай.

И время тебе подсмотреть,

Что яблоне тоже больно

Терять своих листьев медь.

Как вешняя звень поутру,

И мне — чем сгнивать на ветках —

Уж лучше сгореть на ветру.

Плачет девушка-царевна у реки.

Расплела волна венок из повилик.

Запугал ее приметами лесной.

Выживают мыши девушку с двора.

Ой, не любит черны косы домовой.

Звонки ветры панихидную поют.

Ткет ей саван нежнопенная волна.

Что вы храните в себе, что скрываете?

Звезды, таящие мысли глубокие,

Силой какою вы душу пленяете?

Что в вас прекрасного, что в вас могучего?

Чем увлекаете, звезды небесные,

Силу великую знания жгучего?

Маните в небо, в объятья широкие?

Смотрите нежно так, сердце ласкаете,

Звезды небесные, звезды далекие!

Дайте свободно вздохнуть.

Вы мне приносите тяжкие муки,

Больно терзаете грудь.

Дайте мне крепко заснуть.

Думы за думами смутного роя,

Вы мне разбили мой путь.

Слезы уж льются из глаз.

Пусть успокоится горькая доля,

Звуки! Мне грустно от вас.

Долго ль меня вам томить?

Скоро ли кончатся тяжкие муки,

Скоро ль спокойно мне жить?

О тонкая березка,

Что загляделась в пруд?

О чем звенит песок?

Иль хочешь в косы-ветви

Ты лунный гребешок?

Твоих древесных дум,

Я полюбил печальный

Твой предосенний шум.

«О любопытный друг,

Сегодня ночью звездной

Здесь слезы лил пастух.

За голые колени

Он обнимал меня.

Сказал под звон ветвей:

«Прощай, моя голубка,

До новых журавлей».

И примчалася зима.

Как на крыльях, прилетела

Невидимо вдруг она.

И сковали все пруды.

И мальчишки закричали

Ей «спасибо» за труды.

На стеклах дивной красоты.

Все устремили свои взоры,

Глядя на это. С высоты

Ложится велой пеленой.

Вот солнце в облаках мигает,

И иней на снегу сверкает.

Запах олеандра и левкоя.

Хорошо бродить среди покоя

Голубой и ласковой страны.

Где жила и пела Шахразада.

Но теперь ей ничего не надо.

Отзвенел давно звеневший сад.

Поросли кладбищенской травою.

Ты же, путник, мертвым не внемли,

Не склоняйся к плитам головою.

Губы к розам так и тянет, тянет.

Помирись лишь в сердце со врагом —

И тебя блаженством ошафранит.

В лунном золоте целуйся и гуляй,

Если ж хочешь мертвым поклоняться,

То живых тем сном не отравляй.

Так вторично скажет листьев медь.

Тех, которым ничего не надо,

Только можно в мире пожалеть.

Но тускло светится в тумане,

И мне широкий путь лежит,

Но он заросший весь в бурьяне.

Но только полные презренья,

И мне судьба привет несет,

Но слезы вместо утешенья.

Все в те же воды я гляжусь,

Но вздох твой ледовитый реже,

От радости над умираньем,

Но жаль мне, жаль отдать страданью

Езекиильский глас ветров.

Свирепствуй, океан мятежный,

И в солнца золотые мрежи

Сгоняй сребристых окуней.

Бросил искру свою

И своей теплотой

Согрел душу мою.

Что-то жду впереди

От грядущих я дней.

Озарил меня свет.

Я забыл, что прошло

И чего во мне нет.

Жарче дня и огня.

И светло и тепло

Сердце бьется сильней.

Оживил меня луч

На указанный путь,

И от мук и тревог

Не волнуется грудь.

Я новым чувствам предаюсь,

Учусь постигнуть в каждом миге

Коммуной вздыбленную Русь.

Шептал бумаге карандаш,

Душа спросонок хрипло пела,

Не понимая праздник наш.

Прочтешь не в буквах, а в другом,

Что в той стране, где власть Советов,

Не пишут старым языком.

Меня насмешке не предашь,-

Лишь потому так неумело

Шептал бумаге карандаш.

Я умираю, гибну я!

Больную скорбь в груди храня,

Ты не оплакивай меня.

Холодный яд в душе моей.

И то, чем жил и что любил,

Я сам безумно отравил.

Прошел я счастье стороной.

Я видел пролитую кровь

И проклял веру и любовь.

Душа отравою полна.

И вот я гасну в тишине,

Но пред кончиной легче мне.

Я выше трепетных в пыли.

И пусть живут рабы страстей —

Противна страсть душе моей.

А жизнь есть песня похорон.

И вот я кончил жизнь мою,

Последний гимн себе пою.

Не плачь напрасно

Журавлей с синицами

И за всех молитеся

За судьбу греховную,

«Тебе и кормить нас,

Поделил им кашу

Смотрит божья мати

Просит на завалинке

Журавлей с синицами,

Хлеба и пшеницы

Все теребит мати,

В поле, за околицу,

Словно кони, топает,

Плакал на завалинке

Прилетал тут аист

Красным клювом боженьку,

В аистовом гнездышке,

И пошла сторонкой

Журавлей с синицами,

Что с богом катается

Услышьте мой знакомый голос вам.

Минуточку вниманья посвятите!

Чтоб благо послужило вам

И не оставило бы вас всегда,

Должны вы помогать тогда,

Когда друзья ваши, всего лишившись,

С тоской в душе приходят к вам

И просят помощи, стыдившись

Себя и вас, пришедши к вам!

Не откажите в этот час,

Не огорчайте их вы словом.

Уж не нашедши счастия в вас,

Не найдут ея и в новом,

Им проснувшемся, счастьи.

Не откажите в этот час

Тому, кто счастья ищет в вас!

Чтоб ты не мог навеки встать,

Землей холодной зарывают,

Где лишь бесчувственные спят.

Когда сюда к тебе придем.

И вместе с тем рукой привычной

Тебе венков мы накладем.

Могила будет в них сиять.

Друзья тебя не позабудут

И будут часто вспоминать.

И ожидай ты нас к себе.

Мы перетерпим горе с силой,

Быть может, скоро и придем к тебе.

Тянет меня твой задумчивый вздох.

Резвого внука подсолнечных лет.

С медом волосьев и бархатом рук.

Жизнь его в мире пригрезилась им.

Светлая дева в иконном углу.

Держит их внука она на руках.

Рыбаку — чтоб с рыбой невода,

Пахарю — чтоб плуг его и кляча

Доставали хлеба на года.

Из кувшинок также можно пить —

Там, где омут розовых туманов

Не устанет берег золотить.

И, впиваясь в призрачную гладь,

Чей-то взгляд, ревнивый и влюбленный,

На себе, уставшем, вспоминать.

Потому так и светлы всегда

Те, что в жизни сердцем опростели

Под веселой ношею труда.

И теперь рассказываю сам,

Соглядатай праздный, я ль не странен

Дорогим мне пашням и лесам.

Словно кто-то к родине отвык,

И с того, поднявшись над болотом,

В душу плачут чибис и кулик.

И ласканья свои.

На простор далеко.

Она ищет простор,

Но найти нелегко!

Где ты делась, скажи?

Будет жизнь вся твоя,

Лишь себя покажи!

Ты уж скрылась теперь

Чтобы снова светить, —

Так тебя мне найти,

Чтоб вновь юным мне быть!

Ее жизнь не нашла,

И найти нелегко!

Не спится мне. Такая лунность.

Еще как будто берегу

В душе утраченную юность.

Не называй игру любовью,

Пусть лучше этот лунный свет

Ко мне струится к изголовью.

Он обрисовывает смело,-

Ведь разлюбить не сможешь ты,

Как полюбить ты не сумела.

Вот оттого ты мне чужая,

Что липы тщетно манят нас,

В сугробы ноги погружая.

Что в этот отсвет лунный, синий

На этих липах не цветы —

На этих липах снег да иней.

Ты не меня, а я — другую,

И нам обоим все равно

Играть в любовь недорогую.

В лукавой страсти поцелуя,

Пусть сердцу вечно снится май

И та, что навсегда люблю я.

Выпивали под окнами квасу,

У церквей пред затворами древними

Поклонялись пречистому Спасу.

Пели стих о сладчайшем Исусе.

Мимо клячи с поклажею топали,

Подпевали горластые гуси.

Говорили страдальные речи:

«Все единому служим мы господу,

Возлагая вериги на плечи».

Для коров сбереженные крохи.

И кричали пастушки насмешливо:

«Девки, в пляску! Идут скоморохи!»

Снова родная земля

Движет под стены Кремля.

Зарево красных зарниц.

Спите, любимые братья,

В свете нетленных гробниц.

Стражем стоит у ворот.

Спите, любимые братья,

Мимо вас движется ратью

К зорям вселенским народ.

Не управлял планетой,

Не пелась песнь моя.

С рукой своей воздетой,

Что сумрачной порою

Которым все так

Как скромный мальчик

В своей расчистке,

Он много мыслил

Это не разгулье Стеньки!

Он никого не ставил

Лишь людской закон.

Лишь только прилегал

Страшны ль с ним

Кто к морю не привык:

Сойдя на материк,

Споет вам песню

«Только тот пловец,

В бореньях душу,

Открыл для мира наконец

Никем не виданную

Как хороши вы в лучах золотых,

И как печальны вы, капли ненастные,

Осенью черной на окнах сырых.

Как велики вы в глазах у других

И как вы жалки во мраке падения,

Нет утешенья вам в мире живых.

На душу грусти вы чувства тяжелого.

Тихо скользите по стеклам и бродите,

Точно как ищете что-то веселого.

С болью в душе вы свой век доживаете.

Милое прошлое, вам не забытое,

Часто назад вы его призываете.

Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?

Словно за деревню погулять ты вышел

Утонул в сугробе, приморозил ногу.

Не дойду до дома с дружеской попойки.

Распевал им песни под метель о лете.

Только не опавшим, а вовсю зеленым.

Как жену чужую, обнимал березку.

Значит, небо тучами изглодано.

Рваные животы кобыл,

Черные паруса воронов.

Из пургового кашля-смрада;

Облетает под ржанье бурь

Черепов златохвойный сад.

Это грабли зари по пущам.

Веслами отрубленных рук

Вы гребетесь в страну грядущего.

Лейте с радуги крик вороний!

Скоро белое дерево сронит

Головы моей желтый лист.

Или снится мне сон веселый —

Синей конницей скачет рожь,

Обгоняя леса и села?

Окна выбиты, настежь двери.

Даже солнце мерзнет, как лужа,

Которую напрудил мерин.

Чей черпак в снегов твоих накипь?

На дорогах голодным ртом

Сосут край зари собаки.

Здесь, с людьми бы теплей ужиться.

Бог ребенка волчице дал,

Человек съел дитя волчицы.

В этом бешеном зареве трупов?

Посмотрите: у женщин третий

Вылупляется глаз из пупа.

Не увидит ли помясистей кости.

Видно, в смех над самим собой

Пел я песнь о чудесной гостье.

Что светильники сисек жгут?

Если хочешь, поэт, жениться,

Так женись на овце в хлеву.

Тепли песней словесный воск.

Злой октябрь осыпает перстни

С коричневых рук берез.

В чашки рук моих злобу выплакать!

Не пора ль перестать луне

В небесах облака лакать?

Я, как вы, у людей в загоне.

Не нужны мне кобыл корабли

И паруса вороньи.

Вцепится в мои волоса, —

Половину ноги моей сам съем,

Половину отдам вам высасывать.

Лучше вместе издохнуть с вами,

Чем с любимой поднять земли

В сумасшедшего ближнего камень.

Не обижу ни козы, ни зайца.

Если можно о чем скорбеть,

Значит, можно чему улыбаться.

И разбойный нам близок свист.

Срежет мудрый садовник осень

Головы моей желтый лист.

Сгложет рощи октябрьский ветр.

Все познать, ничего не взять

Пришел в этот мир поэт.

Слушать сердцем овсяный хруст.

Глубже, глубже, серпы стихов!

Сыпь черемухой, солнце-куст!

Бегает, бегает, резвая, смелая.

Темная ночь молчаливо пугается,

Шалями тучек луна закрывается.

Ветер-певун с завываньем кликуш

Мчится в лесную дремучую глушь.

Роща грозится еловыми пиками,

Прячутся совы с пугливыми криками.

Машет колдунья руками костлявыми.

Звезды моргают из туч над дубравами.

Серьгами змеи под космы привешены,

Кружится с вьюгою страшно и бешено.

Пляшет колдунья под звон сосняка.

С черною дрожью плывут облака.

Ты поешь? Иль сердцу снится?

Свет от розовой иконы

На златых моих ресницах.

В голубином крыльев плеске,

Сон мой радостен и кроток

О нездешнем перелеске.

Слову с тайной не обняться.

Научи, чтоб можно было

Никогда не просыпаться.

Свиток годов на рогах.

Бил ее выгонщик грубый

На перегонных полях.

Мыши скребут в уголке.

Думает грустную луму

О белоногом телке.

Первая радость не прок.

И на колу под осиной

Шкуру трепал ветерок.

С той же сыновней судьбой,

Свяжут ей петлю на шее

И поведут на убой.

В землю вопьются рога.

Снится ей белая роща

И травяные луга.

Скирды солнца в водах лонных.

Я хотел бы затеряться

В зеленях твоих стозвонных.

Резеда и риза кашки.

И вызванивают в четки

Ивы — кроткие монашки.

Гарь в небесном коромысле.

С тихой тайной для кого-то

Затаил я в сердце мысли.

Рад и счастлив душу вынуть.

Я пришел на эту землю,

Чтоб скорей ее покинуть.

Край ты мой, пустырь,

Лес да монастырь.

А и всех-то пять.

Крыши их запенились

Ветер плесень сизую

Как метель, черемуха

Жисть твоя и быль,

Что под вечер путнику

Синь очей утративший во мгле,

Эту жизнь прожил я словно кстати,

Заодно с другими на земле.

Потому что многих целовал,

И, как будто зажигая спички,

Говорю любовные слова.

А в душе всегда одно и тож,

Если тронуть страсти в человеке,

То, конечно, правды не найдешь.

Не желать, не требовать огня,

Ты, моя ходячая березка,

Создана для многих и меня.

И томясь в неласковом плену,

Я тебя нисколько не ревную,

Я тебя нисколько не кляну.

Синь очей утративший во мгле,

И тебя любил я только кстати,

Заодно с другими на земле.

И тяжел несносный жар,

И от визга и от шума

В голове стоит угар.

К наковальне наклоняясь,

Машут руки кузнеца,

Сетью красной рассыпаясь,

Вьются искры у лица.

Взор отважный и суровый

Блещет радугой огней,

Словно взмах орла, готовый

Унестись за даль морей.

Куй, кузнец, рази ударом,

Пусть с лица струится пот.

Зажигай сердца пожаром,

Прочь от горя и невзгод!

Закали свои порывы,

Преврати порывы в сталь

И лети мечтой игривой

Ты в заоблачную даль.

Там вдали, за черной тучей,

За порогом хмурых дней,

Реет солнца блеск могучий

Над равнинами полей.

Тонут пастбища и нивы

В голубом сиянье дня,

И над пашнею счастливо,

Взвейся к солнцу с новой силой,

Загорись в его лучах.

Прочь от робости постылой.

Сбрось скорей постыдный страх.

Подымалась красна зорюшка,

Рассыпала ясной радугой

Сосны старые, могучие,

Наряжали сетки хвойные

В покрывала златотканые.

Отливала блестки алые,

И над озером серебряным

Камыши, склонясь, шепталися.

Уж из тех ли темных зарослей

Выплывала, словно зоренька,

И дробилась гладь зеркальная

На колечки изумрудные.

Посередь того ли озера,

Пролегла струя далекая

Лентой темной и широкою.

По ту сторону раздольную,

Где к затону молчаливому

Прилегла трава шелковая.

Наклонив головки нежные,

С ручейками тихозвонными.

Своих малых лебежатушек

Погулять на луг пестреющий,

Пощипать траву душистую.

И росинки серебристые,

Словно жемчуг, осыпалися.

Распускали волны пряные

И, как гости чужедальние,

Улыбались дню веселому.

По раздолью по широкому,

А лебедка белоснежная,

Не спуская глаз, дозорила.

Иль змея ползла равниною,

Гоготала лебедь белая,

Созывая малых детушек.

Под крыло ли материнское,

И когда гроза скрывалася,

Не видала оком доблестным,

Что от солнца золотистого

Надвигалась туча черная —

Расправлял крыло могучее

И бросал глазами молнии

На равнину бесконечную.

На пригорке у расщелины,

Как змея на солнце выползла

И свилась в колечко, грелася.

Как стрела на землю кинуться,

Но змея его заметила

И под кочку притаилася.

Он расправил когти острые

И, добычу поджидаючи,

Замер в воздухе распластанный.

Разглядели степь далекую,

И у озера широкого

Он увидел лебедь белую.

Отогнал седое облако,

И орел, как точка черная,

Стал к земле спускаться кольцами.

Оглянула гладь зеркальную

И на небе отражавшемся

Увидала крылья длинные.

Собралися детки малые

И под крылья схоронилися.

Как стрела на землю кинулся,

И впилися когти острые

Прямо в шею лебединую.

И ногами помертвелыми

Оттолкнула малых детушек.

Понеслись в густые заросли,

А из глаз родимой матери

Покатились слезы горькие.

Раздирал ей тело нежное,

И летели перья белые,

Словно брызги, во все стороны.

Камыши, склонясь, шепталися,

А под кочками зелеными

Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

Душа сжимается от боли.

Уж сколько лет не слышит поле

Петушье пенье, песий лай.

Утратил мирные глаголы.

Как оспой, ямами копыт

Изрыты пастбища и долы.

Визжат тачанки и телеги.

Ужель я сплю и вижу сон,

Что с копьями со всех сторон

Нас окружают печенеги?

Не сон, не сон, я вижу въявь,

Ничем не усыпленным взглядом,

Как, лошадей пуская вплавь,

Отряды скачут за отрядом.

Куда они? И где война?

Степная водь не внемлет слову.

Не знаю, светит ли луна

Иль всадник обронил подкову?

Страну родную в край из края,

Огнем и саблями сверкая,

Междоусобный рвет раздор.

Страшный, чудный звон.

В деревьях березь, в цветь — подснежник.

Откуда закатился он,

Тебя встревоживший мятежник?

Суровый гений! Он меня

Влечет не по своей фигуре.

Он не садился на коня

И не летел навстречу буре.

Сплеча голов он не рубил,

Не обращал в побег пехоту.

Одно в убийстве он любил —

Мы любим тех, что в черных масках,

А он с сопливой детворой

Зимой катался на салазках.

И не носил он тех волос,

Что льют успех на женщин томных, —

Он с лысиною, как поднос,

Глядел скромней из самых скромных.

Застенчивый, простой и милый,

Он вроде сфинкса предо мной.

Я не пойму, какою силой

Сумел потрясть он шар земной?

Крути свирепей, непогода,

Смывай с несчастного народа

Позор острогов и церквей.

Нас пестовали злые лапы.

На поприще крестьянских бед

Цвели имперские сатрапы.

Веками шли пиры за пиром,

И продал власть аристократ

Промышленникам и банкирам.

Народ стонал, и в эту жуть

Страна ждала кого-нибудь.

Повел нас всех к истокам новым.

Он нам сказал: «Чтоб кончить муки,

Берите все в рабочьи руки.

Для вас спасенья больше нет —

Как ваша власть и ваш Совет».

Куда глаза его глядели:

Пошли туда, где видел он

Освобожденье всех племен.

Не славят музы голос бед.

Из меднолающих громадин

Салют последний даден, даден.

Того, кто спас нас, больше нет.

Его уж нет, а те, кто вживе,

А те, кого оставил он,

Страну в бушующем разливе

Должны заковывать в бетон.

Их смерть к тоске не привела.

Они творят его дела.

У норы свернулася в кольцо.

Тонкой прошвой кровь отмежевала

На снегу дремучее лицо.

Колыхалася в глазах лесная топь.

Из кустов косматый ветер взбыстрил

И рассыпал звонистую дробь.

Мокрый вечер липок был и ал.

Голова тревожно подымалась,

И язык на ране застывал.

На губах — как прелая морковь.

Пахло инеем и глиняным угаром,

А в ощур сочилась тихо кровь.

Протяжен и глух.

Кто же сердце порадует?

Кто его успокоит, мой друг?

Я смотрю и смотрю на луну.

Вот опять петухи кукарекнули

В обосененную тишину.

И летающих звезд благодать.

Загадать бы какое желание,

Да не знаю, чего пожелать.

Проклиная удел свой и дом?

Я хотел бы теперь хорошую

Видеть девушку под окном.

И словами и чувствами новыми

Успокоила сердце и грудь.

Принимая счастливый удел,

Я над песней не таял, не млел

И с чужою веселою юностью

О своей никогда не жалел.

Тебя я вижу вновь

Чрез долгую и хладную

Мне дорогую руку

И говорю, как прежде,

Мне любо на тебя

И приласкай немного.

А ты ли это, ты ли?

Загнанная, в мыле.

К земле любимой

В жемчуге кокошник в небо запрокинула, —

Ой, как выходила Марфа за ворота,

Письменище черное из дулейки вынула.

Замахали кружевом полотнища зорние;

Услыхали ангелы голос человечий,

Отворили наскоро окна-ставни горние.

«Ой ли, внуки Васькины, правнуки Микулы!

Грамотой московскою извольно повелено

Выгомонить вольницы бражные загулы!»

Бороды, как молнии, выпячили грозно:

«Что нам Московия — как поставник блинный!

Там бояр-те жены хлыстают загозно!»

Левой помахала каблучком сафьяновым.

«Быть так, — кротко молвила, черны брови сдвинула, —

Не ручьи — брызгатели выцветням росяновым. «

Царь московский антихриста вызывает:

«Ой, Виельзевуле, горе мое, горе,

Новгород мне вольный ног не лобызает!»

В пучеглазых бельмах исчаведье ада.

«Побожися душу выдать мне порукой,

Иначе не будет с Новгородом слада!»

Дал ему перо — от молнии стрелу.

Чиркнул царь кинжалищем локоток,

Расчеркнулся и зажал руку в полу.

«А и сроку тебе, царь, даю четыреста лет!

Как пойдет на Москву заморский Иуда,

Тут тебе с Новгородом и сладу нет!»

Задает ему царь хитрой спрос.

Говорит сатана зыком черных згит:

«Этот ответ с собой ветер унес. «

Собирались стрельцы из дальных слобод;

Кони ржали, сабли звякали,

Глас приказный чинно слухал народ.

Царь пожаловал бочку с вином.

Бабы подолами слезы утирали, —

Кто-то воротится невредим в дом?

«Берегись ты теперь, гордый Новоград!»

Пики тенькали, кони топали, —

Никто не пожалел и не обернулся назад.

«А и будет пир на красной браге!

Послал я сватать неучтивых семей,

Всем подушки голов расстелю в овраге».

Моему ль уму судить суд тебе.

Тебе власть дана, тебе воля дана,

Ты челом лишь бьешь одноей судьбе. «

Рукавом горючи слезы утирала;

За окошко она наклонилась,

Голубей к себе на колени сзывала.

Солетайте-ко в райский терем,

Вертайтесь в земное логово,

Стучитесь к новоградским дверям!»

Золотыми письменами рубленное;

Села Марфа за расшитою тесьмой:

«Уж ты, счастье ль мое загубленное!»

«Не гони метлой тучу вихристу;

Как московский царь на кровавой гульбе

Продал душу свою антихристу. «

Не пора ли нам, ребята, взяться за ум,

Исполнить святой Марфин завет:

Заглушить удалью московский шум?

Отошлем дикомытя с потребою царю:

Чтоб не застил он новоградскую зарю.

Разбуди Садко с Буслаем на-торгаш!

Выше, выше, вихорь, тучи подыми!

Ой ты, Новгород, родимый наш!

А пойдемте стольный Киев звать!

Ой ли вы, с Кремля колокола,

А пора небось и честь вам знать!

Вспеним белую попончу,

Загудит наш с веча колокол, как встарь,

Тут я, ребята, и покончу.

Босая, с подтыками, по росе бродила.

Плакала родимая в купырях от боли.

Охнула кормилица, тут и породила.

Зори меня вешние в радугу свивали.

Сутемень колдовная счастье мне пророчит.

Выбираю удалью и глаза и брови.

Да к судьбе-разлучнице след свой заметаю.

Свет луны во все концы.

Вот опять вдруг зарыдали

Да любимая навек,

По которой ездил много

Всякий русский человек.

Звоны мерзлые осин.

У меня отец — крестьянин,

Ну, а я — крестьянский сын.

И на то, что я поэт.

Эту чахленькую местность

Не видал я много лет.

Этот край и эту гладь,

Тот почти березке каждой

Ножку рад поцеловать.

Если с венкой в стынь и звень

Будет рядом веселиться

Юность русских деревень.

Знать, с того под этот вой

Не одна лихая слава

В голубой купается пыли.

В эту ночь никто не отгадает,

Отчего кричали журавли.

В эту ночь к зеленому затону

Прибегла она из тростника.

Золотые космы по хитону

Разметала белая рука.

Прибегла, в ручей взглянула прыткий,

Опустилась с болью на пенек.

И в глазах завяли маргаритки,

Как болотный гаснет огонек.

На рассвете с вьющимся туманом

Уплыла и скрылася вдали.

И кивал ей месяц за курганом,

В голубой купаяся пыли.

Живой души не перестроить ввек.

Никогда с собой я не полажу,

Чужой я человек.

Так и клонит в сон.

Протяжный ветр рыдает,

Своей верхушкой черной

Он просто столб позорный —

На нем бы вешать

Иль отдать на слом.

Меня повесить нужно,

Скрестив мне руки за спиной:

За то, что песней

Хриплой и недужной

Что если был бы в силе,

То всем бы петухам

Я выдрал потроха,

Ночьми не голосили.

Что сам я петухом

Перед рассветом края,

Отцовские заветы попирая,

Как будто бы кабан,

Которого зарезать собрались.

На небе не видать.

Выдергивая нитку из кудели,

Ведет беседу мать.

Внимает той беседе,

С лежанки свесив

И как я их прищурю,

Из сказочной поры:

А мать — как ведьма

С киевской горы.

Но только мысли

В ушах могильный

С рыданьем дальних

Я веки мертвому себе

Два медных пятачка.

Могильщику теплее станет, —

Себя сивухой остаканит.

Но одолеть не мог никак

Золотятся листья вялых ив.

Выхожу я на высокий берег,

Где покойно плещется залив.

Две луны, рога свои качая,

Замутили желтым дымом зыбь.

Гладь озер с травой не различая,

Тихо плачет на болоте выпь.

В этом голосе обкошенного луга

Слышу я знакомый сердцу зов.

Ты зовешь меня, моя подруга,

Погрустить у сонных берегов.

Много лет я не был здесь и много

Встреч веселых видел и разлук,

Но всегда хранил в себе я строго

Нежный сгиб твоих туманных рук.

Голубей целующий в уста, —

Тонкий стан с медлительной походкой

Я любил в тебе, моя мечта.

Я бродил по городам и селам,

Я искал тебя, где ты живешь,

И со смехом, резвым и веселым,

Часто ты меня манила в рожь.

За оградой монастырской кроясь,

Я вошел однажды в белый храм:

Синею водою солнце моясь,

Свой орарь мне кинуло к ногам.

Я стоял, как инок, в блеске алом,

Вдруг сдавила горло тишина.

Ты вошла под черным покрывалом

И, поникнув, стала у окна.

Ты сходила в благовонье свеч.

И не мог я, ласково дрожащий,

Не коснуться рук твоих и плеч.

Я хотел сказать тебе так много,

Что томило душу с ранних пор,

Но дымилась тихая дорога

В незакатном полыме озер.

Ты взглянула тихо на долины,

Где в траве ползла кудряво мгла.

И упали редкие седины

С твоего увядшего чела.

Чуть бледнели складки от одежды,

И, казалось, в русле темных вод, —

Уходя, жевал мои надежды

Твой беззубый, шамкающий рот.

Как крыло, прильнув к ее ногам,

Новый короб чувства я навьючил

И пошел по новым берегам.

Безо шва стянулась в сердце рана,

Страсть погасла, и любовь прошла.

Но опять пришла ты из тумана

И была красива и светла.

Ты шепнула, заслонясь рукою:

«Посмотри же, как я молода.

Это жизнь тебя пугала мною,

Я же вся как воздух и вода».

В голосах обкошенного луга

Слышу я знакомый сердцу зов.

Ты зовешь меня, моя подруга,

Погрустить у сонных берегов.

В лапоточках, словно тень,

Ходит милостник Микола

Мимо сел и деревень.

Стягловица в две тесьмы,

Он идет, поет негромко

Даль холодная впила;

Загораются, как зори,

В синем небе купола.

Дремлет ряд плакучих ив,

И, как шелковые четки,

Веток бисерный извив.

Пот елейный льет с лица:

«Ой ты, лес мой, хороводник,

Роща елей и берез.

По кустам зеленым лугом

Льнут охлопья синих рос.

Белой пеной из озер.

За сухим посошником,

Словно мягким рушником.

По селеньям, пустырям:

«Я, жилец страны нездешной,

Прохожу к монастырям».

Спорынья кадит туман:

«Помолюсь схожу за здравье

Где зовут его в беде,

И с земли гуторит с богом

В белой туче-бороде.

Приоткрыв окно за рай:

«О мой верный раб, Микола,

Обойди ты русский край.

Скорбью вытерзанный люд.

Помолись с ним о победах

И за нищий их уют».

Говорит, завидя сход:

«Я пришел к вам, братья, с миром —

Исцелить печаль забот.

Тянет с посохом сума.

Собирайте милость божью

Спелой рожью в закрома».

Осень рощи подожгла.

Собирает странник тварей,

Кормит просом с подола.

Прячьтесь, звери, в терему.

Темный бор, — щекочут свахи, —

Открывай, земля, им грудь!

Я — слуга давнишний богов —

В божий терем правлю путь».

Протянулся в райский сад;

Словно космища кудесниц,

Звезды в яблонях висят.

В алых ризах кроткий Спас;

Помолись ему за нас».

У окошка божья мать

Голубей сзывает к дверям

Рожь зернистую клевать.

Колос — жизненный полет».

Пахнет жней веселых пот.

Ели словно купина.

По лощинам черных пашен —

Пряжа выснежного льна.

Пахаря трясут лузгу,

В честь угодника Миколы

Сеют рожью на снегу.

В вечереющий покос,

На снегу звенят колосья

Под косницами берез.

Ты, как ветер, затих и присел.

Вот сдавили за шею деревню

Каменные руки шоссе.

Заметалась звенящая жуть.

Здравствуй ты, моя чёрная гибель,

Я навстречу к тебе выхожу!

Окрестил нас как падаль и мразь.

Стынет поле в тоске волоокой,

Телеграфными столбами давясь.

И легка ей чугунная гать.

Ну да что же? Ведь нам не впервые

И расшатываться и пропадать.

Это песня звериных прав.

. Так охотники травят волка,

Зажимая в тиски облав.

Кто-то спустит сейчас курки.

Вдруг прыжок. и двуного недруга

Раздирают на части клыки.

Ты не даром даёшься ножу!

Как и ты, я, отвсюду гонимый,

Средь железных врагов прохожу.

И хоть слышу победный рожок,

Но отпробует вражеской крови

Мой последний, смертельный прыжок.

Упаду и зароюсь в снегу.

Всё же песню отмщенья за гибель

Пропоют мне на том берегу.

Какая боль, какая жалость!

Знать, только ивовая медь

Нам в сентябре с тобой осталась.

Твое тепло и трепет тела.

Как будто дождик моросит

С души, немного омертвелой.

Иная радость мне открылась.

Ведь не осталось ничего,

Как только желтый тлен и сырость.

Для тихой жизни, для улыбок.

Так мало пройдено дорог,

Так много сделано ошибок.

Так было и так будет после.

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости.

И отшумим, как гости сада.

Коль нет цветов среди зимы,

Так и грустить о них не надо.

Пальцы в рот — и веселый свист.

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист.

Много в жизни смешных потерь.

Стыдно мне, что я в бога верил.

Горько мне, что не верю теперь.

Все сжигает житейская мреть.

И похабничал я и скандалил

Для того, чтобы ярче гореть.

Роковая на нем печать.

Розу белую с черною жабой

Я хотел на земле повенчать.

Эти помыслы розовых дней.

Но коль черти в душе гнездились —

Значит, ангелы жили в ней.

Отправляясь с ней в край иной,

Я хочу при последней минуте

Попросить тех, кто будет со мной,-

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

И о чем не думал много лет,

Походить я стал на Дон-Жуана,

Как заправский ветреный поэт.

Каждый день я у других колен.

Каждый день к себе теряю жалость,

Не смиряясь с горечью измен.

Билось в чувствах нежных и простых,

Что ж ищу в очах я этих женщин —

Легкодумных, лживых и пустых?

Я всегда отмечен был тобой.

На душе холодное кипенье

И сирени шелест голубой.

И все то же слышно сквозь туман,—

За свободу в чувствах есть расплата,

Принимай же вызов, Дон-Жуан!

Вижу я, что мне одно и то ж —

Чтить метель за синий цветень мая,

Звать любовью чувственную дрожь.

И с того у многих я колен,

Чтобы вечно счастье улыбалось,

Не смиряясь с горечью измен.

Где слышны вопли и рыданья,

Чужую разделить печаль

И муки тяжкого страданья.

Отраду в жизни, упоенье,

И там, наперекор судьбе,

Искать я буду вдохновенья.

Села давнишний житель,

Что видел я в краю.

Хомутный запах дегтя,

Лампады кроткий свет.

Что я сберег те

Все ощущенья детских лет.

Костер метели белой.

Лежанка, бабка, кот.

И бабка что-то грустное

И крестя свой рот.

Как будто бы плясали мертвецы.

Вела войну с японцем,

Черных дел России.

Где мужики косили,

Где сеяли свой хлеб,

Была моя страна.

Что мужики роптали,

Бранились в черта,

В бога и в царя.

Лишь улыбались дали

С рифмой я схлестнулся.

От сонма чувств

Коль этот зуд проснулся,

Всю душу выплещу в слова.

Теперь вы как в тумане.

И помню, дед мне

С грустью говорил:

Ну, а если тянет —

Но больше про кобыл».

Влеченьем к музе сжатом,

В тайной тишине,

Известным и богатым

И будет памятник

Стоять в Рязани мне.

Взлюбил я до печенок

Лучшей из девчонок,

Достигнув возраста, женюсь.

Года меняют лица —

Стал первокласснейший поэт

Пошел скитаться я

Средь разных стран,

Не веря встречам,

Не томясь разлукой,

Считая мир весь за обман.

Я понял, что такое слава.

Вошла, как горькая отрава.

И без меня в достатке дряни.

Пускай я сдохну,

Не ставьте памятник в Рязани!

И снисходительность дворянства.

Так принимай, Москва,

Кто кого возьмет!

И вот в стихах моих

В салонный вылощенный

Мочой рязанская кобыла.

Привычка к Лориган

Ведь мы его того-с.

В годах такое было,

Всего не рассказать:

На смену царщине

С величественной силой

Рабочая предстала рать.

По чужим пределам,

В юбчонке белой

Стоит береза над прудом.

У женщин не найдешь.

С полей обрызганные солнцем

Везут навстречу мне

Но вот проходит

Баба, не взглянув.

Я чувствую во всю спину.

Ужели не узнала?

Пускай себе пройдет.

Страдальчески так рот.

Надвинув ниже кепи,

Чтобы не выдать

Хожу смотреть я

Как звенит ручей.

Пора приняться мне

Чтоб озорливая душа

Уже по-зрелому запела.

К славе привела

Родная русская кобыла.

Там перед иконой молится старушка.

Сын в краю далеком родину спасает.

А в глазах усталых расцветают грезы.

Где лежит убитым сын ее героем.

А в руках застывших вражеское знамя.

Голову седую на руки склонила.

А из глаз, как бисер, сыплются слезинки.

На гумно молотить:

На гумне вперебой

Тут и солод с мукой,

И на свадьбу вино.

Тучен колос сухой —

Будет брага хмельна.

Ночь, а как будто ясно,

Так ведь всегда прекрасно.

Ночь, а как будто ясно,

И на устах невинных

Море голосов воробьиных.

Светит — хоть кинься в воду.

Я не хочу покоя

В синюю эту погоду.

Ах, у луны такое

Светит — хоть кинься в воду.

Эти уста не устали.

Эти уста, как в струях,

Жизнь утолят в поцелуях.

Милая, ты ли? та ли?

Розы ль мне то нашептали?

Близко, а может, гдей-то

Плачет веселая флейта.

В тихом вечернем гуде

Чту я за лилии груди.

Плачет веселая флейта,

Сам я не знаю, что будет.

Горе вместе с тоской заградили мне путь;

Будто с радостью жизнь навсегда разлучена,

От тоски и от ран истомилася грудь.

Незавидная мне в жизни выпала доля.

Уж и так в жизни много всего я терпел,

Изнывает душа от тоски и от горя.

А дойду — только слышатся вздохи да слезы,

Вдруг наступит гроза, сильный гром загремит

И разрушит волшебные, сладкие грезы.

Не ропщу на свою незавидную долю.

Не страдает душа от тоски и от ран,

Не поможет никто ни страданьям, ни горю.

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

Ты, земля! И вы, равнин пески!

Перед этим сонмом уходящим

Я не в силах скрыть своей тоски.

Все, что душу облекает в плоть.

Мир осинам, что, раскинув ветви,

Загляделись в розовую водь.

Много песен про себя сложил,

И на этой на земле угрюмой

Счастлив тем, что я дышал и жил.

Мял цветы, валялся на траве,

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Не звенит лебяжьей шеей рожь.

Оттого пред сонмом уходящим

Я всегда испытываю дрожь.

Этих нив, златящихся во мгле.

Оттого и дороги мне люди,

Что живут со мною на земле.

Тянуло к незнакомым странам,

И больше всех лишь ты, Кавказ,

Звенел загадочным туманом.

Слагал душой своей опальной:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной».

Нам рассказал про Азамата,

Как он за лошадь Казбича

Давал сестру заместо злата.

Кипенья желтых рек достоин,

Он, как поэт и офицер,

Был пулей друга успокоен.

Как наша дань персидской хмари,

В подножии большой горы

Он спит под плач зурны и тари.

Пришел, не ведая причины:

Родной ли прах здесь обрыдать

Иль подсмотреть свой час кончины!

О них, ушедших и великих.

Их исцелял гортанный шум

Твоих долин и речек диких.

И от друзей сюда бежали,

Чтоб только слышать звон шагов

Да видеть с гор глухие дали.

Бежал, навек простясь с богемой,

Зане созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

Есть Маяковский, есть и кроме,

Но он, их главный штабс-маляр,

Поет о пробках в Моссельпроме.

Его стихи как телогрейка,

Но я их вслух вчера прочел —

И в клетке сдохла канарейка.

Они под хладным солнцем зреют.

Бумаги даже замарать

И то, как надо, не умеют.

Тебе промолвил ненароком,

Ты научи мой русских стих

Кизиловым струиться соком.

Я мог прекраснейшей поэмой

Забыть ненужную тоску

И не дружить вовек с богемой.

Я мог твердить в свой час прощальный:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной».

Пролил пальцы багрянец.

В темной роще, по поляне,

Плачет смехом бубенец.

Серебром покрылся мох.

Через прясла и овины

Кажет месяц белый рог.

Развевая пенный пот,

Скачет бешеная тройка

На поселок в хоровод.

На красавца сквозь плетень.

Парень бравый, кучерявый

Ломит шапку набекрень.

Зори вешние горят.

С бубенцами говорят.

Желтых туч медовый дым.

Грезит ночь. Уснули люди,

Только я тоской томим.

Сладкий дым вдыхает бор.

За кольцо небесных трещин

Тянет пальцы косогор.

Четко хлюпает вода,

А из туч глядит, как капля,

Той звездой поджечь леса

И погинуть вместе с ними,

Как зарница в небеса.

И легкий шептал ветерок.

Знай, никому не нужен

Неба зеленый песок.

Всюду везде одни.

Ты, как весну по дубраве,

Пьешь свои белые дни.

Нежные души ласкать,

Но не допустит нас к раю

Наша земная печать.

Путь наш задумчив и прост.

Даст нам приют за холмами

Грязью покрытый погост.

Хлебной брагой льет теплынь.

Солнца струганые дранки

От вихлистого приволья

Гнутся травы, мнется лист.

Пьяный пах медовых сот.

Берегись, коли не ловок:

Вихорь пылью разметет.

Бабий крик, как поутру.

Не твоя ли шаль с каймою

Зеленеет на ветру?

Лад веселый на пыжну.

Запевай, как Стенька Разин

Утопил свою княжну.

Разметала ал наряд?

Не суди молитвой строгой

Напоенный сердцем взгляд.

Облетевший тополь серебрист и светел.

И такой родимый, и такой далекий.

Где ты, моя липа? Липа вековая?

Выходил к любимой, развернув тальянку.

Под чужую песню и смеюсь и плачу.

Снег быстро тает,

Святы песни и псалмы.

Льется солнечное масло

На зеленые холмы.

Что легка твоя стопа,

Не одна ведет нас к раю

Но в одном лишь счастья нет:

Он закован в белом плаче

Разгадавших новый свет.

Из церковных кирпичей;

Те палаты — казематы

Да железный звон цепей.

Не зови любить и жить.

Я пойду по той дороге

Буйну голову сложить.

Лебеды и не искать следа.

Со снопом волос твоих овсяных

Отоснилась ты мне навсегда.

Нежная, красивая, была

На закат ты розовый похожа

И, как снег, лучиста и светла.

Имя тонкое растаяло, как звук,

Но остался в складках смятой шали

Запах меда от невинных рук.

Как котенок, моет лапкой рот,

Говор кроткий о тебе я слышу

Водяных поющих с ветром сот.

Что была ты песня и мечта,

Всё ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи —

К светлой тайне приложил уста.

Лебеды и не искать следа.

Со снопом волос твоих овсяных

Отоснилась ты мне навсегда.

Россия, родина моя!

Ты как колдунья дали мерила,

И был как пасынок твой я.

Боец забыл отвагу смелую,

Пророк одрях и стал слепой.

О, дай мне руку охладелую —

Идти единою тропой.

Пойдем, пойдем, царевна сонная,

К веселой вере и одной,

Где светит радость испоконная

Не клонь главы на грудь могутную

И не пугайся вещим сном.

О, будь мне матерью напутною

В моем паденье роковом.

Вечно странствующий странник.

Об ушедшем над прудом

Пусть тоскует конопляник.

Обо мне поют крапивой, —

Брызжет полночью дуга,

Даже шапки не докинуть.

Песне тайна не дана,

Где ей жить и где погинуть.

В отчий дом ведут дороги.

Повезут глухие дроги

Поговорка есть в народе:

Даже пес в хозяйский двор

Издыхать всегда приходит.

Жил и не жил бедный странник…

В синий вечер над прудом

Не листопад златит холмы.

С голубизны незримой кущи

Струятся звездные псалмы.

На легкокрылых облаках,

Идет возлюбленная Мати

С Пречистым Сыном на руках.

Распять воскресшего Христа:

«Ходи, мой сын, живи без крова,

Зорюй и полднюй у куста».

Я вызнавать пойду с тоской,

Не Помазуемый ли Богом

Стучит берестяной клюкой.

И не замечу в тайный час,

Что в елях — крылья херувима,

А под пеньком — голодный Спас.

Что там будет со мной впереди,

Что там. счастье, иль веет печалью,

Или отдых для бедной груди.

Снова будут печалить меня,

Наносить сердцу скорбные раны

И опять снова жечь без огня.

Загорается, вижу, заря —

Это смерть для печальной земли,

Это смерть, но покой для меня.

Я презренья к тебе не таю,

Но люблю я твой взор с поволокой

И лукавую кротость твою.

И, пожалуй, увидеть я рад,

Как лиса, притворившись мертвой,

Ловит воронов и воронят.

Только как бы твой пыл не погас?

На мою охладевшую душу

Натыкались такие не раз.

Ты лишь отзвук, лишь только тень.

Мне в лице твоем снится другая,

У которой глаза — голубень.

И, пожалуй, на вид холодна,

Но она величавой походкой

Всколыхнула мне душу до дна.

И не хочешь пойти, да пойдешь,

Ну, а ты даже в сердце не вранишь

Напоенную ласкою ложь.

Я смущенно откроюсь навек:

Если б не было ада и рая,

Их бы выдумал сам человек.

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Сердце, тронутое холодком,

И страна березового ситца

Не заманит шляться босиком.

Расшевеливаешь пламень уст

О, моя утраченная свежесть,

Буйство глаз и половодье чувств!

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Тихо льется с кленов листьев медь.

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Я люблю другую, только не тебя.

Не тебя я вижу, не к тебе пришел.

Просто захотелось заглянуть в окно.

Не напрасно шла гроза.

Кто-то тайный тихим светом

Напоил мои глаза.

Отгрустил я в синей мгле

О прекрасной, но нездешней,

Не тревожит звездный страх.

Полюбил я мир и вечность

Как родительский очаг.

Все тревожное светло.

Плещет рдяный мак заката

На озерное стекло.

Рвется образ с языка:

Лижет красного телка.

Не от ветра море синее кипит.

Снятся деду иорданские брега.

Чрез озера перекинуты мосты.

Бродит отрок, сын Иосифа, Исус.

Кличет утиц он и рыбешек зовет:

Научите меня разуму-уму».

Тихо льется их беседа-разговор.

Подает ли свой подводный голосок:

Мы пришли к тебе с поклоном на допрос

Наша тайна отразилась в небесах».

Не торговец я на слова.

Запрокинулась и отяжелела

Золотая моя голова.

Как же смог я ее донести?

Брошу все. Отпущу себе бороду

И бродягой пойду по Руси.

Перекину за плечи суму,

Оттого что в полях забулдыге

Ветер больше поет, чем кому.

И, тревожа вечернюю гладь,

Буду громко сморкаться в руку

И во всем дурака валять.

Лишь забыться и слушать пургу,

Оттого что без этих чудачеств

Я прожить на земле не могу.

Я девушку ласкать.

Ах, лишь одну люблю я,

Забыв любовь земную,

На небе божью мать.

В душе поет весна.

Ах, часто в келье темной

Я звал ее с иконы

К себе на ложе сна.

В веселый ночи мрак

Она как тень сходила

И в рот сосцы струила

Младенцу на руках.

Она шептала мне:

«Смирись, моя услада,

Мы встретимся у сада

В небесной стороне».

Брюхом к земле прилипли вы.

Нынче луну с воды

В реки на наших полях.

Да здравствует революция

На земле и на небесах!

Сеем пурговый свист.

Что нам слюна иконная

В наши ворота в высь?

Белого стада горилл?

Взвихренной конницей рвется

К новому берегу мир.

В заговоре с ними, —

Мы его всей ратью

На штыках подымем.

Друг их черной силы, —

Мы его с лазури

Камнями в затылок.

Все дороги взмесим,

Бубенцом мы землю

К радуге привесим.

О полях и рощах

Сверкающий бич над смерчом.

Кто хочет свободы и братства,

Тому умирать нипочем.

Кому ненавистен туман,

Тот солнце корявой рукою

Сорвет на златой барабан.

Лить зов над озерами сил —

На тени церквей и острогов,

На белое стадо горилл.

Почуют свой чаемый град,

И черное небо хвостами,

Хвостами коров вспламенят.

Новый берег недалек.

Волны белыми когтями

Золотой скребут песок.

Миллионом брызнет лун.

Сердце — свечка за обедней

Пасхе массы и коммун.

Мы идем сплотить весь мир.

Мы идем, и пылью вьюжной

Тает облако горилл.

Сквозь белесость и туман

Наш небесный барабанщик

Лупит в солнце-барабан.

Или солью выцвела вода?

Ты поешь, и песня оголтелая

Бреговые вяжет повода.

Водяные зерна на муку.

Голубой простор и золото

Опоясали твою тоску.

Загорелый взмах твоей руки.

Все равно — Архангельском иль Умбою

Проплывать тебе на Соловки.

Видишь ты погорбившийся скит.

Подпевает тебе жалоба

Об изгибах тамошних ракит.

Над водою, спихивая день.

Но спокойно светит вместо месяца

Отразившийся на облаке тюлень.

Месяц как сырный кусок.

Только не с пищею связано

Сердце, больной уголок.

Что так шуршит на зубу.

Жду я веселого, светлого,

Как молодую судьбу.

Душу больную мою,

Но и на гроб мне положат

С квасом крутую кутью.

Тих мой край после бурь, после гроз,

И душа моя — поле безбрежное —

Дышит запахом меда и роз.

Но того, что прошло, не кляну.

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну.

И пропали под дьявольский свист.

А теперь вот в лесной обители

Даже слышно, как падает лист.

Все спокойно впивает грудь.

Стой, душа, мы с тобой проехали

Через бурный положенный путь.

Что случилось, что сталось в стране,

И простим, где нас горько обидели

По чужой и по нашей вине.

Только жаль на тридцатом году —

Слишком мало я в юности требовал,

Забываясь в кабацком чаду.

Так же гнется, как в поле трава.

Эх ты, молодость, буйная молодость,

Минуты горькие бывают,

Готов все чувства изливать,

И звуки сами набегают.

И тоска бесконечных равнин,-

Вот что видел я в резвую юность,

Что, любя, проклинал не один.

И тележная песня колес.

Ни за что не хотел я теперь бы,

Чтоб мне слушать ее привелось.

И очажный огонь мне не мил,

Даже яблонь весеннюю вьюгу

Я за бедность полей разлюбил.

И в чахоточном свете луны

Через каменное и стальное

Вижу мощь я родной стороны.

Волочиться сохой по полям!

Нищету твою видеть больно

И березам и тополям.

Может, в новую жизнь не гожусь,

Но и все же хочу я стальною

Видеть бедную, нищую Русь.

В сонме вьюг, в сонме бурь и гроз,

Ни за что я теперь не желаю

Слушать песню тележных колес.

От воды туман и сырость.

Колесом за сини горы

Солнце тихое скатилось.

Ей сегодня примечталось,

Что совсем-совсем немного

Ждать зимы седой осталось.

Увидал вчера в тумане:

Рыжий месяц жеребенком

Запрягался в наши сани.

Не забыть мне тебя никогда,-

Слишком были такими недавними

Отзвучавшие в сумрак года.

Наше поле, луга и лес,

Принакрытые сереньким ситцем

Этих северных бедных небес.

И пропасть не хотел бы в глуши,

Но, наверно, навеки имею

Нежность грустную русской души.

С их курлыканьем в тощие дали,

Потому что в просторах полей

Они сытных хлебов не видали.

Да ракитник, кривой и безлистый,

Да разбойные слышали свисты,

От которых легко умереть.

Все равно не могу научиться,

И под этим дешевеньким ситцем

Ты мила мне, родимая выть.

Уж не юные веют года.

Низкий дом с голубыми ставнями,

Не забыть мне тебя никогда.

Ты меня не спрашивай о нем.

Я в твоих глазах увидел море,

Полыхающее голубым огнем.

Не возил я шелк туда и хну.

Наклонись своим красивым станом,

На коленях дай мне отдохнуть.

Для тебя навеки дела нет,

Что в далеком имени — Россия —

Я известный, признанный поэт.

При луне собачий слышу лай.

Разве ты не хочешь, персиянка,

Увидать далекий синий край?

Ты меня, незримая, звала.

И меня твои лебяжьи руки

Обвивали, словно два крыла.

И хоть прошлой жизни не кляну,

Расскажи мне что-нибудь такое

Про твою веселую страну.

Напои дыханьем свежих чар,

Чтобы я о дальней северянке

Не вздыхал, не думал, не скучал.

Я тебе придумаю о нем.

Все равно — глаза твои, как море,

Голубым колышутся огнем.

В руках зажатые монеты.

Когда-то славный был пастух,

Теперь поет про многи лета.

А вон старушка из угла,

Что слезы льет перед иконой,

Она любовь его была

И пьяный сон в меже зеленой.

На свитках лет сухая пыль.

Былого нет в заре куканьшей.

И лишь обгрызанный костыль

В его руках звенит, как раньше.

Она чужда ему теперь,

Забыла звонную жалейку.

И как пойдет, спеша, за дверь,

Подаст в ладонь ему копейку.

Он не посмотрит ей в глаза,

При встрече глаз больнее станет,

Но, покрестясь на образа,

Рабу по имени помянет.

Темный бор не шумит.

Соловей не поет,

И дергач не кричит.

Ручеек лишь журчит.

Своим блеском луна

Все вокруг серебрит.

В природе все спит.

Своим блеском луна

Все вокруг серебрит.

Затихла шумная волна,

Погасло солнце, и над миром

Плывет задумчиво луна.

Долина тихая внимает

Журчанью мирного ручья.

И темный лес, склоняясь, дремлет

Под звуки песни соловья.

Внимая песням, с берегами,

Ласкаясь, шепчется река.

И тихо слышится над нею

Веселый шелест тростника.

С златной тучки глядит Саваоф.

Хлесткий ветер в равнинную синь

Катит яблоки с тощих осин.

С журавлиной тоской сентября!

Смолкшим колоколом над прудом

Опрокинулся отчий дом.

Те же реки и те же стада.

Только ивы над красным бугром

Обветшалым трясут подолом.

Уж кому-то не петь на холму.

Мирно грезит родимый очаг

О погибших во мраке плечах.

Месяц месит кутью на полу.

Но тревожит лишь помином тишь

Из запечья пугливая мышь.

Хоть до крови, хоть до боли.

Не в ладу с холодной волей

Кипяток сердечных струй.

Средь веселых не для нас.

Понимай, моя подружка,

На земле живут лишь раз!

Посмотри: во мгле сырой

Месяц, словно желтый ворон,

Кружит, вьется над землей.

Песню тлен пропел и мне.

Видно, смерть мою почуял

Тот, кто вьется в вышине.

Умирать так умирать!

До кончины губы милой

Я хотел бы целовать.

Не стыдясь и не тая,

В нежном шелесте черемух

Легкой пеной не погас —

Пей и пой, моя подружка:

На земле живут лишь раз!

Твой голубой живот.

Златое солнышко, как пуп,

Глядит в Каспийский рот.

Лучи, ты ловишь нас

И вершами бросаешь дни

В зрачки озерных глаз.

Не заплывает сом.

Не втащит неводом заря

Меня в твой тихий дом.

Взбурли всю хлябь и водь,

Смолой кипящею восток

Пролей на нашу плоть.

Людскую страсть и стыд.

Взнеси, как голубя, меня

В твой в синих рощах скит.

Еще и солнце не погасло.

Заря молитвенником красным

Пророчит благостную весть.

О верю, верю, счастье есть.

Волнуйся, неуемный ветер!

Блажен, кто радостью отметил

Твою пастушескую грусть.

Звени, звени, златая Русь.

И на волне звезды сиянье.

Люблю я ропот буйных вод.

С каждой ночью я тоскую все сильней, сильней.

Понесут с могильным пеньем хоронить меня.

И сожмется твое сердце от тоски немой.

И застыли мои слезы в бисер жемчугов.

Ты надень его на шею в память дней моих!

Ковригой хлебною под сводом

Надломлена твоя луна.

На ветке облака, как слива,

Златится спелая звезда.

Наперекор твоей беде,

Бреду и чую яровое

По голубеющей воде.

Но и в кошме певучей тьмы

Напоены твои холмы.

Кусты рябин туманней глубины.

Изба-старуха челюстью порога

Жует пахучий мякиш тишины.

Осенний холод ласково и кротко

Крадется мглой к овсяному двору;

Сквозь синь стекла желтоволосый отрок

Лучит глаза на галочью игру.

Обняв трубу, сверкает по повети

Зола зеленая из розовой печи.

Кого-то нет, и тонкогубый ветер

О ком-то шепчет, сгинувшем в ночи.

Кому-то пятками уже не мять по рощам

Щербленый лист и золото травы.

Тягучий вздох, ныряя звоном тощим,

Целует клюв нахохленной совы.

Все гуще хмарь, в хлеву покой и дрема,

Дорога белая узорит скользкий ров…

И нежно охает ячменная солома,

Свисая с губ кивающих коров.

В них спит твой сын.

Спусти, как полог,

И солнце зыбкой

К кустам привесь.

В ней, славя день,

Опять под дождик сыпкий

Мы вышли на поля.

Приветствует нас дол,

Заря луну в подол.

За то, что ты окрепла,

За то, что праздник светлый

Влила ты в грудь мою.

Вишневым соком стих

За отческую щедрость

О звон далеких лип!

Звездой нам пел в тумане

Игривых дум и сил

Апостол нежный Клюев

Нас на руках носил.

И весом тяжелей.

Но не заглушит трелью

Тот праздник соловей.

Его не смоет в нас,

Чтоб звон твоей лампады

Под ветром не погас.

На сердце день вчерашний,

А в сердце светит Русь.

Из-под копыт коня.

И брызжет солнце горстью

Свой дождик на меня.

И тихих вешних сил,

Здесь по заре и звездам

Я школу проходил.

По библии ветров,

И пас со мной Исайя

Моих златых коров.

С златою крышей кров,

Труби, мычи коровой,

Реви телком громов.

Но весь в тебя я, мать.

Крепил я плоть и ум.

С березового гула

Растет твой вешний шум.

И пьянство, и разбой,

И утром на востоке

Терять себя звездой.

Хочу измять и взять,

И горько проклинаю

За то, что ты мне мать.

Поставь иную крепь!

С иными именами

Встает иная степь.

Меж телок и коров,

Идет в златой ряднине

Твой Алексей Кольцов.

Уста — вишневый сок.

И вызвездило небо

Из монастырских врат,

Идет, одетый светом,

Его середний брат.

Он избраздил весь край

И выбрал кличку — Клюев,

Он весь в резьбе молвы,

И тихо сходит пасха

С бескудрой головы.

Кудрявый и веселый,

Такой разбойный я.

Несчетны склоны гор;

Но даже с тайной бога

Веду я тайно спор.

И на немую дрожь

Бросаю, в небо свесясь,

Из голенища нож.

Идет кольцо других,

И далеко по селам

Звенит их бойкий стих.

Слова трясем с двух пол.

И сродник наш, Чапыгин,

Певуч, как снег и дол.

Смердящих снов и дум!

На каменное темя

Несем мы звездный шум.

И славить взлетом гнусь —

Уж смыла, стерла деготь

С иными именами

Встает иная степь.

О полях посеребренных

Загрустила, словно голубь,

Радость лет уединенных.

Первый снег и первопуток.

В санках озера над лугом

Запоздалый окрик уток.

Тень протягивает руки.

Тихих вод парагуш квелый

Курит люльку на излуке.

Шлет поклон день ласк и вишен.

Запах трав от бабьей кожи

На губах моих я слышу.

Литии медовый ладан!

Все приявшему с улыбкой

Ничего от вас не надо.

Пожру тя, господи.

И неисходный час!

Нет лучше, нет красивей

Твоих коровьих глаз.

И овцам на полях,

Несу, как сноп овсяный,

Я солнце на руках.

И рождеством святись,

Чтоб жаждущие бдения

Руками зыбим мрак

И в тощий колос хлеба

Вдыхаем звездный злак.

И ты, мой отчий дом!

На золотой повети

Гнездится вешний гром.

Молитвой поим дол,

И пашню голубую

Нам пашет разум-вол.

Через пращу и лук,

Не подобьет над нами

Подъятье божьих рук.

С за-гор вереницей

О, горе, кто ропщет,

Под тайные знаки

Мы врат не сомкнем.

И узрел лишь миг!

Мы облачной крышей

Качаешь землю в снах?

Созвездий светит пыль

На наших волосах.

Через туман и ров,

И на долину бед

Спадают шишки слов.

Иных земель и вод,

Где на тугих ветвях

Кусал их лунный рот.

Где пляшет, сняв порты,

Холмы поют про рай.

И в том раю я вижу

Тебя, мой отчий край.

Сидит мой рыжий дед,

И светит его шуба

Горохом частых звезд.

Что в праздник он носил,

Глядит, как месяц, зябко

На снег родных могил.

«О отче, отзовись. «

Но тихо дремлют кедры,

Обвесив сучья вниз.

В его далекий брег.

Но чу! Звенит, как колос,

С земли растущий снег:

Кто все живит и зиждет —

Тот знает час и срок.

Огнем и бурей труб,

И облак желтоклыкий

Прокусит млечный пуп.

Но тот, кто мыслил девой,

Взойдет в корабль звезды».

Над белым полем багрянец,

И заливается задорно

Ты кажешь девичью красу,

И треплет ветер под косынкой

То выныряя, то пропав,

Не заворожит, не обмашет

Твой разукрашенный рукав.

Полей малиновая ширь,

Тебе — высокая светлица,

А мне — далекий монастырь.

И легкодымней пелена.

я буду ласковый послушник,

А ты — разгульная жена.

Грустить в упругой тишине:

Я по тебе — в глуxом тумане,

А ты заплачешь обо мне.

Ни тиxиx ласк, ни глубины.

Глаза, увидевшие землю,

В иную землю влюблены.

В последний раз весне

Осень, рыжая кобыла, чешет гривы.

Слышен синий лязг ее подков.

Мнет листву по выступам дорожным

Язвы красные незримому Христу.

Живи, как ты живешь.

Я нежно чувствую

Твою любовь и память.

Ни капли не поймешь —

И чем я в мире занят.

И лунными ночами,

Помыслишь не одна,

Ну как заснуть в метель?

В трубе так жалобно

И так протяжно стонет.

Но видишь не постель,

И — что тебя хоронят.

Поет она плакидой —

И нет за гробом

Ни жены, ни друга!

Где каждой щепке,

Что не окинешь оком.

Я революцией великой

Страдаю и скорблю,

Я жду и призываю!

Ее и Солнцем-Лениным

Пока не растопить!

С больной душой поэта

Пошел скандалить я,

Озорничать и пить.

Она придет, желанная пора!

Присели у орудий:

Тот сел у пушки,

Ты ли это, ты ли?

Ведь не корова я,

Не лошадь, не осел,

Из стойла выводили!

Когда настанет срок,

Придется по планете,

Тебе куплю платок,

Куплю я штуки эти.

И тысячей дьячков

Поет она плакидой —

И нет за гробом

Ни жены, ни друга.

Голубые двери дня.

Белый ангел этой полночью

Моего увел коня.

Конь мой — мощь моя и крепь.

Слышу я, как ржет он жалобно,

Закусив златую цепь.

Теребя тугой аркан,

И летит с него, как с месяца,

Шерсть буланая в туман.

Березовым, веселым языком,

И журавли, печально пролетая,

Уж не жалеют больше ни о ком.

Пройдет, зайдет и вновь покинет дом.

О всех ушедших грезит конопляник

С широким месяцем над голубым прудом.

А журавлей относит ветром в даль,

Я полон дум о юности веселой,

Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль души сиреневую цветь.

В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть.

От желтизны не пропадет трава,

Как дерево роняет тихо листья,

Так я роняю грустные слова.

Сгребет их все в один ненужный ком.

Скажите так. что роща золотая

Отговорила милым языком.

И зеленой травы не топчи,

Я тебя разлюбила давно,

Но не плачь, а спокойно молчи.

Что тебе до моей красоты?

Почему не даешь мне покою

И зачем так терзаешься ты?

Я теперь не люблю никого,

Не люблю, но тебя я жалею,

Отойди от окна моего!

Что безумно любила тебя,

Я теперь не люблю, а жалею —

Отойди и не мучай себя.

Месяц — рыжий гусь.

Пляшет перед взором

Отчарь мой, мужик!

Твой покой и свет,

В этом мире нет.

Не сорвется с неба

Ревешь ты во мне.

Отметил твой шаг.

С осклабленным ртом;

Но гонишь ты лихо

Иль склонишь ты лик,

Кладешь ей краюху

Под радугой слов:

И звездный покров.

Широкоскулый и красноротый,

Приявший в корузлые руки

Укачай мою душу

На пальцах ног своих!

Выросший, как ветла

Научился смотреть в тебя,

Ты несказанен и мудр.

Узнаю, что был снег

По глазам голубым

Ты взыграл, как поток!

Гладит волны челнок,

И Буслаев разгул,

Задружились под гул

Волга, Каспий и Дон.

Но кадят Соловки

В его синий оскал.

Тепля клич, как свечу,

Прижимаешь к плечу

Синь и песня в речах,

И горит на плечах

Поставь на столпы!

Там лунного хлеба

В корнях не поют,

Но зреет однаждный

Свет ангельских юрт.

Деньгой не гремит,

Тропа перед скит.

Все русское племя

Сзывает к столам.

И гордый твой дух,

Обносит их круг.

На сады и стены Хороссана?

Словно я хожу равниной русской

Под шуршащим пологом тумана» —

У молчащих ночью кипарисов,

Но их рать ни слова не сказала,

К небу гордо головы завысив.

У цветов спросил я в тихой чаще,

И цветы сказали: «Ты почувствуй

По печали розы шелестящей».

Лепестками тайно мне сказала:

«Шаганэ твоя с другим ласкалась,

Шаганэ другого целовала.

Сердцу — песнь, а песне — жизнь и тело. «

Оттого луна так тускло светит,

Оттого печально побледнела.

Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет.

Но и все ж вовек благословенны

На земле сиреневые ночи.

Сходим в тишь и грусть,

Нас не забудет Русь.

Любили женщин мы —

Из нищенской сумы.

Катись, гуляй и пей.

Раз сорок повторим.

Не сетуй, не кляни!

Не выпросить нам дней

Из нищенской сумы.

Мы в нищую суму.

Мир праху твоему!

Кто хоронит тоску в плече,

Лошадиную морду месяца

Схватить за узду лучей.

Тем же медом струится плоть.

Не молиться тебе, а лаяться

Научил ты меня, господь.

За копейки с златых осин

Я кричу тебе: «К черту старое!»,

Непокорный, разбойный сын.

Что сочишь ты дождями в муть,

О, какими, какими метлами

Это солнце с небес стряхнуть?

Средь небесных тополей,

Опрокинулся над нами

Как из бочки черпаком.

В небо вспрыгнувшая буря

Села месяцу верхом.

Молоко дымящий сад,

Вижу, дед мой тянет вершей

Солнце с полдня на закат.

Услыхал в сей скорбный срок?

Знать, недаром в сердце мукал

Чекань твоих дней серебро!

Я понял, что солнце из выси —

В колодезь златое ведро.

Отчалить и мне суждено.

Я сам положу мою душу

На это горящее дно.

Умершие чуют живых.

О, дай нам с земными ключами

Предстать у ворот золотых.

Засовы чугунные сбить,

С разбега по ровному полю

Заре на закорки вскочить.

Впрягись в земли оглобли.

Нам горьким стало молоко

Под этой ветхой кровлей.

Твое глухое ржанье

Полярный круг — на сбрую.

О, вывези наш шар земной

С зари отчалься гривой.

За эти тучи, эту высь

Скачи к стране счастливой.

Нас пьют лампадой в небе,

Увидят со своих полей,

Что мы к ним в гости едем.

Сугробы да мороз.

С лотками папирос.

Грязных улиц странники

В забаве злой игры,

Все они — карманники,

Тех площадь — на Никитской,

А этих — на Тверской.

Стоят с тоскливым свистом

Они там день-денской.

Снуют по всем притонам

За кружкой пива вслух.

Пускай от пива горько,

Они без пива — вдрызг.

Все бредят Нью-Йорком,

Всех тянет в Сан-Франциск.

Потом опять печально

Выходят на мороз

С лотками папирос.

К синим небесам,

Где-то за дорогой

И змея потеряла

Мое русское поле,

И вы, сыновья ее,

К миру всего мира!

Уже славят пастыри

Расплещися по морям!

Наше северное чудо

Не постичь твоим сынам!

Не расслышать тайный зов!

На устах твоих покров.

Ловит рот твой темноту.

Нет, не дашь ты правды в яслях

Твоему сказать Христу!

Не погасить ее Ироду

Твои ноги легки и крылаты.

Целуй ты уста без души, —

Но близок твой час расплаты!

Уже встал Иоанн,

Изможденный от ран,

Где вы? Отзовитесь!

Ты не нужен мне, бесстрашный,

Дани мне не надо!

Все мы — яблони и вишни

До кончины всем нам хватит

И тепла и света!

Все себе подобя,

Всех живущих греет песней,

Мертвых — сном во гробе.

Постигать и мерить.

Не губить пришли мы в мире,

А любить и верить!

Иль вам нечего больше дать?

Голубого покоя нити

Я учусь в мои кудри вплетать.

Я молчанью у звезд учусь.

Хорошо ивняком при дороге

Сторожить задремавшую Русь.

Бродить по траве одному

И сбирать на дороге колосья

В обнищалую душу-суму.

Песни, песни, иль вас не стряхнуть.

Золотистой метелкой вечер

Расчищает мой ровный путь.

Замирающий в ветре крик:

«Будь же холоден ты, живущий,

Как осеннее золото лип».

Кружат облачные вентери.

Подымались злы татаровья

На Зарайскую сторонушку.

А и той разбойной допоти,

Под фатой варяжьей засынькой

Коротала ночку темную.

И не волчья пасть оскалилась, —

То Батый с холма Чурилкова

Показал орде на зарево.

Чтой-то Русь захолынулася,

Аль не слышит лязгу бранного?

«Ой ты, желтое ягнятище!

Ты не мни траву небесную,

Перестань бодаться с тучами.

На рязанскую сторонушку

Да позарься в кутомарине,

Что там движется-колышется?»

А ин жвачка зубы вытерпла,

Поперхнулся с перепужины

И на землю кровью кашлянул.

Стонут пасишные пажити,

Разыгрались злы татаровья,

Кровь полониками черпают.

На коне сидит улыбисто

И жует, слюнявя бороду,

Кус подохлой кобылятины.

«Ой ли, титники братанове,

Не пора ль нам с пира-пображни

Настремнить коней в Московию?»

Знают песни про Евпатия.

Их поют от белой вызнати

До холопного сермяжника.

Да ни слову не уважено,

Не сочесть похвал той удали,

Не ославить смелой доблести.

В три ряда на плечи падали.

За гленищем ножик сеченый

Подпирал колено белое.

Лошадей ковал да бражничал,

Да пешневые угорины

Двумя пальцами вытягивал.

В закромах его затулено.

Не один рукав молодушек,

Эти всхлипы серых журушек,

А мила ему зазнобушка,

Что ль рязанская сторонушка.

За Коломной бабы хныкают,

В хомутах и наколодниках

Повели мужей татаровья.

По пыжну путю-дороженьке

Ставят вехами головушки.

Суд рядили, споры ладили,

Как смутить им силу вражию,

Соблюсти им Русь кондовую.

Уручали светлой грамотой:

«Ты беги, зови детинушку

На усуду свет Евпатия».

На позыв колдуньи с Шехмина, —

Проскакал ездок на Пилево,

Да назад опять ворочает.

Березняк при блеске месяца,

От Олышан до Швивой Заводи.

Вынул вязевую грамоту:

«Ой ты, лазушновый баторе,

Выручай ты Русь от лихости!»

На меду вино развожено,

Свет хороброго Евпатия,

Над сивухой думы думали,

Запивали думы брагою.

«Ой ли, други закадычные,

Вы не пейте зелена вина,

Не губите сметку русскую.

Телесам оно — что коса траве,

Налетят на вас злые вороги

И развеют вас по соломинке!»

Не пожар стоит над путиною —

Налетая на татаровье.

Что случилось там, приключилося?

Не рязанцы ль встали мертвые

На побоище кроволитное?

Только спьяну спать;

Не в бою бы быть,

А в снопах лежать.

С губ бежит слюна капучая.

И не меч Евпатий вытянул,

А свеча в руках затеплилась.

Из-под гоноби подрублены —

Под татарскими насечками.

«Ой ли, черти, куролесники.

Отешите череп батыря

Что ль на чашу на сивушную».

Оглянется да понюхает —

«А всего ты, сила русская,

На тыновье загодилася».

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят.

И струился снежок подталый

Под теплым ее животом.

Вышел хозяин хмурый,

Семерых всех поклал в мешок.

Поспевая за ним бежать.

И так долго, долго дрожала

Воды незамерзшей гладь.

Слизывая пот с боков,

Показался ей месяц над хатой

Одним из ее щенков.

Глядела она, скуля,

А месяц скользил тонкий

И скрылся за холм в полях.

Когда бросят ей камень в смех,

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег.

Где весь смысл — страдания людей!

Режет серп тяжелые колосья

Как под горло режут лебедей.

С августовской дрожью поутру.

Перевязана в снопы солома,

Каждый сноп лежит, как желтый труп.

Их везут в могильный склеп — овин.

Словно дьякон, на кобылу гаркнув,

Чтит возница погребальный чин.

Головами стелют по земле

И цепами маленькие кости

Выбирают из худых телес.

Что солома — это тоже плоть.

В рот суют те кости обмолоть

Выпекают груды вкусных яств.

Вот тогда-то входит яд белесый

В жбан желудка яйца злобы класть.

Грубость жнущих сжав в духмяный сок,

Он вкушающим соломенное мясо

Отравляет жернова кишок.

Шарлатан, убийца и злодей.

Оттого что режет серп колосья,

Как под горло режут лебедей.

Краса в лице завяла,

И удали уж прежней нет,

И силы — не бывало.

Я с ног своей дубиной,

Теперь же хил и стар я стал

И плачуся судьбиной.

С утра до темной ночи,

Теперь тоска меня сосет

И грусть мне сердце точит.

Разбойничал и грабил,

Теперь же хил и стар я стал,

Все прежнее оставил.

Я вновь к тебе пишу.

У вас под окнами

Теперь метели свищут,

И в дымовой трубе

Протяжный вой и шум,

Залезло на чердак.

А ты всю ночь не спишь

И дрыгаешь ногою.

Накинуть свой пиджак,

Избить всех кочергою.

За овса три меры

Тебя к дьячку водил

В заброшенной глуши

Учить: «Достойно есть»

И с «Отче» «Символ веры».

Ему любви порука.

Ты обучать стал внука.

И, к горечи твоей,

Ушел в страну чужую.

Бродягою брожу я,

Слагая в помыслах

Ненужный глупый стих.

Что у тебя украли,

А город — плут и мот.

Но только, дедушка,

Едва ли так, едва ли, —

Со двора не сгонишь,

Но тот, кто хочет

Знать другую гладь,

Чтоб не сгнить в затоне,

Я в стране далекой.

Здесь розы больше кулака.

Привет их теплый

Вовсю свистит в Рязани,

Меня увидеть зуд.

Но ты ведь знаешь —

Ко мне не завезут.

Ты б приехал к розам,

Да только вот беда:

Не сдвинет никуда.

Ты слышишь, дедушка?

Ты сядешь или нет в вагон,

На свадьбе похорон

И спеть в последнюю

Печаль мне «аллилуйя»?

Садись без слез,

Ах, что за лошадь,

Что за лошадь паровоз!

В Германии купили.

И дым над ней, как грива, —

Черен, густ и четок.

То сколько б вышло

Разных швабр и щеток!

Время даже камень крошит..

Что, даже лучшую

Впрягая в сани лошадь,

Лишь кости привезешь.

Что я ушел недаром

Быстрее, чем полет.

В стране, объятой вьюгой

Вы всё, конечно, помните,

Приблизившись к стене,

Взволнованно ходили вы по комнате

В лицо бросали мне.

Нам пора расстаться,

Что вас измучила

Моя шальная жизнь,

Что вам пора за дело приниматься,

Катиться дальше, вниз.

Меня вы не любили.

Не знали вы, что в сонмище людском

Я был как лошадь, загнанная в мыле,

Пришпоренная смелым ездоком.

Что я в сплошном дыму,

В развороченном бурей быте

С того и мучаюсь, что не пойму —

Куда несет нас рок событий.

Лица не увидать.

Когда кипит морская гладь —

Корабль в плачевном состояньи.

За новой жизнью, новой славой

В прямую гущу бурь и вьюг

Ее направил величаво.

Не падал, не блевал и не ругался?

Их мало, с опытной душой,

Кто крепким в качке оставался.

Но зрело знающий работу,

Спустился в корабельный трюм,

Чтоб не смотреть людскую рвоту.

И я склонился над стаканом,

Чтоб, не страдая ни о ком,

У вас была тоска

В глазах усталых:

Что я пред вами напоказ

Себя растрачивал в скандалах.

Что в сплошном дыму,

В развороченном бурей быте

С того и мучаюсь,

Куда несет нас рок событий.

Я в возрасте ином.

И чувствую и мыслю по-иному.

И говорю за праздничным вином:

Хвала и слава рулевому!

В ударе нежных чувств.

Я вспомнил вашу грустную усталость.

Я сообщить вам мчусь,

И что со мною сталось!

Сказать приятно мне:

Я избежал паденья с кручи.

Теперь в Советской стороне

Я самый яростный попутчик.

Не мучил бы я вас,

Как это было раньше.

За знамя вольности

И светлого труда

Готов идти хоть до Ла-Манша.

Я знаю: вы не та —

С серьезным, умным мужем;

Что не нужна вам наша маета,

Ни капельки не нужен.

Как вас ведет звезда,

Под кущей обновленной сени.

Вас помнящий всегда

О черепе выласкивал он

Такой прекрасный и такой далекий,

Но все же близкий,

Как цветущий сад!

Крестьянин я иль не крестьянин?!

Ну как теперь ухаживает дед

За вишнями у нас, в Рязани?

Ты их не забыла?

И сколько было у отца хлопот,

Чтоб наша тощая

Выдергивала плугом корнеплод.

Нам был нужен сад.

Да, губили, душка!

Об этом знает мокрая подушка

Иль восемь лет назад.

Звонкий праздник мая.

И, каждую березку обнимая,

Их не любить лишь может тот,

Кто даже в ласковом подростке

Предугадать не может плод.

Друзей так в жизни мало!

На мне лежит печать.

Коль сердце нежное твое

Заставь его забыть и замолчать.

Саша был хороший.

Был Саше по плечу.

Теперь лишь только

А я готов дойти

«Блажен, кто не допил до дна»

И не дослушал глас свирели.

Ведь и по нем весной

Чудаки на свете.

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто xодишь на дорогу

В старомодном ветxом шушуне.

Часто видится одно и то ж:

Будто кто-то мне в кабацкой драке

Саданул под сердце финский нож.

Это только тягостная бредь.

Не такой уж горький я пропойца,

Чтоб, тебя не видя, умереть.

И мечтаю только лишь о том,

Чтоб скорее от тоски мятежной

Воротиться в низенький наш дом.

По-весеннему наш белый сад.

Только ты меня уж на рассвете

Не буди, как восемь лет назад.

Не волнуй того, что не сбылось,-

Слишком раннюю утрату и усталость

Испытать мне в жизни привелось.

К старому возврата больше нет.

Ты одна мне помощь и отрада,

Ты одна мне несказанный свет.

Не грусти так шибко обо мне.

Не xоди так часто на дорогу

В старомодном ветxом шушуне.

Еще теперь придумать,

Еще мне написать?

На столике угрюмом

Что мне прислала мать.

То приезжай, голубчик,

К нам на святки.

Отцу купи порты,

Мне страх не нравится,

Что ты сдружился

С славою плохою.

Гораздо лучше б

Ходил ты в поле за сохою.

Был ты изначала,

Была б теперь сноха

Внучонка я качала.

По свету растерял,

Легко отдал другому,

И без семьи, без дружбы,

Ушел в кабацкий омут.

Ты был так кроток,

Был так смиренен.

И говорил все наперебой:

С того больней и горше,

Была напрасной мысль,

Ты денег брал побольше.

Ты не пошлешь их в дом,

И потому так горько

Поэтам деньги не даются.

Что ты сдружился

С славою плохою.

Гораздо лучше б

Ходил ты в поле за сохою.

Живем мы, как во тьме.

У нас нет лошади.

Но если б был ты в доме,

И при твоем уме —

Тогда б жилось смелей,

Никто б нас не тянул,

Покоил нашу старость».

Я комкаю письмо,

Я погружаюсь в жуть.

Ужель нет выхода

В моем пути заветном?

Но все, что думаю,

Я после расскажу.

В письме ответном.

Милая девушка, злая улыбка,

Я ль не робею от синего взгляда?

Много мне нужно и много не надо.

Ты молодая, а я все прожил.

Юношам счастье, а мне лишь память

Снежною ночью в лихую замять.

Сердце метелит твоя улыбка.

Отсыпай, плясунья, дробь!

На платке краснеет вензель,

Знай прищелкивай, не робь!

Загляделся не на смех.

Веселы твои проказы,

Зарукавник — словно снег.

Смотрят с завистью подружки

На шелковы косники.

Развевай кайму фаты.

Завтра вечером от парней

Придут свахи и сваты.

Под ногами полынь да комли.

Раздвигая щипульные колки,

На канавах звенят костыли.

Где-то ржанье и храп табуна,

И зовет их с большой колокольни

Гулкий звон, словно зык чугуна.

Вяжут девки косницы до пят.

Из подворья с высокой келейки

На платки их монахи глядят.

«Упокою грядущих ко мне»,

А в саду разбрехались собаки,

Словно чуя воров на гумне.

В дальних рощах аукает звон.

По тени от ветлы-веретенца

Богомолки идут на канон.

Прячутся мошки от птичек в траву.

Колет охотник острогой детей.

— Детушки-дети, идите домой.

— Эй ты, откликнись, кого я зову!

В летний вечер голубой

Рекрута ходили с ливенкой

Да последние деньки:

«Ты прощай, село родимое,

Темна роща и пеньки».

Все кричали, пяча грудь:

«До рекрутства горе маяли,

А теперь пора гульнуть».

В пляс пускались весело.

Девки брякали им бусами,

Зазывали за село.

За гуменные плетни,

А девчоночки лукавые

По полям, бредя с кошелками,

Под пугливый возглас сов,

Им смеялась роща зыками

С переливом голосов.

Ободравшись о пеньки,

Рекрута играли в ливенку

Про остальние деньки.

Над раздольем дорожной рани.

Облетает моя голова,

Куст волос золотистый вянет.

Здравствуй, мать голубая осина!

Скоро месяц, купаясь в снегу,

Сядет в редкие кудри сына.

Звоном звезд насыпая уши.

Без меня будут юноши петь,

Не меня будут старцы слушать.

В новом лес огласится свисте.

По-осеннему сыплет ветр,

По-осеннему шепчут листья.

А в хоромах смех веселый так и льется серебром.

Плачет девочка и стынет на ветру осенних гроз,

И ручонкою иззябшей вытирает капли слез.

От обиды и волненья замирает голосок.

Но в хоромах этот голос заглушает шум утех,

И стоит малютка, плачет под веселый, резвый смех.

Я строгал, чинил челны,

Уронил кольцо милашки

В струи пенистой волны.

Как коварная свекровь.

Унесла колечко щука,

С ним — милашкину любовь.

Я пошел с тоски на луг,

Мне вдогон смеялась речка:

«У милашки новый друг».

Там смеются надо мной,

Повенчаюсь в непогоду

С перезвонною волной.

Луна над крышей, как злат бугор.

Бредет по туче седой Старик.

Бросает звезды — озимый сев.

Со звоном неба спадают в глушь.

Стучало клювом в древесный сук.

Уж верил в поле и водный шум.

Мне снились реки златых долин.

Где есть рожденье в посеве слов.

Отражаясь, березы ломались в пруду.

Кудри черные змейно трепал ветерок.

С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.

Унеслася ты вскачь, удилами звеня.

Мимо окон тебя понесли хоронить.

Все мне чудился тихий раскованный звон.

Мохнатый лес баюкает

Кругом с тоской глубокою

Плывут в страну далекую

Ковром шелковым стелется,

Но больно холодна.

Как детки сиротливые,

Прижались у окна.

И жмутся поплотней.

А вьюга с ревом бешеным

Стучит по ставням свешенным

И злится все сильней.

Под эти вихри снежные

У мерзлого окна.

И снится им прекрасная,

В улыбках солнца ясная

Пальцы пляшут твои вполукруг.

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг.

И с плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь — чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

Нашу прежнюю буйную рань.

Пусть целует она другова,

Молодая, красивая дрянь.

Ах, постой. Я ее не кляну.

Дай тебе про себя я сыграю

Под басовую эту струну.

В сердце снов золотых сума.

Много девушек я перещупал,

Много женщин в углу прижимал.

Подсмотрел я ребяческим оком:

Лижут в очередь кобели

Истекающую суку соком.

Так чего ж мне болеть такому.

Наша жизнь — простыня да кровать.

Наша жизнь — поцелуй да в омут.

Этих рук роковая беда.

Только знаешь, пошли их на хер.

Не умру я, мой друг, никогда.

Иль белобрысым босяком

Туда, где льется по равнинам

Доверясь призрачной звезде,

И в счастье ближнего поверить

В звенящей рожью борозде.

Сшибает яблоки зари.

Сгребая сено на покосах,

Поют мне песни косари.

Я говорю с самим собой:

Счастлив, кто жизнь свою украсил

Бродяжной палкой и сумой.

Живя без друга и врага,

Пройдет проселочной дорогой,

Молясь на копны и стога.

Месяц, всадник унылый,

Синим лебедем мрак.

Он принес на крылах.

Вечный пахарь и вой,

Словно Вольга под ивой,

Ты поник головой.

Навестил тебя Спас.

Нежит радугу глаз.

Искупила весь грех.

Новой свежестью ветра

Пахнет зреющий снег.

Все теплей и теплей.

Помяну тебя в дождик

Я, Есенин Сергей.

И капли красные сжигают города.

Но светит в зареве былых веков звезда.

Под розовой волной, вздымаясь, плачет Висла.

К весам войны подходят все года.

И победителю за стяг его труда

Сам враг кладет цветы на чашки коромысла.

Невольница в осколках ореола,

Я вижу: твой Мицкевич заряжает пушки.

Пускай горят родных краев опушки,

Но слышен звон побед к молебствию костела.

Косниками мертвые жилища.

Словно снег, белеется коливо —

На помин небесным птахам пища.

Вяжут нищие над сумками бечевки.

Причитают матери и крестны,

Голосят невесты и золовки.

Вьется хмель, запутанный и клейкий.

Длинный поп в худой епитрахили

Подбирает черные копейки.

Ищут странницы отпетую могилу.

И поет дьячок за поминаньем:

«Раб усопших, господи, помилуй».

Под копытом на снегу.

Только серые вороны

Расшумелись на лугу.

Дремлет лес под сказку сна.

Словно белою косынкой

Оперлася на клюку,

А под самою макушкой

Долбит дятел на суку.

Валит снег и стелет шаль.

Убегает лентой вдаль.

Не желает заучить,

Кто язвительно порока

Не умеет обличить.

Чтобы сильных уязвить,

Кто победою гордится,

Может слабых устрашить.

К людям разную любовь,

Кто за правду не умеет

Проливать с врагами кровь.

Чья родная правда — мать,

Кто людей как братьев любит

И готов за них страдать.

Что другие не могли.

Он поэт, поэт народный,

Он поэт родной земли!

В его душе живут виденья.

Ударом жизни вбита грудь,

А щеки выпили сомненья.

Чело высокое в морщинах,

Но ясных грез его краса

Горит в продуманных картинах.

Огарок свечки режет взоры,

А карандаш в его руке

Ведет с ним тайно разговоры.

Он ловит сердцем тень былого.

И этот шум, душевный шум.

Снесет он завтра за целковый.

Чья родная правда мать,

Кто людей, как братьев, любит

И готов за них страдать.

Он все сделает свободно,

Что другие не могли.

Он поэт, поэт народный,

Он поэт родной земли!

Ямбом и октавой.

Но ныне, в век наш

Я вновь ей вздернул

Грузинские кремнистые дороги.

В глаза струит луна,

В глаза глубокие,

Как голубые роги.

Я ныне вспомнил вас.

Приятный вечер вам,

Хороший, добрый час!

Словесных рек кипение

Как шумную Куру,

Люблю в пирах и в разговорах.

Поэты — все единой крови.

И сам я тоже азиат

В поступках, в помыслах

В один язык сольется.

Историк, сочиняя труд,

Над нашей рознью улыбнется.

В пропасти времен

Есть изысканья и приметы.

Дралися сонмища племен,

Зато не ссорились поэты.

Сжимал все лучшее за горло,

Свобода крылья распростерла.

Своим мотивом и наречьем,

Я ныне вспомнил вас,

Приятный вечер вам,

Хороший, добрый час.

Словесных рек кипение

Как шумную Куру,

Люблю в пирах и в разговорах.

Сырость и мрак без просвета.

Плесенью пахнет в печальных углах —

Вот она, доля поэта.

Эти судьбы приговоры,

Горькие слезы безропотно лить,

Ими томить свои взоры.

Пусть я уйду до могилы,

Только там я могу, и лишь в ней,

Залечить все разбитые силы.

Позабыть эти тяжкие муки,

Только лишь там не волнуется грудь

И не слышны печальные звуки.

Ревет златозубая высь.

Бурею шумит песнь.

Даждь мне днесь.

Чудится плеск крыл.

Новый из красных врат

Кустах поет сверчок

О том, как ликом розовым

Окапал рожь восток;

Накинув синий плат,

У облачной околицы

Скликает в рай телят.

Я слышу зов трубы.

Он про глагол судьбы.

Как лай, сверкнет волна.

Над рощею ощенится

Златым щенком луна.

Отенит мир вода.

Слетит в кусты звезда.

Как рой, пшеничный злак,

Чтобы пчелиным голосом

Неводом зари зачерпнувшие небо, —

Трубите в трубы.

Рушит скалы златоклыкий

Бредет по полям,

Бросает в борозды.

Бубенцы на шлее —

Не лай, водяное стекло.

С небес через красные сети

Вязью колося поля.

Над тучами, как корова,

Хвост задрала заря.

Ризою над землею

Солнце, как кошка,

С небесной вербы

Трогает мои волоса.

Он сойдет, наш светлый гость,

Из распятого терпенья

Вынуть выржавленный гвоздь.

Под поющий в небе гром,

Словно ведра, наши будни

Он наполнит молоком.

Незакатный славя край,

Будет звездами пророчить

Склонит лик испить воды, —

Он, в ладью златую свесясь,

Уплывет в свои сады.

Широко взмахнув веслом,

Как яйцо, нам сбросит слово

С проклевавшимся птенцом.

Но введи в свой рай

Мой пронзенный край.

Снова мне, о боже мой,

Предстает твой сын.

Из мужичьих мест;

Из прозревшей Руссии

Он несет свой крест.

Нет за ним апостолов,

Из звездного чрева

Сошла ты на твердь.

За то, что в предтечах

Был пахарь и вол.

Под снежною ивой

Упал твой Христос!

С шеста созвездья

То третью песню

Дьяволы на руках

Снова раздирается небо.

Лестница к саду твоему

С кровью на отцах и братьях?

Вышел с котомкой

Покровом твоим рек и озер

И голгофят снега твои.

О ланиту дождей

И правде наших мест!

Горстьми златых затонов

Мы окропим твой крест.

Про рай звенит песок.

О верю, верю — будет

Телиться твой восток!

Он кинет нам телка.

Но долог срок до встречи,

А гибель так близка!

И топ громов уйми?

Пролей ведро лазури

На ветхое деньми!

Медведицей и сном,

Чтоб вытекшей душою

подбежал и взмахнул

В небо огромным хвостом.

Месяц за дальним холмом.

Свесило ноги оно на бугор,

Вздумал старик подшутить.

Отраженье от солнышка

Стал он руками ловить.

Крепко скрутил бечевой,

Уши коленом примял.

Вылез и тихо на луч золотой

И вдруг солнышку

что-то веки свело,

Оглянулося — месяц как тут.

и по скользким холмам

Отраженье скатилось в луг.

Смеясь, грохотал, как гром.

И голубем синим

Махал ему в рот крылом.

Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,

Взмах незримых крыл:

Не разбудишь ты своим напевом

Даль твоих времен.

Не в ветрах, а, знать, в томах тяжелых

Прозвенит твой сон.

Близок твой кому-то красный вечер,

Но все так же день войдет с востока,

Так же вспыхнет миг.

Не стряхнут листа.

Навсегда твои пригвождены ко древу

Звездный твой Пилат.

Или, Или, лама савахфани,*

Отпусти в закат.

(дрeвнеевр.) — в Евангелии (Матф. 27. 46) —

предсмертные слова распятого Христа.

Теперь в душе печаль, теперь в душе испуг.

И сердце под рукой теперь больней и ближе,

И чувствую сильней простое слово: друг.

Хладеет кровь, ослабевают силы.

Но донесу, как счастье, до могилы

И волны Каспия, и балаханский май.

В последний раз я друга обниму.

Чтоб голова его, как роза золотая,

Кивала нежно мне в сиреневом дыму.

Прости, златой родник.

Плывут и рвутся тучи

О солнечный сошник.

Сияй ты, день погожий,

А я хочу грустить.

За голенищем ножик

Мне больше не носить.

Под брюхом жеребенка

В глухую ночь не спать

И радостию звонкой

Лесов не оглашать.

И не избегнуть бури,

Не миновать утрат,

Чтоб прозвенеть в лазури

Кольцом незримых врат.

И судорога буйных чувств —

Огонь растапливает тело,

Как стеариновую свечу.

Возлюбленный мой! дай мне руки —

Я по-иному не привык, —

Хочу омыть их в час разлуки

Я желтой пеной головы.

Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли,

В который миг, в который раз —

Опять, как молоко, застыли

Круги недвижущихся глаз.

Прощай, прощай. В пожарах лунных

Дождусь ли радостного дня?

Среди прославленных и юных

Ты был всех лучше для меня.

Мы встретимся, быть может, вновь…

Мне страшно, — ведь душа проходит,

Как молодость и как любовь.

Другой в тебе меня заглушит.

Не потому ли — в лад речам —

Мои рыдающие уши,

Как весла, плещут по плечам?

Прощай, прощай. В пожарах лунных

Не зреть мне радостного дня,

Но все ж средь трепетных и юных

Ты был всех лучше для меня.

По траве ползет туман,

У плетня на косогоре

Забелел твой сарафан.

В чарах звездного напева

Знаю, ждешь ты, королева,

Коромыслом серп двурогий

Плавно по небу скользит.

Там, за рощей, по дороге

Раздается звон копыт.

Скачет всадник загорелый,

Крепко держит повода.

Увезет тебя он смело

В чужедальни города.

Пряный вечер. Гаснут зори.

Слышен четкий храп коня.

Ах, постой на косогоре

Королевой у плетня.

Желтый лик от солнца ярого.

Высоко над луговинами

По востоку пышет зарево.

Пеной рос заря туманится,

Словно глубь очей невестиных.

Прибрела весна, как странница,

С посошком в лаптях берестяных.

На березки в роще теневой

Серьги звонкие повесила

И с рассветом в сад сиреневый

Мотыльком порхнула весело.

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос стеклянный дым

И глаз осенняя усталость.

Дороже юности и лета.

Ты стала нравиться вдвойне

И потому на голос чванства

Бестрепетно сказать могу,

Что я прощаюсь с хулиганством.

И непокорною отвагой.

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой.

Сентябрь багряной веткой ивы,

Чтоб я готов был и встречал

Его приход неприхотливый.

Без принужденья, без утраты.

Иною кажется мне Русь,

Иными — кладбища и хаты.

И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,

Что ты одна, сестра и друг,

Могла быть спутницей поэта.

Воспитываясь в постоянстве,

Пропеть о сумерках дорог

И уходящем хулиганстве.

И камень под крестом.

Стегает злая вьюга

Про черную судьбу.

Лежишь ты, мой ровесник,

В нетесаном гробу.

Кровавит свой клинок.

Тебя не потревожит

Ни пеший, ни ездок.

Сквозь облачный тулуп

Слезу обронит месяц

На мой завьялый труп.

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

В легендах ставший как туман,

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

Не затемнили образ твой,

И в бронзе выкованной славы

Трясешь ты гордой головой.

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

Еще я долго буду петь.

Чтоб и мое степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть.

Стихнет песня соловья,

В чернобылье перелесиц

С кистенем засяду я.

Не бросай, рыбак, блесну,

По дороге темным бором

Не считай, купец, казну!

Не зазря зовусь ухват:

Загребу парчу и кадки,

Дорогой сниму халат.

Чешет елью прядь волос;

Выручай меня, ножница:

Раздается стук колес.

Где копил — хранил деньгу;

Захотеть — так все добудем

Темной ночью на лугу!

О моя терпеливая мать!

Я пойду за дорожным курганом

Дорогого гостя встречать.

След широких колес на лугу.

Треплет ветер под облачной кущей

Золотую его дугу.

Шапку-месяц пригнув под кустом,

И игриво взмахнет кобылица

Над равниною красным хвостом.

Засвети в нашей горнице свет.

Говорят, что я скоро стану

Знаменитый русский поэт.

Нашу печь, петуха и кров.

И на песни мои прольется

Молоко твоих рыжих коров.

В золоте волос моих ныряют.

Все на этом свете из людей

Песнь любви поют и повторяют.

И теперь пою про то же снова,

Потому и дышит глубоко

Нежностью пропитанное слово.

Сердце станет глыбой золотою.

Только тегеранская луна

Не согреет песни теплотою.

Догореть ли в ласках милой Шаги

Иль под старость трепетно тужить

О прошедшей песенной отваге?

Что приятно уху, что — для глаза.

Если перс слагает плохо песнь,

Значит, он вовек не из Шираза.

Говорите так среди людей:

Он бы пел нежнее и чудесней,

Да сгубила пара лебедей.

Не со мной ты воркуешь, с другою.

Ах, пойду я к реке под горою,

Кинусь с берега в черную прорубь.

Я русалкой вернуся весною.

Приведешь ты коня к водопою,

И коня напою я из горсти.

Как живу я царевной, тоскую,

Заману я тебя, заколдую,

Уведу коня в струи за холку!

Там играют русалочки в жмурки,-

Изо льда он, а окна-конурки

В сизых рамах горят под слюдою.

Положу я тебя с собой рядом.

Буду тешить тебя своим взглядом,

Зацелую тебя, заласкаю!

В угасшем скандалисте!

История об Оливере Твисте.

Судьбой своей оплаканы.

Кто крепость знал,

Кому Сибирь знакома.

Знать, потому теперь

О здравье молятся

Всех членов Совнаркома.

Рассказывая сродникам своим,

Глядит на Маркса,

В глаза табачный дым.

Мы все острощены.

Над старым твердо

Вставлен крепкий кол.

Забыв о днях опасных:

Не в пух, а прямо в прах.

Пятнадцать штук я сам

Да столько ж каждый,

Всякий наш монах».

Но эту дикость, подлую и злую,

Я на своем недлительном пути

У них есть хлеб,

Они с молитвами

И благостны и сыты.

Но есть на этой

Что всеми добрыми

И злыми позабыты.

Снуют средь штатов без призора.

Бестелыми корявыми костьми

Товарищи, сегодня в горе я,

Проснулась боль в угасшем скандалисте.

История об Оливере Твисте.

Несчастный и худой,

Но если б встали все

То были б тысячи

И наш Некрасов в них,

В них даже Троцкий,

Ленин и Бухарин.

Не потому ль мой грустью

И вся земная слава.

Мой горький, буйный стих

Для всех других —

Как смертная отрава.

Ночующим в котлах,

Кто спит порой в сортире.

Хотя б прочтут в стихах,

Что есть за них

Обиженные в мире.

На перекличке дружбы многих нет.

Я вновь вернулся в край осиротелый,

В котором не был восемь лет.

Той грустной радостью, что я остался жив?

Здесь даже мельница — бревенчатая птица

С крылом единственным — стоит, глаза смежив.

А те, что помнили, давно забыли.

И там, где был когда-то отчий дом,

Теперь лежит зола да слой дорожной пыли.

Вокруг меня снуют

И старые и молодые лица.

Но некому мне шляпой поклониться,

Ни в чьих глазах не нахожу приют.

Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый

Бог весть с какой далекой стороны.

Я, гражданин села,

Которое лишь тем и будет знаменито,

Что здесь когда-то баба родила

Российского скандального пиита.

«Опомнись! Чем же ты обижен?

Ведь это только новый свет горит

Другого поколения у хижин.

Другие юноши поют другие песни.

Они, пожалуй, будут интересней —

Уж не село, а вся земля им мать».

На щеки впалые летит сухой румянец.

Язык сограждан стал мне как чужой,

В своей стране я словно иностранец.

У волости, как в церковь, собрались.

Корявыми, немытыми речами

Они свою обсуживают «жись».

Закат обрызгал серые поля.

И ноги босые, как телки под ворота,

Уткнули по канавам тополя.

В воспоминаниях морщиня лоб,

Рассказывает важно о Буденном,

О том, как красные отбили Перекоп.

Буржуя энтого. которого. в Крыму. «

И клены морщатся ушами длинных веток,

И бабы охают в немую полутьму.

И под гармонику, наяривая рьяно,

Поют агитки Бедного Демьяна,

Веселым криком оглашая дол.

Какого ж я рожна

Орал в стихах, что я с народом дружен?

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Прости, родной приют.

Чем сослужил тебе, и тем уж я доволен.

Пускай меня сегодня не поют —

Я пел тогда, когда был край мой болен.

Как есть все принимаю.

Готов идти по выбитым следам.

Отдам всю душу октябрю и маю,

Но только лиры милой не отдам.

Ни матери, ни другу, ни жене.

Лишь только мне она свои вверяла звуки

И песни нежные лишь только пела мне.

У вас иная жизнь, у вас другой напев.

А я пойду один к неведомым пределам,

Душой бунтующей навеки присмирев.

Когда во всей планете

Пройдет вражда племен,

Исчезнет ложь и грусть,-

Я буду воспевать

Всем существом в поэте

Шестую часть земли

С названьем кратким «Русь».

Питомцы ленинской победы,

Как нас учили бабушки и деды.

Какой раскол в стране,

Какая грусть в кипении веселом!

Знать, оттого так хочется и мне,

Бежать за комсомолом.

Ну где же старикам

За юношами гнаться?

Они несжатой рожью на корню

Остались догнивать и осыпаться.

Не молодой, не старый,

Для времени навозом обречен.

Не потому ль кабацкий звон гитары

Мне навевает сладкий сон?

Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,

Чтоб я забыл отравленные дни,

Не знавшие ни ласки, ни покоя.

И потому я на нее в обиде,

Что юность светлую мою

В борьбе других я не увидел.

Я видел только бой

Да вместо песен

Не потому ли с желтой головой

Я по планете бегал до упаду?

Неповторимые я вынес впечатленья.

Вихрь нарядил мою судьбу

В золототканое цветенье.

Остался в прошлом я одной ногою,

Стремясь догнать стальную рать,

Скольжу и падаю другою.

Еще несчастней и забытей.

Они, как отрубь в решете,

Средь непонятных им событий.

Глаза печальнее коровьих.

Средь человечьих мирных дел,

Как пруд, заплесневела кровь их.

Будет запах смрада.

Они в самих себе умрут,

Истлеют падью листопада.

Что тянут в будущее робкий взгляд.

Почесывая зад и перед,

Они о новой жизни говорят.

О чем крестьянская судачит оголь.

«С Советской властью жить нам по нутрю.

Теперь бы ситцу. Да гвоздей немного. «

Чья жизнь в сплошном

Картофеле и хлебе.

Чего же я ругаюсь по ночам

На неудачный, горький жребий?

Кто жизнь провел в бою,

Кто защищал великую идею.

А я, сгубивший молодость свою,

Воспоминаний даже не имею.

Какой большой скандал!

Я очутился в узком промежутке.

Ведь я мог дать

Что мне давалось ради шутки.

Сыграй, цыганка, что-нибудь такое,

Чтоб я забыл отравленные дни,

Не знавшие ни ласки, ни покоя.

Не вылечить души

Пустыней и отколом.

Знать, оттого так хочется и мне,

Бежать за комсомолом.

Заслонили избенки леса.

Только видно, на кочках и впадинах,

Как синеют кругом небеса.

Волки грозные с тощих полей.

По дворам в погорающем инее

Над застрехами храп лошадей.

Смотрят в шали пурги огоньки.

И стоят за дубровными сетками,

Словно нечисть лесная, пеньки.

Что ни прорубь — везде колдуны.

В злую заморозь в сумерки мглистые

На березках висят галуны.

А за что — разгадать не могу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу.

Слушать вечером гуд комаров.

А как гаркнут ребята тальянкою,

Выйдут девки плясать у костров.

Угли-очи в подковах бровей.

Ой ты, Русь моя, милая родина,

Сладкий отдых в шелку купырей.

Грозным бедам широкий простор.

Крутит вихорь леса во все стороны,

Машет саваном пена с озер.

Тучи рваные кутают лес.

На подвесках из легкого золота

Закачались лампадки небес.

Ополченцам идти на войну.

Загыгыкали бабы слободские,

Плач прорезал кругом тишину.

Без печали, без жалоб и слез,

Клали в сумочки пышки на сахаре

И пихали на кряжистый воз.

Провожал их огулом народ…

Вот где, Русь, твои добрые молодцы,

Вся опора в годину невзгод.

Как-то милые в дальнем краю?

Отчего не уведомят весточкой, —

Не погибли ли в жарком бою?

В ветре бластились стуки костей.

И пришли к ним нежданно-негаданно

С дальней волости груды вестей.

С потом вывели всем по письму.

Подхватили тут родные грамотку,

За ветловую сели тесьму.

Допытаться любимых речей.

И на корточках плакали, слушая,

На успехи родных силачей.

Хороши вы в печали своей!

Я люблю эти хижины хилые

С поджиданьем седых матерей.

Мир вам, грабли, коса и соха!

Я гадаю по взорам невестиным

На войне о судьбе жениха.

Хоть бы стать мне кустом у воды.

Я хочу верить в лучшее с бабами,

Тепля свечку вечерней звезды.

Не спугнет их ни гром и ни тьма.

За сохою под песни заветные

Не причудится смерть и тюрьма.

Выводимые с тяжким трудом,

И от счастья и радости плакали,

Как в засуху над первым дождем.

В мягких травах, под бусами рос,

Им мерещился в далях за дымами

Над лугами веселый покос.

Лишь к тебе я любовь берегу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу.

Подпояшу оструганным лыком.

Упираяся толстою клюшкой,

Уходи ты к лесным повиликам.

Шьет русалка из листьев обновы.

У ней губы краснее малины,

Брови черные круче подковы.

Равнодушный к житейским потерям».

Скинь-покинь свой армяк полинялый,

Проходи с нею к зарослям в терем.

Заведут под гармони гулянку

И тебя по заре с петухами

Поведут провожать на полянку.

Будешь зыкать прибаски на цевне

И навстречу горбатым старухам

Скинешь шапку с поклоном деревне.

Задрожало зеркало затона,

Брезжит свет на заводи речные

И румянит сетку небосклона.

Растрепали шелковые косы.

Шелестят зеленые сережки,

И горят серебряные росы.

Обрядилась ярким перламутром

И, качаясь, шепчет шаловливо:

Тихо розы бегут по полям.

Спой мне песню, моя дорогая,

Ту, которую пел Хаям.

Тихо розы бегут по полям.

Кружит звезд мотыльковый рой.

Мне не нравится, что персияне

Держат женщин и дев под чадрой.

Лунным светом Шираз осиянен.

Закрывая телесную медь?

Или, чтобы их больше любили,

Не желают лицом загореть,

Закрывая телесную медь?

Заучи эту заповедь вкратце,

Ведь и так коротка наша жизнь,

Мало счастьем дано любоваться.

Заучи эту заповедь вкратце.

Осеняет своя благодать.

Потому и прекрасные щеки

Перед миром грешно закрывать,

Коль дала их природа-мать.

Сердцу снится страна другая.

Я спою тебе сам, дорогая,

То, что сроду не пел Хаям.

Тихо розы бегут по полям.

Прячется в траву.

Знаю я, что пьяницей и вором

Век свой доживу.

Тонет день за красными холмами,

Не один я в этом свете шляюсь,

Размахнулось поле русских пашен,

То трава, то снег,

Все равно, литвин я иль чувашин,

Крест мой как у всех.

Верю я, как ликам чудотворным,

В мой потайный час.

Он придет бродягой подзаборным,

Но быть может, в синих клочьях дыма

Я пройду его с улыбкой пьяной мимо,

Не блеснет слеза в моих ресницах,

Не вспугнет мечту.

Только радость синей голубицей

Канет в темноту.

И опять, как раньше, с дикой злостью

Пусть хоть ветер на моем погосте

В шелковом шелесте снежного шума.

В первый раз я в себе заметил —

Так я еще никогда не думал.

Я не жалею, и я не печален.

Мне все равно эта жизнь полюбилась,

Так полюбилась, как будто вначале.

Я уж взволнован. Какие плечи!

Тройка ль проскачет дорогой зыбкой —

Я уже в ней и скачу далече.

Счастье людское землей любимо.

Тот, кто хоть раз на земле заплачет,-

Значит, удача промчалась мимо.

Все принимая, что есть на свете.

Вот почему, обалдев, над рощей

Свищет ветер, серебряный ветер.

Село в Украйне дорогой,

И, полный сказок и чудес,

Кругом села зеленый лес.

Цветут сады, белеют хаты,

А на горе стоят палаты,

И перед крашеным окном

В шелковых листьях тополя,

А там все лес, и все поля,

И степь, и горы за Днепром.

И в небе темно-голубом

Сам бог витает над селом.

Золотое, опущенное в мир ведро,

Зачерпни мою душу!

Вынь из кладезя мук

Ухватившись за цепь лучей твоих,

Карабкаюсь я в небо.

Срываюсь и падаю в пасть заката.

Кровью поют уста.

Снеги, белые снеги —

Покров моей родины —

На кресте висит

Голени дорог и холмов

Точит клюв на глаза-озера.

И доскою надкрестною

Прибита к горе заря:

Рыжая шапка моего деда,

Закинутая озорным внуком на сук облака,

Прикрой глаза мои!

Синим языком вылизал снег твой —

Твою белую шерсть —

Дрыгая ногами в небо,

Путая небо с яслями,

С овсом золотистым.

Путай все, что видишь.

Не отрекусь принять тебя даже с солнцем,

Похожим на свинью.

Не испугаюсь просунутого пятачка его

Тайна твоя велика есть.

Гибель твоя миру купель

Прости мне крик мой.

Прости, что спутал я твою Медведицу

С черпаком водовоза.

Только ведь приходское училище

Только знаю библию да сказки,

Только знаю, что поет овес при ветре.

Играть в гармошку.

Верю, что погибнуть лучше,

Восковые тонкие свечи,

Капающие красным воском

На молитвенник зари,

Привстав на цыпочки,

О какой я пропел вам

Новое возвестил я

В синие ясли твои опрокинет она

Ты зовешь меня куда?

Над тобой горит звезда.

Иль к безумью правишь бег?

Помоги мне сердцем вешним

Долюбить твой жесткий снег.

Ветку вербы на узду.

Может быть, к вратам господним

Сам себя я приведу.

Тихо степные бегут берега,

Тянется дым, у малиновых сел

Свадьба ворон облегла частокол.

С красною глиной и сучьями ив,

Грезит над озером рыжий овес,

Пахнет ромашкой и медом от ос.

Притчею мглы ты, как прежде, жива.

Нежно под трепетом ангельских крыл

Звонят кресты безымянных могил.

Жгла и томила по шахтам сырым.

Много мечтает их, сильных и злых,

Выкусить ягоды персей твоих.

Кто разлюбил твой острог и тюрьму.

Вечная правда и гомон лесов

Радуют душу под звон кандалов.

Не прозвякнет кольцо у калитки.

Липким запахом веет полынь.

Спит черемуха в белой накидке.

Вместе с рамами в тонкие шторы

Вяжет взбалмошная луна

На полу кружевные узоры.

Но чиста. Я с собой на досуге.

В этот вечер вся жизнь мне мила,

Как приятная память о друге.

И луна, напрягая все силы,

Хочет так, чтобы каждый дрожал

От щемящего слова «милый».

Под тальянку веселого мая,

Ничего не могу пожелать,

Все, как есть, без конца принимая.

Все явись, в чем есть боль и отрада.

Мир тебе, отшумевшая жизнь.

Мир тебе, голубая прохлада.

Тонкий лимонный лунный свет.

Сердцу приятно с тихою болью

Что-нибудь вспомнить из ранних лет.

Вот при такой же луне без слов,

Шапку из кошки на лоб нахлобучив,

Тайно покинул я отчий дров.

Кто меня помнит? Кто позабыл?

Грустно стою я, как странник гонимый,-

Старый хозяин своей избы.

Не по душе мне соболий мех.

Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,

Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.

Как в этой жизни радей не радей,-

Вот почему так тянусь я к людям,

Вот почему так люблю людей.

И, улыбаясь, душой погас,-

Эту избу на крыльце с собакой

Словно я вижу в последний раз.

Плохо, плохо Маше жить,

Злая мачеха сердито

Без вины ее бранит.

Маше места не дает,

Плачет Маша втихомолку

И украдкой слезы льет.

Не теряет дерзких слов,

А коварная сестрица

Отняла ее наряд,

Ходит Маша без наряда,

И ребята не глядят.

Сарафан весь из заплат,

А на мачехиной дочке

Бусы с серьгами гремят.

Сарафан себе другой

И на голову надела

В церковь божию ходить

И у мачехи сердитой

Просит бусы ей купить.

На устах у бедной Маши

Так и замерли слова.

Только некуда идти,

Побежала б на кладбище,

Да могилки не найти.

Поле снежным полотном,

По дороженькам ухабы,

И сугробы под окном.

Стало больно ей невмочь.

А другом лишь воет ветер,

А кругом лишь только ночь.

Притаившись за углом,

И заплаканные глазки

А из глаз ее, как жемчуг,

Вытекают капли слез.

Ярким светом заиграл.

Видит Маша — на приступке

Кто-то бисер разметал.

Маша глазки подняла

И застывшими руками

Крупный жемчуг собрала.

Отворяет дверь рукой, —

А с высокого сугроба

К ней бежит старик седой:

Замела совсем пурга!

Где-то здесь вот на крылечке

Позабыл я жемчуга».

Робко глазки подняла

И сказала, запинаясь:

«Я их в фартук собрала».

Заслонив рукой лицо,

Маша высыпала жемчуг

На обмерзшее крыльцо.

Говорит старик седой, —

Это бисер ведь на бусы,

Это жемчуг, Маша, твой».

А старик, склонясь над нею,

Так ей нежно говорит:

Сколько слез ты пролила

И как мачеха лихая

Из избы тебя гнала.

И, расчесывая косы,

Хохотала над тобой.

А кругом мела пурга,

Я в награду твои слезы

Заморозил в жемчуга.

Стало больно мне невмочь

И озлобленным дыханьем

Застудил я мать и дочь.

За твои потоки слез.

Я ведь, Маша, очень добрый,

Я ведь дедушка-мороз».

Маша жемчуг собрала

И, прислушиваясь к вьюге,

Постояла и ушла.

Шла могилушку копать,

В это время царедворцы

Шли красавицу искать.

Обойти свою страну

И красавицу собою

Отыскать себе жену.

Стали Маше говорить,

Только Маша порешила

Прежде мертвых схоронить.

На душе утихла боль,

И на Маше, на сиротке,

Повенчался сам король.

Жутко и страшно проснувшейся бредне.

Пьяно кружуся я в роще помятой,

Хочется звезды рукою помяти.

Блестятся гусли веселого лада,

В озере пенистом моется лада.

Груди упруги, как сочные дули,

Ластится к вихрям, чтоб в кости ей дули.

Тает как радуга, зорька вечерня,

С тихою радостью в сердце вечерня.

Безотрадная грусть и печаль;

Снова мрак. и разбитые грезы

Унеслись в бесконечную даль.

Нет, довольно. Пора отдохнуть

И забыть эти грустные звуки,

Уж и так истомилася грудь.

Звуки будто знакомые мне —

Это слезы опять. Это слезы

И тоска по родной стороне.

А в слезах истомил свою грудь.

Эх. лишь, видно, в холодной могиле

Я забыться могу и заснуть.

Сердце собачье мое.

Я на тебя, как на вора,

Спрятал в руках лезвие.

В ребра холодную сталь.

Нет, не могу я стремиться

В вечную сгнившую даль.

Что их загрызла мета;

Если и есть что на свете —

Это одна пустота.

Хорошо с любимой в поле затеряться.

По равнине голой катится бубенчик,

Где-то на поляне клен танцует пьяный.

И станцуем вместе под тальянку трое.

Лег под прямой частокол.

Лижет теленок горбатый

Вечера красный подол.

Снится кому-то апрель.

Грудью склонясь на кудель.

Щупает в книжке листы.

Стан его гибок и тонок,

Руки белей бересты.

Только одно невдомек:

Плохо решает задачи

Выпитый ветром умок.

Часто она под удой

Поит его с наговором

С лика упавших седин

Пишет им числа с иконы

Божий слуга — Дамаскин.

Сверху озябшая светит луна.

Снова я вижу родную околицу,

Через метель огонек у окна.

То, что далось мне, про то и пою.

Вот я опять за родительским ужином,

Снова я вижу старушку мою.

Тихо, безмолвно, как будто без мук.

Хочет за чайную чашку взяться —

Чайная чашка скользит из рук.

С думами грустными ты не дружись,

Слушай, под эту гармонику снежную

Я расскажу про свою тебе жизнь.

Много любил я и много страдал,

И оттого хулиганил и пьянствовал,

Что лучше тебя никого не видал.

Сбросил ботинки, пиджак свой раздел.

Снова я ожил и снова надеюсь

Так же, как в детстве, на лучший удел.

В диком и шумном метельном чаду,

Кажется мне — осыпаются липы,

Белые липы в нашем саду.

По полю мчится чужая тройка.

Где мое счастье? Где моя радость?

Вот на такой же бешеной тройке.

Под гармоники желтую грусть.

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь.

И я сам, опустясь головою,

Заливаю глаза вином,

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином.

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чадит мертвячиной

Над пропащею этой гульбой.

Самогонного спирта — река.

Гармонист с провалившимся носом

Им про Волгу поет и про Чека.

Непокорное в громких речах.

Жалко им тех дурашливых, юных,

Что сгубили свою жизнь сгоряча.

Ярко ль светят вам наши лучи?

Гармонист спиртом сифилис лечит,

Что в киргизских степях получил.

Бесшабашность им гнилью дана.

Ты, Рассея моя. Рас. сея.

Такую лапу не видал я сроду.

Давай с тобой полаем при луне

На тихую, бесшумную погоду.

Дай, Джим, на счастье лапу мне.

Пойми со мной хоть самое простое.

Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,

Не знаешь ты, что жить на свете стоит.

И у него гостей бывает в доме много,

И каждый, улыбаясь, норовит

Тебя по шерсти бархатной потрогать.

С такою милою доверчивой приятцей.

И, никого ни капли не спросив,

Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.

Так много всяких и невсяких было.

Но та, что всех безмолвней и грустней,

Сюда случайно вдруг не заходила?

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нежно руку

За все, в чем был и не был виноват.

Когда стелила ночь росистую постель,

И с шепотом волны рыданья замирали,

И где-то вдалеке им вторила свирель.

И, сбросив, свой покров, зарылась в берега,

А бледный серп луны холодным поцелуем

С улыбкой застудил мне слезы в жемчуга.

Кораллы слез моих печали одинокой

И нежную вуаль из пенности волны.

Отдай же мне за все, чего не надо,

Отдай мне поцелуй за поцелуй луны.

На сугорьях гниль опенок.

Пляшет ветер по равнинам,

Рыжий ласковый осленок.

Синь то дремлет, то вздыхает.

У лесного аналоя

Воробей псалтырь читает.

Средь кустов, как ворох меди.

Кто-то в солнечной сермяге

На осленке рыжем едет.

Но лицо его туманно.

Никнут сосны, никнут ели

И кричат ему: «Осанна!»

Сочиняешь песни о луне?

Уж давно глаза мои остыли

На любви, на картах и вине.

Свет такой, хоть выколи глаза.

Ставил я на пиковую даму,

А сыграл бубнового туза.

И свинцовой свежести полынь.

Никакая родина другая

Не вольет мне в грудь мою теплынь.

И, пожалуй, всякого спроси —

Радуясь, свирепствуя и мучась,

Хорошо живется на Руси.

Плачут вербы, шепчут тополя.

Но никто под окрик журавлиный

Не разлюбит отчие поля.

И моей коснулась жизнь судьбы,

Все равно остался я поэтом

Золотой бревенчатой избы.

Вижу я, как сильного врага,

Как чужая юность брызжет новью

На мои поляны и луга.

Я могу прочувственно пропеть:

Дайте мне на родине любимой,

Все любя, спокойно умереть!

Только лес, да посолонка,

Да заречная коса.

В облака закинув крест.

И забольная кукушка

Не летит с печальных мест.

В половодье каждый год

С подожочка и котомки

Богомольный льется пот.

Веко выглодала даль,

И впилась в худое тело

Спаса кроткого печаль.

И шумят, как ромашковый луг.

Мне припомнилась нынче собака,

Что была моей юности друг.

Как подгнивший под окнами клен,

Но припомнил я девушку в белом,

Для которой был пес почтальон.

Но она мне как песня была,

Потому что мои записки

Из ошейника пса не брала.

И мой почерк ей был незнаком,

Но о чем-то подолгу мечтала

У калины за желтым прудом.

Не дождался. уехал. И вот

Через годы. известным поэтом

Снова здесь, у родимых ворот.

Но в ту ж масть, что с отливом в синь,

С лаем ливисто ошалелым

Меня встрел молодой ее сын.

Снова выплыла боль души.

С этой болью я будто моложе,

И хоть снова записки пиши.

Но не лай ты! Не лай! Не лай!

Хочешь, пес, я тебя поцелую

За пробуженный в сердце май?

И, как друга, введу тебя в дом.

Да, мне нравилась девушка в белом,

Но теперь я люблю в голубом.

Зелень в цвету и росе.

В поле, склоняясь к побегам,

Ходят грачи в полосе.

Пахнет смолистой сосной.

Ой вы, луга и дубравы,-

Я одурманен весной.

Светятся в душу мою.

Думаю я о невесте,

Только о ней лишь пою.

Пойте вы, птахи, в лесу.

По полю зыбистым бегом

Пеной я цвет разнесу.

Гармонист пальцы льет волной.

Пей со мною, паршивая сука.

Что ж ты смотришь так синими брызгами?

Или в морду хошь?

До печенок меня замучила

Мне бы лучше вон ту, сисястую,

Но с такой вот, как ты, со стервою

Лишь в первый раз.

То здесь, то там.

Я с собой не покончу.

Дорогая. я плачу.

Есть нездешние поля.

Только гость я, гость случайный

На горах твоих, земля.

Крепок взмах воздушных крыл.

Но века твои и годы

Затуманил бег светил.

Не с тобой мой связан рок.

Новый путь мне уготован

От захода на восток.

Возлететь в немую тьму.

Ничего я в час прощальный

Не оставлю никому.

В тот покой, где спит гроза,

В две луны зажгу над бездной

Красной водой поливает восход,

Клененочек маленький матке

Зеленое вымя сосет.

Цветами сыплю стежку серую.

О Русь, покойный уголок,

Тебя люблю, тебе и верую.

Гляжу в простор твоих полей,

Ты вся — далекая и близкая.

Сродни мне посвист журавлей

И не чужда тропинка склизкая.

Цветет болотная купель,

Куга зовет к вечерне длительной,

И по кустам звенит капель

Росы холодной и целительной.

И хоть сгоняет твой туман

Поток ветров, крылато дующих,

Но вся ты — смирна и ливан

Волхвов, потайственно волхвующих.

Выйду к речке на лужок.

В пенных струях поясок.

В лунных перьях серебра.

Выходи, мое сердечко,

Слушать песни гусляра.

На девичью красоту,

А пойду плясать под гусли,

Так сорву твою фату.

На шелковы купыри,

Уведу тебя под склоны

Вплоть до маковой зари.

Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь

О том, что лунная метла

Стихов не расплескала лужи.

Спадающей тебе на брови,

Ты сердце выпеснил избе,

Но в сердце дома не построил.

Прошел, как прежде, мимо крова.

О друг, кому ж твои ключи

Ты золотил поющим словом?

В окошко не увидеть рая.

Так мельница, крылом махая,

С земли не может улететь.

Я смотрю широкими глазами.

В Персии такие ж точно куры,

Как у нас в соломенной Рязани.

Чуть желтее и с другого края.

Мы с тобою любим в этом мире

Одинаково со всеми, дорогая.

Не могу не прославлять, не петь их.

Так же девушки здесь обнимают милых

До вторых до петухов, до третьих.

Это чувство знают даже кошки,

Только я с отчизной и без дома

От нее сбираю скромно крошки.

Есть везде родные сердцу куры,

Для меня рассеяны повсюду

Молодые чувственные дуры.

И для них лишь говорю стихами:

Оттого, знать, люди любят землю,

Что она пропахла петухами.

Синий плат небес.

Меж лесных кудрей,

Темным елям снится

Пахнет от колес.

Край ты мой забытый,

Край ты мой родной.

В роще по березкам белый перезвон.

В благовесте ветра хмельная весна.

Я пойду к обедне плакать на цветы.

Похороним вместе молодость мою.

В роще по березкам белый перезвон.

Закурился пахучий туман.

Еду грязной дорогой с вокзала

Вдалеке от родимых полян.

Виснет темь, как платок, за сосной.

Сердце гложет плакучая дума.

Ой, не весел ты, край мой родной.

И поет мой ямщик на-умяк:

«Я умру на тюремной постели,

Похоронят меня кое-как».

Напевала нам старая мать.

Не жалея о сгибшей надежде,

Я сумею тебе подпевать.

Потому и волнуй и тревожь —

Будто я из родимого дома

Слышу в голосе нежную дрожь.

Вот с такою же песней, как ты,

Лишь немного глаза прикрою —

Вижу вновь дорогие черты.

Что вовек я любил не один

И калитку осеннего сада,

И опавшие листья с рябин.

И не буду забывчиво хмур:

Так приятно и так легко мне

Видеть мать и тоскующих кур.

Полюбил у березки стан,

И ее золотистые косы,

И холщовый ее сарафан.

Мне за песнею и за вином

Показалась ты той березкой,

Что стоит под родимым окном.

Разве я немного не красив?

Не смотря в лицо, от страсти млеешь,

Мне на плечи руки опустив.

Я с тобой не нежен и не груб.

Расскажи мне, скольких ты ласкала?

Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

Не коснувшись твоего огня,

Многим ты садилась на колени,

А теперь сидишь вот у меня.

И ты думаешь о ком-нибудь другом,

Я ведь сам люблю тебя не очень,

Утопая в дальнем дорогом.

Легкодумна вспыльчивая связь,—

Как случайно встретился с тобою,

Улыбнусь, спокойно разойдясь.

Распылять безрадостные дни,

Только нецелованных не трогай,

Только негоревших не мани.

Ты пойдешь, болтая про любовь,

Может быть, я выйду на прогулку,

И с тобою встретимся мы вновь.

И немного наклонившись вниз,

Ты мне скажешь тихо: «Добрый вечер. »

Я отвечу: «Добрый вечер, miss».

И ничто ее не бросит в дрожь,—

Кто любил, уж тот любить не может,

Кто сгорел, того не подожжешь.

И слезы горькие на землю упадали,

И было тяжело и так печально мне,

И все же мы друг друга не поняли.

Умчалась ты в далекие края,

И все мечты увянули без цвета,

И вновь опять один остался я

Страдать душой без ласки и привета.

И часто я вечернею порой

Хожу к местам заветного свиданья,

И вижу я в мечтах мне милый образ твой,

И слышу в тишине тоскливые рыданья.

Как сто тысяч других в России.

Знаешь ты одинокий рассвет,

Знаешь холод осени синий.

Я по-глупому мысли занял.

Твой иконный и строгий лик

По часовням висел в рязанях.

Чтил я грубость и крик в повесе,

А теперь вдруг растут слова

Самых нежных и кротких песен.

Слишком многое телу надо.

Что ж так имя твое звенит,

Словно августовская прохлада?

И умею расслышать за пылом:

С детства нравиться я понимал

Кобелям да степным кобылам.

Для тебя, для нее и для этой.

Невеселого счастья залог —

Сумасшедшее сердце поэта.

Словно в листья, в глаза косые.

Ты такая ж простая, как все,

Как сто тысяч других в России.

Позабыла ты мой уголок,

И теперь ты другому смеешься,

Укрываяся в белый платок.

Неуютно камин мой горит,

Но измятая в книжке фиалка

Все о счастье былом говорит.

В этой могиле под скромными ивами

Спит он, зарытый землей,

С чистой душой, со святыми порывами,

С верой зари огневой.

Тихо погасли огни благодатные

В сердце страдальца земли,

И на чело, никому не понятные,

Мрачные тени легли.

Спит он, а ивы над ним наклонилися,

Свесили ветви кругом,

Точно в раздумье они погрузилися,

Думают думы о нем.

Тихо от ветра, тоски напустившего,

Плачет, нахмурившись, даль.

Точно им всем безо времени сгибшего

Бедного юношу жаль.

Размахнуться б на войне.

Полечу я быстрой птицей

На саврасом скакуне.

Слезы сушат удальца.

Подарила мне красотка

Два серебряных кольца.

Душегрейку на меху,

Пусть от радости великой

Ходит ночью к жениху.

Не страшен мне вражий стан.

Как куплю ей сарафан.

Домекнуться не могу.

Али руки эти слабы,

Что пешню согнут в дугу.

Провожай меня, зазноба,

Да держи свои слова.

На канве в узорах копья и кресты.

Девушка рисует мертвых на поляне,

На груди у мертвых — красные цветы.

Тот герой отважный-принц ее души.

Он лежит, сраженный в жаркой схватке боя,

И в узорах крови смяты камыши.

Девушка склонилась. Помутился взор.

Девушка тоскует. Девушка рыдает.

За окошком полночь чертит свой узор.

В пряди тонких локон впуталась луна.

В трепетном мерцанье, в белом подрывале

Девушка, как призрак, плачет у окна.

Пьяный бред не гложет сердце мне.

Синими цветами Тегерана

Я лечу их нынче в чайхане.

Чтобы славилась пред русским чайхана,

Угощает меня красным чаем

Вместо крепкой водки и вина.

Много роз цветет в твоем саду.

Незадаром мне мигнули очи,

Приоткинув черную чадру.

На цепи не держим, как собак,

Поцелуям учимся без денег,

Без кинжальных хитростей и драк.

Что лицом похожа на зарю,

Подарю я шаль из Хороссана

И ковер ширазский подарю.

Я тебе вовеки не солгу.

За себя я нынче отвечаю,

За тебя ответить не могу.

Все равно калитка есть в саду.

Незадаром мне мигнули очи,

Приоткинув черную чадру.

Не живи среди людей,

Не меняй своей забавы

На красу бесцветных дней.

Сердце чуткое сожмeт,

Всё, чем жил, когда был молод,

Глупой шуткой назовёт.

Не тревожь еe кусты.

Что любовь? Пустые грeзы,

Бред несбыточной мечты.

В тоске по гречневым просторам,

Покину хижину мою,

Уйду бродягою и вором.

Искать убогое жилище.

И друг любимый на меня

Наточит нож за голенище.

Обвита желтая дорога,

И та, чье имя берегу,

Меня прогонит от порога.

Чужою радостью утешусь,

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.

Нежнее головы наклонят.

И необмытого меня

Под лай собачий похоронят.

Роняя весла по озерам.

И Русь все так же будет жить,

Плясать и плакать у забора.

Играют на гармонике,

Ведь слышишь ты?

Ну что же в том?

Мне нравятся две родинки

Целую так небрежно я

Постой, душа усталая,

Вот потому Снегурочка

Полтораста рублей сани.

С раззолоченной дугой.

Заложить не могу.

Заложить не могу

Ни недругу, ни врагу.

Соберу я разну рвань.

Соберу я разну рвань:

— Собирайте, братцы, дань.

По-другому сделан свет.

И поет гармоница,

Что исчезла вольница.

Тани не надо. Тани нет,

Красной рюшкою по белу сарафан на подоле.

У оврага за плетнями ходит Таня ввечеру.

Месяц в облачном тумане водит с тучами игру.

«Ты прощай ли, моя радость, я женюся на другой»

Побледнела, словно саван, схолодела, как роса.

Душегубкою-змеею развилась ее коса.

Я пришла тебе сказаться: за другого выхожу».

Не заутренние звоны, а венчальный переклик,

Скачет свадьба на телегах, верховые прячут лик.

На виске у Тани рана от лихого кистеня.

Алым венчиком кровинки запеклися на челе,-

Хороша была Танюша, краше не было в селе.

Душу-яблоню ветром стряхать

И смотреть, как над речкою режет

Воду синюю солнца соха.

Накаляющий песни гвоздь.

И в одежде празднично белой

Ждать, когда постучится гость.

Цвет черемух в глазах беречь,

Только в скупости чувства греются,

Когда ребра ломает течь.

Что ни лист, то свеча заре.

Никого не впущу я в горницу,

Никому не открою дверь.

Ивняковый помет по лугам.

Плюйся, ветер, охапками листьев,—

Я такой же, как ты, хулиган.

Как с тяжелой походкой волы,

Животами, листвой хрипящими,

По коленкам марают стволы.

Кто ж воспеть его лучше мог?

Вижу, вижу, как сумерки лижут

Следы человечьих ног.

Я один твой певец и глашатай.

Звериных стихов моих грусть

Я кормил резедой и мятой.

Зачерпнуть молока берез!

Словно хочет кого придушить

Руками крестов погост!

Злобу вора струит в наш сад,

Только сам я разбойник и хам

И по крови степной конокрад.

Кипяченых черемух рать?

Мне бы в ночь в голубой степи

Где-нибудь с кистенем стоять.

Засосал меня песенный плен.

Осужден я на каторге чувств

Вертеть жернова поэм.

Плюй спокойно листвой по лугам.

Не сорвет меня кличка «поэт».

Я и в песнях, как ты, хулиган.

Головками склоняясь ниже,

Что я навеки не увижу

Ее лицо и отчий край.

Я видел их и видел землю,

И эту гробовую дрожь

Как ласку новую приемлю.

Всю жизнь, пройдя с улыбкой мимо,-

Я говорю на каждый миг,

Что все на свете повторимо.

Печаль ушедшего не сгложет,

Оставленной и дорогой

Пришедший лучше песню сложит.

Любимая с другим любимым,

Быть может, вспомнит обо мне

Как о цветке неповторимом.

Головками кивая низко.

Ты больше не увидишь близко

Родное поле, отчий край.

Я видел вас и видел землю,

И эту гробовую дрожь

Как ласку новую приемлю.

Ну как же не любить мне вас,

Как не любить мне вас, цветы?

Я с вами выпил бы на «ты».

С моей душой стряслась беда.

С душой моей стряслась беда.

Шуми, левкой и резеда.

Мне в душу песней позвонил

И рассказал, что васильки

Очей любимых далеки.

И так огонь горит в груди.

Она пришла, как к рифме «вновь»

Узнать, что сердцем я продрог,

Не всякий этот холод в нем

Мог растопить своим огнем.

Поймать сумеет долю злую.

Как бабочка — я на костер

Лечу и огненность целую.

Не называю их цветами.

Хоть прикасаюсь к ним устами,

Но не найду к ним нежных слов.

Который врос корнями в землю,

Его люблю я и приемлю,

Как северный наш василек.

Цветы — предшественники ягод,

Они на землю градом лягут,

Багрец свергая с высоты.

Цветы рябин другое дело.

Они как жизнь, как наше тело,

Делимое в предвечной мгле.

Ничто не обошел я мимо.

Но мне милее на пути,

Что для меня неповторимо.

Помрем — за нас придут другие.

Но это все же не такие —

Уж я не твой, ты не моя.

Головками кивая низко,

Что не увидеть больше близко

Ее лицо, любимый край.

Я поражен другим цветеньем

И потому словесным пеньем

Земную буду славить гладь.

О милая, почувствуй ты,

Здесь не пустынные слова.

А эта разве голова

Тебе не роза золотая?

Цветы людей и в солнь и в стыть

Умеют ползать и ходить.

И сердцем стал с тех пор добрей,

Когда узнал, что в этом мире

То дело было в октябре.

И красный цвет был всех бойчей.

Их больше падало под вьюгой,

Но все же мощностью упругой

Они сразили палачей.

Мне страшно жаль

Те красные цветы, что пали.

Головку розы режет сталь,

Но все же не боюсь я стали.

Они и сталь сразят почище,

Из стали пустят корабли,

Из стали сделают жилища.

Что мир мне не монашья схима,

Я ласково влагаю в стих,

Что все на свете повторимо.

Пою и вовсе не впустую,

Я милой голову мою

Отдам, как розу золотую.

По роще косы расплела,

И с хором птичьего молебна

Поют ей гимн колокола.

Пьяна под чарами веселья,

Она, как дым, скользит в лесах,

И золотое ожерелье

Блестит в косматых волосах.

А вслед ей пьяная русалка

Росою плещет на луну.

И я, как страстная фиалка,

Хочу любить, любить весну.

С весною расцвела

И ветки золотистые,

Что кудри, завила.

Кругом роса медвяная

Сползает по коре,

Под нею зелень пряная

Сияет в серебре.

А рядом, у проталинки,

В траве, между корней,

Бежит, струится маленький

А зелень золотистая

На солнышке горит.

Ручей волной гремучею

Все ветки обдает

И вкрадчиво под кручею

Ей песенки поет.

Как мне тебя не ласкать, не любить?

К сердцу вечерняя льнет благодать.

Глухо баюкают хлюпь камыши.

В хворосте белые веки луны.

Слушают сказ старика косари.

Дремную песню поют рыбаки.

Грустная песня, ты — русская боль.

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Как крыльями птица.

Маячить больше невмочь.

На кровать ко мне садится,

Спать не дает мне всю ночь.

Водит пальцем по мерзкой книге

И, гнусавя надо мной,

Как над усопшим монах,

Читает мне жизнь

Какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

Бормочет он мне,-

В книге много прекраснейших

Мыслей и планов.

Проживал в стране

Громил и шарлатанов.

Снег до дьявола чист,

И метели заводят

Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым —

Самое высшее в мире искусство».

Ты не смеешь этого!

Ты ведь не на службе

Что мне до жизни

Читай и рассказывай».

Глядит на меня в упор.

И глаза покрываются

Словно хочет сказать мне,

Что я жулик и вор,

Так бесстыдно и нагло

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Тих покой перекрестка.

Я один у окошка,

Ни гостя, ни друга не жду.

Вся равнина покрыта

Сыпучей и мягкой известкой,

И деревья, как всадники,

Съехались в нашем саду.

Ночная зловещая птица.

Сеют копытливый стук.

Вот опять этот черный

На кресло мое садится,

Приподняв свой цилиндр

И откинув небрежно сюртук.

Хрипит он, смотря мне в лицо,

И ближе клонится.-

Я не видел, чтоб кто-нибудь

Так ненужно и глупо

Ведь нынче луна.

Что же нужно еще

Напоенному дремой мирику?

Может, с толстыми ляжками

Тайно придет «она»,

И ты будешь читать

Свою дохлую томную лирику?

В них всегда нахожу я

Историю, сердцу знакомую,

Как прыщавой курсистке

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою.

А может, в Рязани,

В простой крестьянской семье,

С голубыми глазами.

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

Ты прескверный гость!

Это слава давно

Про тебя разносится».

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость

Прямо к морде его,

Синеет в окошко рассвет.

Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

И — разбитое зеркало.

Не видать мне подруги своей,

Не слыхать мне ту песню отрадную,

Что в саду распевал соловей!

Ей не скажешь: «Вернись, подожди».

Наступила погода осенняя,

Бесконечные льются дожди.

Схороня в своем сердце любовь.

Не разбудит осенняя вьюга

Крепкий сон, не взволнует и кровь.

За моря соловей улетел,

Не звучит уже более, сильная,

Что он ночкой прохладною пел.

Что испытывал в жизни тогда.

На душе уже чувства остылые.

Что прошло — не вернуть никогда.

По пушинкам серебра,

Я с винтовкой заряженной

На охоту шел вчера.

По дорожке чистой, гладкой

Я прошел, не наследил.

Кто ж катался здесь украдкой?

Кто здесь падал и ходил?

Подойду, взгляну поближе:

Хрупкий снег изломан весь.

Здесь вот когти, дальше — лыжи.

Кто-то странный бегал здесь.

Кабы твердо знал я тайну

Я узнал бы хоть случайно,

Кто здесь бродит по ночам.

Из-за елки бы высокой

Подсмотрел я на кругу:

Кто глубокий след далекий

Оставляет на снегу.

Не напрасно я живу,

Припадаю на траву.

Меж берез кудрявых бус,

Под венком, в кольце иголок,

Мне мерещится Исус.

Как во царствие небес,

И горит в парче лиловой

Облаками крытый лес.

Словно огненный язык,

Завладел моей дорогой,

Заглушил мой слабый крик.

В сердце радость детских снов,

Я поверил от рожденья

В богородицын покров.

Потому, что я с севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Что луна там огромней в сто раз,

Как бы ни был красив Шираз,

Он не лучше рязанских раздолий.

Потому, что я с севера, что ли.

Эти волосы взял я у ржи,

Если хочешь, на палец вяжи —

Я нисколько не чувствую боли.

Я готов рассказать тебе поле.

По кудрям ты моим догадайся.

Дорогая, шути, улыбайся,

Не буди только память во мне

Про волнистую рожь при луне.

Там, на севере, девушка тоже,

На тебя она страшно похожа,

Может, думает обо мне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Выходил он нищим на кулижку.

Старый дед на пне сухом в дуброве,

Жамкал деснами зачерствелую пышку.

На тропинке, с клюшкою железной,

И подумал: «Вишь, какой убогой,-

Знать, от голода качается, болезный».

Видно, мол, сердца их не разбудишь.

И сказал старик, протягивая руку:

«На, пожуй. маленько крепче будешь».

И знаком этот низенький дом.

Проводов голубая солома

Опрокинулась над окном.

Годы буйных, безумных сил.

Вспомнил я деревенское детство,

Вспомнил я деревенскую синь.

Я с тщетой этой славы знаком.

А сейчас, как глаза закрою,

Вижу только родительский дом.

Тихо август прилег ко плетню.

Держат липы в зеленых лапах

Птичий гомон и щебетню.

В бревнах теплилась грозная морщь,

Наша печь как-то дико и странно

Завывала в дождливую ночь.

Как о ком-то погибшем, живом.

Что он видел, верблюд кирпичный,

В завывании дождевом?

Сон другой и цветущей поры,

Золотые пески Афганистана

И стеклянную хмарь Бухары.

Сам немалый прошел там путь.

Только ближе к родимому краю

Мне б хотелось теперь повернуть.

Все истлело в дыму голубом.

Мир тебе — полевая солома,

Мир тебе — деревянный дом!

Звонким смехом далеких лет.

Отцвела моя белая липа,

Отзвенел соловьиный рассвет.

Много в сердце теснилось чувств,

А теперь даже нежное слово

Горьким плодом срывается с уст.

Уж не так под луной хороши.

Буераки. пеньки. косогоры

Обпечалили русскую ширь.

Водянистая, серая гладь.

Это все мне родное и близкое,

От чего так легко зарыдать.

Плач овцы, и вдали на ветру

Машет тощим хвостом лошаденка,

Заглядевшись в неласковый пруд.

Это все, отчего на ней

Пьют и плачут в одно с непогодиной,

Дожидаясь улыбчивых дней.

Эту грусть смехом ранних лет.

Отцвела моя белая липа,

Отзвенел соловьиный рассвет.

Видно, черт их на землю принес.

В залихватском степном разгоне

Колокольчик хохочет до слез.

В далеке, в стороне, в пустыре.

Поддержись, моя жизнь удалая,

Я еще не навек постарел.

Хочешь, сам я тебе подпою

Про лукавые девичьи очи,

Про веселую юность мою.

Да заложишь в оглобли коня,

Да приляжешь на сена охапку,-

Вспоминай лишь, как звали меня.

А в полуночную тишину

Уговаривала не одну.

Конь издох, опустел наш двор.

Потеряла тальянка голос,

Разучившись вести разговор.

Так приятны мне снег и мороз,

Потому что над всем, что было,

Колокольчик хохочет до слез.

И нежной сказки

Пошлю все к черту.

Пламя вспыхнуло вдруг

И широкой волной

В беспредельную даль,

С отягченной груди

В тихом треске углей

Стала песней моей.

На костер свой смотрел,

Тихо песню запел.

Мой костер догорел,

В нем лишь пепел с золой

От углей уцелел.

Мою грудь облегли,

И печалью слегка

Веет вновь издали.

Грудь заныла сильней,

И скатилась слеза

На остаток углей.

В лайковой перчатке смуглая рука.

Далеко сияют розовые степи,

Широко синеет тихая река.

Только б слушать песни — сердцем подпевать,

Только бы струилась легкая прохлада,

Только б не сгибалась молодая стать.

Сколько там нарядных мужиков и баб!

Что-то шепчут грабли, что-то свищут косы.

«Эй, поэт, послушай, слаб ты иль не слаб?

Как ты любишь долы, так бы труд любил.

Ты ли деревенским, ты ль крестьянским не был?

Размахнись косою, покажи свой пыл».

Но косой выводят строчки хоть куда.

Под весенним солнцем, под весенней тучкой

Их читают люди всякие года.

Что же, дайте косу, я вам покажу —

Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,

Памятью деревни я ль не дорожу?

Хорошо косою в утренний туман

Выводить по долам травяные строчки,

Чтобы их читали лошадь и баран.

Потому и рад я в думах ни о ком,

Что читать их может каждая корова,

Отдавая плату теплым молоком.

Я красивых таких не видел,

Только, знаешь, в душе затаю

Не в плохой, а в хорошей обиде —

Повторяешь ты юность мою.

Я навеки люблю тебя.

Как живет теперь наша корова,

Грусть соломенную теребя?

Исцеляй меня детским сном.

Отгорела ли наша рябина,

Осыпаясь под белым окном?

Я навеки покинул село,

Только знаю — багряной метелью

Нам листвы на крыльцо намело.

Вместо ласки и вместо слез

У ворот, как о сгибшей невесте,

Тихо воет покинутый пес.

Потому и достался не в срок,

Как любовь, как печаль и отрада,

Твой красивый рязанский платок.

Тяжелых мук и горькой доли,

Не по своей же стал я воле —

Таким уж родился на свет.

И что я всех люблю и вместе ненавижу,

И знаю о себе, чего еще не вижу,

Ведь этот дар мне муза принесла.

Она есть бред, мечта души больной,

И знаю — скучен всем напев унылый мой,

Но я не виноват — такой уж я поэт.

Залегла забота в сердце мглистом.

Отчего прослыл я шарлатаном?

Отчего прослыл я скандалистом?

Не расстреливал несчастных по темницам.

Я всего лишь уличный повеса,

Улыбающийся встречным лицам.

По всему тверскому околотку

В переулках каждая собака

Знает мою легкую походку.

Головой кивает мне навстречу.

Для зверей приятель я хороший,

Каждый стих мой душу зверя лечит.

В глупой страсти сердце жить не в силе,-

В нем удобней, грусть свою уменьшив,

Золото овса давать кобыле.

Я иному покорился царству.

Каждому здесь кобелю на шею

Я готов отдать мой лучший галстук.

Прояснилась омуть в сердце мглистом.

Оттого прослыл я шарлатаном,

Оттого прослыл я скандалистом.

Межи зыбистых полей,

По горам зеленым — скаты

С гарком гулких дупелей.

В желтой пене облака.

В тихой дреме под навесом

Слышу шепот сосняка.

Под росою тополя.

Я — пастух; мои хоромы —

В мягкой зелени поля.

На кивливом языке.

Кличут ветками к реке.

Сплю на вырублях сучья.

Я молюсь на алы зори,

Причащаюсь у ручья.

В сердце ландыши вспыхнувших сил.

Вечер синею свечкой звезду

Над дорогой моей засветил.

В чаще ветер поет иль петух?

Может, вместо зимы на полях,

Это лебеди сели на луг.

Греет кровь мою легкий мороз.

Так и хочется к телу прижать

Обнаженные груди берез.

О веселье оснеженных нив!

Так и хочется руки сомкнуть

Над древесными бедрами ив.

Голубую оставил Русь.

В три звезды березняк над прудом

Теплит матери старой грусть.

Распласталась на тихой воде.

Словно яблонный цвет, седина

У отца пролилась в бороде.

Долго петь и звенеть пурге.

Стережет голубую Русь

Старый клен на одной ноге.

Тем, кто листьев целует дождь,

Оттого, что тот старый клен

Головой на меня похож.

И с лепестками помертвели

Мои усталые мечты.

Об угасающей любви,

И ты к оплаканным покоям

Меня уж больше не зови.

Для нас мгновенье красота,

Но не зажжешь ты поцелуем

Мои холодные уста.

«Ты не любил, тебе не жаль»,

Зато я лучше понимаю

Твою любовную печаль.

Сиянье твоих волос.

Не радостно и не легко мне

Покинуть тебя привелось.

Березовый шорох теней,

Пусть дни тогда были короче,

Луна нам светила длинней.

«Пройдут голубые года,

И ты позабудешь, мой милый,

С другою меня навсегда».

Напомнила чувствам опять,

Как нежно тогда я сыпал

Цветы на кудрявую прядь.

И грустно другую любя.

Как будто любимую повесть,

С другой вспоминает тебя.

Скромен в песнях дощатый мост.

За прощальной стою обедней

Кадящих листвой берез.

Из телесного воска свеча,

И луны часы деревянные

Прохрипят мой двенадцатый час.

Скоро выйдет железный гость.

Злак овсяный, зарею пролитый,

Соберет его черная горсть.

Этим песням при вас не жить!

Только будут колосья-кони

О хозяине старом тужить.

Панихидный справляя пляс.

Скоро, скоро часы деревянные

Прохрипят мой двенадцатый час!

Мой край, задумчивый и нежный!

Кудрявый сумрак за горой

Рукою машет белоснежной.

Плывут всклокоченные мимо,

И грусть вечерняя меня

Тень от зари упала ниже.

О други игрищ и забав,

Уж я вас больше не увижу!

Вослед и вы ушли куда-то.

И лишь по-прежнему вода

Шумит за мельницей крылатой.

Под звон надломленной осоки,

Молюсь дымящейся земле

О невозвратных и далеких.

Что даёт за полтумана по рублю,

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное «люблю»?

Легче ветра, тише Ванских струй,

Как назвать мне для прекрасной Лалы

Слово ласковое «поцелуй»?

В сердце робость глубже притая,

Как сказать мне для прекрасной Лалы,

Как сказать ей, что она «моя»?

О любви в словах не говорят,

О любви вздыхают лишь украдкой,

Да глаза, как яхонты, горят.

Поцелуй не надпись на гробах.

Красной розой поцелуи рдеют,

Лепестками тая на губах.

С нею знают радость и беду.

«Ты — моя» сказать лишь могут руки,

Что срывали чёрную чадру.

С вечерней звездой

Про рай и весну.

Молюсь в синеву.

На палой дороге

Меж росновых бус;

На сердце лампадка,

А в сердце Исус.

В эту серую морозь и слизь

Мне приснилось рязанское небо

И моя непутевая жизнь.

Да и сам я любил не одну.

Не от этого ль темная сила

Приучила меня к вину.

И в разгуле тоска не впервь!

Не с того ли глаза мне точит

Словно синие листья червь?

И не радует легкость побед,

Тех волос золотое сено

Превращается в серый цвет,

Когда цедит осенняя муть.

Мне не жаль вас, прошедшие годы,

Ничего не хочу вернуть.

И с улыбкою странной лица

Полюбил я носить в легком теле

Тихий свет и покой мертвеца.

Ковылять из притона в притон,

Как в смирительную рубашку

Мы природу берем в бетон.

Умиряется бешеный пыл.

Но и все ж отношусь я с поклоном

К тем полям, что когда-то любил.

Где резвился на желтой траве,—

Шлю привет воробьям и воронам

И рыдающей в ночь сове.

«Птицы милые, в синюю дрожь

Передайте, что я отскандалил,—

Пусть хоть ветер теперь начинает

Под микитки дубасить рожь».

Мчусь я лентой пустырей.

Эй вы, соколы родные,

В повечерешнем дыму.

Заждалась меня красотка

В чародейном терему.

Ой вы, санки-самолеты,

Бубенцам в шлее не счет.

А как гаркну на проулке,

Выбегает весь народ.

Славить зимни вечера,

Не смолкают до утра.

Всего стихотворений: 343

Количество обращений к поэту: 9037