Лирика есенина основные темы идеи художественное мастерство

Название работы: Лирика С. А. Есенина. Основные темы, идеи, художественное мастерство. Чтение наизусть одного стихотворения

Предметная область: Литература и библиотековедение

Описание: Уже первый и единственный вышедший до революции сборник поэта Радуница 1916 содержал в себе эстетически завершенную картину деревенского мира воплощенную в такой же цельной системе неповторимых есенинских образов и интонаций. Так намечается уход поэта из реального мира на поиски какойто заповедной родины нездешних полей и перелесков неразгаданной земли скрытых от его взора синим мраком куда тем не менее влечется его душа. Туда в свою вневременную звездную стихию и устремляется душа поэта. В стихотворении Там где вечно.

Дата добавления: 2015-02-21

Размер файла: 44.16 KB

Работу скачали: 4 чел.

Лирика С. А. Есенина. Основные темы, идеи, художественное мастерство. Чтение наизусть одного стихотворения.

Уже первый и единственный вышедший до революции сборник поэта «Радуница» (1916) содержал в себе эстетически завершенную картину деревенского мира, воплощенную в такой же цельной системе неповторимых есенинских образов и интонаций. Лирический герой этой книги — сам поэт, как бы перевоплощающийся то в пастуха, то в монастырского отрока, то в подростка, задумчиво бродящего по родным полям и дорогам.

Крестьянский край предстает здесь как бы в двух ипостасях: многокрасочный — реальный и голубой —«нездешний». Сам быт, в отличие от поэтов-самоучек, воспринимается Есениным с яркой, праздничной стороны. Для его эпитетов используется палитра чистых, веселых и каких-то звонких красок. «Ярче розовой рубахи Зори вешние горят. Позолоченные бляхи С бубенцами говорят». На это красочное живописание отзывается и природа:

Лижут сумерки золото солнца,

В дальних рощах аукает звон.

Деревенская Русь озаряется здесь радостью своих земледельческих трудов и брызжет весельем праздничного досуга, с его хороводами, тальянками и звонкоголосыми припевками «девчоночек лукавых».

Правда, иногда светлый и чистый есенинский взор затуманивается видением и печальных картин крестьянской жизни. Поэт замечает «горевые полосы», сиротливость приютившихся к вербам изб; в звучании стиха слышатся порой ставшие уже трюизмами восклицания «горемычной» народнической музы: «Край ты мой заброшенный, Край ты мой пустырь». Однако печальные образы еще не содержат социального мотива. Это скорее сетования по поводу исконной бедности: таков уж этот внешне неброский северный край, но именно таким он и дорог поэту. Отсюда, наверное, оксюморонная структура образов: осины тощие, но листья катятся с них, как яблоки, тополя чахнут звонко и т, д.

Влюбленность Есенина в красоту деревенской Руси разрешается мотивом духовного и физического слияния с нею, он хотел бы в ней «затеряться». Избыток счастья таков, что даже само уничтожение, растворение представляется поэту безмерно желанным:

Край любимый! Сердцу снятся

Скирды солнца в водах лонных.

Я хотел бы затеряться

В зеленях твоих стозвонных.

Так намечается уход поэта из реального мира на поиски какой-то заповедной родины, «нездешних» полей и перелесков, «неразгаданной земли», скрытых от его взора синим мраком, куда тем не менее влечется его душа.

«Иная земля» Есенина это, по первому впечатлению,— платоновская прародина души. Туда, в свою вневременную, «звездную» стихию, и устремляется душа поэта. Но вот что любопытно. В стихотворении «Там, где вечно дремлет тайна» (1916) дух поэта действительно уходит от земли, где он только «гость случайный», «в немую тьму» вечности. Но не опровергается ли этот отказ от земли последней строфой: стать частицей вечности, ее «незакатными глазами» лирическому герою нужно для того, чтобы с бесконечной жадностью смотреть затем вниз, все на те же родные пашни и перелески.

Революция чрезвычайно оживила отрочески задумчивый и чистый колорит есенинской поэзии, нарушила созерцательную тишину голубых полей и рощ. Поэту еще неведомо, чем обернется для его Руси революция, он не воссоздает ее реального облика, но зато щедро одаривает Родину образами своих радостных предчувствий и ожиданий. В стихотворении «Разбуди меня завтра рано. » (1917) восторженно перечисляются светлые приметы какого-то всадника на красном коне, несущего миру радостную весть. Кто он? Вестник солнца, свободы или славы поэта? Неизвестно. Однако из голубой Русь превращается теперь в золотую:

Звени, звени, златая Русь.

Она же становится взбудораженной, взвихренной:

Волнуйся, неуемный ветер.

В стихотворении «О верю, верю, счастье есть. » (1917) возникает образ России, с которой что-то происходит, хотя не сказано что, названы лишь символические атрибуты преображения. Это и освещенность сразу солнцем, зарей и звездами, и ниспосылаемый всегда к счастью «шалый» солнечный дождик. Под стать этому пробуждению происходит и подъем творческих сил в душе поэта:

Теперь бы брызнуть в небо

Вишневым соком стих.

Ощущением смятенности и радостных надежд наполнены и поэмы «Певущий зов» (1917), «Товарищ» (1917), «Отчаръ» (1918), «Октоих» (1918), «Пришествие» (1918), «Инония» (1918). Все они не более чем лирические медитации на тему революции, совершающейся одновременно «на земле и на небесах»: «Созвездий светит пыль На наших волосах». Наиболее определенно в этих поэмах выразился социально-романтический идеал поэта. Центром всего происходящего в космических масштабах все-таки является Русь, в ее крестьянском, восхищающем поэта обличий:

О родина, счастливый

И неисходный час!

Нет лучше, нет красивей

Твоих коровьих глаз.

Образ «Руси-телицы» заполняет собою даже космос: «Над тучами, как корова, Хвост задрала заря». Нетерпение поэта увидеть в раю свой «дождевыми стрелами пронзенный край» таково, что, не дожидаясь божьего промысла и дерзко отстраняя от всяких дел изветшавшего миродержца, он сам провозглашает себя новым «пророком Сергеем Есениным», готовым «рукой упругою повернуть весь мир». В этих образах высказывалась сокровенная вера поэта в революцию как силу, которая поведет крестьянство до осуществления его патриархальной мечты о мужицком рае. В поэмах мелькают и картины этого рая, где давно умершие и ныне живущие соберутся ради хороводного отдыха у «ангельских юрт». Этот как бы реально открываемый революцией путь землепашца в утопические края «иных земель и вод» мыслится поэту абсолютно свободным от урбанизации и технического прогресса, воплощением которых представлялась ему Америка. В «Инонии» он предупреждает ее: «Говорю тебе: не пой молебствия Проволочным твоим лучам».

Вместе с тем в стихах первых лет революции начинают звучать драматические мотивы. Поэтом овладевают ностальгические настроения, в которых пока еще нет надрыва, поскольку связаны они не столько с уходящей в прошлое Русью, сколько с минувшим отрочеством.

Однако чем дальше, тем сильнее поэзию Есенина заполняет скорбная окрашенность, грусть по гибнущей деревне, которая осознается им не только как колыбель его поэтической судьбы, но и как вечный источник духовности, питающий истинное искусство. Свой эстетический трактат «Ключи Марии» (1920) он посвящает разгадыванию народно-поэтических образов как извечных символов земного и космического бытия человека («узловой завязи самой природы»). Поэт с горечью высказывается о том, что деревне — хранительнице глубинной народной поэзии приходит будто бы теперь конец. Объясняет он это наступлением технического прогресса. Вера поэта в революцию как силу, спасительно выводящую Россию с «американского» пути на просторы «овсяной воли», «полевой России», оборачивается иллюзией. Не отделяющий себя от гибнущей, как ему кажется, деревни, он создает строки, полные трагических предчувствий:

Я последний поэт деревни,

Скромен в песнях дощатый мост.

За прощальной стою обедней

Кадящих листвой берез.

И луны часы деревянные

Прохрипят мой двенадцатый час.

В «Сорокоусте» (1920), лучшей, по определению В. Брюсова, вещи в русской поэзии послереволюционных лет, трепетная красота и одухотворенность деревни воплощаются в образе милого сердцу поэта жеребенка («Милый, милый, смешной дуралей. »), наивно и трогательно пытающегося обогнать храпящее, на железных лапах, чудовище — поезд, символ технического прогресса.

Глубоким драматизмом переживаний отмечена лирика Есенина 1920—1923 годов, вошедшая в сборник с характерным названием «Москва кабацкая» (1924). Перчатки, штиблеты, цилиндр и трость становятся неотъемлемыми атрибутами есенинского героя, который сам называет себя то «московским озорным гулякой», то хулиганом, то романтическим прожигателем жизни.

Мир деревенской природы возникает теперь уже только как проблеск в затуманенном мозгу богемного поэта. Многокрасочный в ранней лирике, он здесь как будто слинял, растворился в «дождевом осеннем олове». Взамен осенних кленов — «ржавая мреть», на которую бездомному поэту остается только «суживать» глаза. Одухотворенные полевые и лесные пейзажи заменяются .мертвым городским интерьером. Даже в чертах любимой женщины видятся поэту одни горькие утраты: «Чужие губы разнесли Твое тепло и трепет тела». У поэта рождаются мысли о смерти. Временами они появлялись когда-то и в ранней лирике. Но там смерть мыслилась как естественное и благословенное слияние человека с «иной землей». Здесь же она — беспощадная сущность небытия.

В последние два года жизни, отмеченные интенсивным подъемом творчества, в трагическом мироощущении Есенина намечается резкий перелом. Стены «кабацкой Москвы» как бы расступаются, и поэт снова оказывается наедине со своей крестьянской Русью. Однако тональность этой встречи далека от прежней. Протрезвление от кабацкого угара и мути происходит не днем, а ночью, при полупризрачном и прохладном свете луны, «вечером синим, вечером лунным. » И это далеко не безразличная деталь. Воздействие месяца в поэзии народных суеверий считалось благоприятным только на то, что отторгнуто от нормальной жизни, естественного бытия: на цыган (их солнце), нежитей, покойников.

Душевный перелом совершается не просто в сторону оптимизации поэтического мироощущения. Он — веха к более углубленному, философскому осмыслению трагизма человеческого бытия. Мотив безысходной тоски по уходящей Руси теперь уступает место печали по уходящей жизни. Последнюю поэт рассматривает в свете непреходящих ценностей— любви к матери, к сестре, к женщине, к людям, к природе. В результате напевно-окрыленный есенинский стих как бы возвращает себе утраченное было ощущение полноты жизни, хотя привкус горечи так и не исчезает из него до конца.

Возвращенный и как прежде исполненный простора и света пейзаж деревенского края выполняет теперь функцию философского примирения поэта с жизненными утратами:

Стою один среди равнины голой,

А журавлей относит ветер вдаль,

Я полон дум о юности веселой,

Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Этот простор так велик («Отговорила роща золотая. », 1924), что все печальное кажется по сравнению с ним чем-то маленьким и теряющимся в нем, словно журавли в небе, что только были и вот уже пропали у черты горизонта.

Вместе с пейзажем деревенского края сквозь городскую муть к поэту прорывается навсегда далекий, но исполненный тепла и света образ матери («Письмо матери», 1924). И этот образ окружен атрибутами все того же светлого и чистого, как бы возвращенного из юности пейзажа: «Пусть струится над твоей избушкой Тот вечерний несказанный свет».

После хриплых и несправедливых обращений к женщине на кабацком жаргоне в «Москве кабацкой» Есенин обретает и прежний чистый взгляд на нее и едва ли не прежнюю нежность, лишь слегка разбавленную усталостью и горечью («Пускай ты выпита другим. », 1923; «Ты такая ж простая, как все. », 1923; «Заметался пожар голубой. », 1923; «Ну целуй меня, целуй. », 1925). Стихи эти давно уже вошли в золотой фонд отечественной и мировой любовной лирики.

Еще более полная гармония есенинского мира, пошатнувшегося было в «Москве кабацкой», восстанавливается в любовной лирике «Персидских мотивов» (1925). Опираясь на символику великих восточных лириков (Хафиз, Саади, Хайям), Есенин создает свою поэтическую Персию, где облик восточной красавицы и заповеди анакреонтики перекликаются с собственными есенинскими любовными мотивами.

Поздняя поэзия Есенина выходит к одному из постоянных мотивов русской философской лирики — мотиву жизни и смерти, который ставится в один ряд с важнейшей темой поэта — любви к Родине.

Свой неминуемый уход из жизни Есенин приемлет теперь без прежней отроческой экзальтации («Край любимый! Сердцу снятся. », 1914), мальчишеского бунта («Устал я жить в родном краю. », 1915) или богемной, кабацкой усталости («Сторона ль ты моя, сторона. », 1921). Он готов примириться с неизбежным уделом всего цветущего на земле, через «переплав смерти» соединиться с мирозданием. И, главное, над всеми горестями и драмами высоко поднимается гуманная мысль поэта о любви человека к ближнему своему и к земле, на которой он живет:

Знаю я, что в той стране не будет

Этих нив, златящихся во мгле.

Чттого и дороги мне люди,

Что живут со мною на земле.

В середине 20-х годов заявила о себе и новая тема есенинской поэзии, имеющая не только философское, ко и социально-историческое значение. Создаются стихи, где чувство прекрасного как бы выходит за пределы деревенской Руси, распространяется на землю в целом. Не изменяя себе, поэт становится исторически прозорливым. В есенинскую поэзию входит имя Ленина, «вздыбившего» Россию. Еще в драматической поэме «Пугачев» (1921) он показывает социально-психологическую несостоятельность крестьянской замкнутости, окончившуюся трагедией восстания, а в поэме «Анна Снегина» (1925) воссоздает живую картину революции в деревне, победа которой обеспечена единением крестьянской мечты с ленинской. Делая успешное усилие переболеть тоской по уходящей дедовской Руси, Есенин наконец приходит к убеждению:

Полевая Россия! Довольно

Волочиться сохой по полям!

Нищету твою видеть больно

И березам и тополям.

Весь свой тончайший лирический дар он пытается сделать созвучным новой истории.

К сожалению, этим устремлениям не суждено было осуществиться до конца. Настигнутый припадком болезненной тоски, Есенин покончил с собой в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года.

Поэзия Есенина в высшей степени естественна. Новизна и необычность сочетания слов, рождающих есенинский образ,— это плод феноменальной чуткости поэта к неуловимым, ускользающим мгновениям бытия. Поэт слышит «звон надломленной осоки», улавливает скользящий «от озер водяной ветерок», ему внятно, как «нежно охает ячменная солома, Свисая с губ кивающих коров».

Есенинская поэзия принесла с собой изумительные в своей свежести и чистоте краски. «Такого глаза наша живопись еще не знала». Через всю лирику Есенина проходят, как в предметном, так и в символическом Значении, три основных цвета: золотой, синий (голубой) и красный. Поистине всепобеждающим выступает в ней золотой цвет. «. Изо всех цветов один только золотой, солнечный обозначает центр божественной жизни. Один бог — сияющий «паче солнца» — есть источник царственного света». Что же делает с этим «источником» Есенин? «Есенин низводит это небо на землю, золотой становится Русь. Русская земля — храм, небо и рай поэта». Что же касается «личного цветового знака поэта», то им по праву становится голубой. Не случайно в субстантивированной форме он дает название второму сборнику поэта — «Голубень» (1918), им определяется и цвет вошедших в лирику собственных глаз поэта, и вся «голубая» Русь. В самом слове «Россия» Есенину «слышался» синий цвет. Праздничная цветопись ранней есенинской поэзии иногда затуманивается синевой юношеской грусти о «нездешней земле», в образности революционной поры заметно пробивается красный цвет. В последние стихи ощутимо входит трагическое чередование черного и белого, но они уже не могут «вытеснить голубую, розовую, зеленую, сиреневую, золотую, звенящую Русь. Так же как в древнерусской живописи черный ад и белая смерть лишь оттеняют золотое, красное и голубое цветение жизни, трагические цветовые контрасты в стихах Есенина поглощены многоцветным гимном вечной жизни. »

В основе уникальной есенинской метафоры — олицетворения лежит его поэтическая концепция природы, уходящая в глубь национальных философско-поэтических истоков. Совершенным символическим аналогом человека у славян являлось дерево. «Древний человек почти не знал неодушевленных предметов, всюду находил он и разум, и чувство, и волю. В шуме лесов, в шелесте листьев ему слышались те загадочные разговоры, которые ведут между собой деревья». Внешний и внутренний облик, душевные состояния человека Есенин уподобляет дереву. Как бы самосжигающий свою буйную жизнь клен и символизирующая свежесть юного чувства и облика береза — любимые символы Есенина.